У входа в кружало на утоптанной нечистой земле валялись трое или четверо тех, кому уже хватило. Дверь болталась на одной петле; Митроха толкнул локтем и вошёл первым. Внутри – воздух словно спёрли, воняло горелым жиром, колебалось лучинное пламечко; густой многоголосый храп заглушал прочие звуки. На полу вповалку лежали упившиеся, в чувстве и без него; ни один не мог держать спину прямо, кроме самой хозяйки-кабатчицы. Очаг уже был потушен, в дымник задувало ночным ветром. На стенах висели доски, изрезанные сложными рунными ставами, – я не смог разобрать ни одной надписи. Здесь мы втроём сели за стол и сдвинули головы. Кирьяк выплюнул одну из двух монет и отдал мне – я, в свою очередь, точно так же спрятал её во рту. – С наживой не уйдём, – прошептал Митроха. – За ворота выпустят, но догонят по дороге. Деньги отберут, а самих переломают. – Убежим, – сказал я. – Вы-то убежите, – ответил Митроха, – а я куда? Я старый, я за вами не успею. – Останься тогда здесь, – предложил Кирьяк. – Мы с деньгами убежим, а ты завтра утром пустой выйдешь – и нас догонишь. – Нет, – возразил я. – Так не можно. Мы – ватага. Мы своих не бросаем. Пересидим тут, завтра спозаранок уйдём все трое. Мы переглянулись молча. От длительных раздумий нас избавил наш чернобородый преследователь: он вбежал, широко распахнув перед собой дверь, сощурился, увидел нас, на миг окаменел, затем его глаза сверкнули, и он молча вышел, столь же поспешно. Конечно, он понял, что мы его заметили. – Выследил, – сказал Кирьяк. – Теперь подмогу приведёт. – Не, – сказал я, – не может быть. Нас – трое. У нас – ножи. Что же они – за половину серебряной гривны устроят резню внутри города? – Можешь не сомневаться, – сказал Митроха. – Я бы устроил. – Тут князь есть. Охрана. Порядочек. Возразил и подумал: зря возражал. Какой князь? Какой порядочек? Князья летом в походах, виру собирают, и охрана вся с ними. А в городах оставляют малый отряд. – Эх, – сказал я. – Ты, Митроха, просто бздун. Тебя слишком часто били. Тебе везде чудятся сломанные пальцы и отобранные деньги. Никто нам ничего не сделает. В крайнем случае мы с ним вдвоём, – я ткнул пальцем в Кирьяка, – положим любых пятерых. Под взглядом Митрохи мой друг Кирьяк значительно кивнул и для придания веса своему ответу хлопнул меня по плечу ладонью. – Здесь, – добавил я, – всяко лучше, чем ночью на пустой дороге. Порешили остаться в кружале и ждать до утра. Отдали полкуны лысых за горшок варёной свинины и шесть ковшей яблочной браги. За такую цену в моей родной селитьбе можно было три раза пропить всё родовое хозяйство. Жаль было втридорога платить за скверную еду и выпивку, когда в нашем собственном лесном стане, в двух часах пешего хода, нас дожидалась всевозможная дармовая снедь; но делать было нечего, мы уплатили, поели и выпили. Вокруг валялись и храпели полуголые, мокрые от пота пьяницы, всхлипывали, вскрикивали, что-то бормотали, стонали; то один, то другой приподнимался и неверной рукой норовил пошарить на ближайшем столе, но ни одна посудина ни на одном столе не стояла прямо, всё было опрокинуто, перевёрнуто, разбито и разлито. – Посмотри, – я показал Митрохе на стену. – Что за руны такие? Не могу разобрать. Дед глянул, сощурил глаза. – Это не руны, – ответил он. – Ромейская грамота. Очень трудно освоить. Каждый знак означает не целое слово, а только его часть. Чтобы собралось одно слово, надо прочитать весь став и понять все знаки подряд. – Ты умеешь? – Более-менее. – И что здесь сказано? Митроха повторно пригляделся, наморщил бледный, в веснушках, лоб; пошевелил губами. – Здесь сказано, что бог – един. Кирьяк, глотнувший сей момент браги, поперхнулся. – Бог не может быть един, – значительно сказал он. – Никто не может быть един. Так не бывает. Гляди на нас. Сидим – оба-трое! Втроём веселей. А богам ещё веселей, их много! – Ромеи, – сказал Митроха, – живут за морем, на краю земли. Они – не как мы. Вообще другие. Они верят, что бог един. – Дурень ты, – печально сказал Кирьяк. – А я думал, серьёзный мужик. Если бог – един, кого он ёт? – Никого не ёт, – ответил Митроха. – И как же он без бабы обходится? Вынимает причиндал и сам себя тешит? – Нет у него причиндала. – У бога – нет причиндала? – Нет. Но сын есть. Кирьяк обвёл меня и Митроху соловыми глазами. – Хорош бог. Никого не ёт, причиндала нет – а сын есть! – Да. От целкой бабы. Из смердов. – Из смердов? Что ж он за бог, если поял простую бабу? А мог бы княжью жену, или дочку! Да кого угодно! Митроха поднял ладони в мирном жесте. – Это вера ромеев. Они думают, что бог не сам поял ту бабу. Бог пустил особый ветер, и от того ветра невинная девка понесла божьего сына. Имя его – Крест. Он умер, а потом восстал из мёртвых. – Восстал из мёртвых? Так он упырь, что ли? – Не упырь. Божий сын. – Ты сам-то веришь в такое? Сидит один бог – и воет от тоски! Поять некого! Поговорить – не с кем! Единственный сын – и тот упырь! – Он не упырь, а сын бога. – То есть, нелюдь. – Нет. Человек. – Ничего не понимаю, – недовольно сказал Кирьяк. – То ли нелюдь, то ли человек, то ли упырь. От ветра зачат. Такое придумать – браги мало, тут чего покрепче надо… – Это не придумано, – твёрдо сказал Митроха. – Это было на самом деле. Есть много людей, они своими глазами видели. Божьего сына прибили гвоздями к столбу. Он помер, потом восстал и пропал, больше его никто не видел. – Гвоздями к столбу? За что? – За разговоры. – Кто прибил? – Сами они и прибили. Ромеи. – Сами прибили – и сами поверили? Митроха кивнул на стену. – Так написано. А если написано – нельзя не верить. Люди всякое ненужное записывать не будут. Пишут только самое главное. – Ладно. А зачем такое писать здесь? В кружале, на стене? Дед Митроха заулыбался беззубым ртом. – А где такое писать – на требище? На княжьих воротах? Только в кружале. На том спор иссяк. Брага была кислая, но крепкая, меня забрало, и я слушал, как Кирьяк, тоже сильно захмелевший, рассказывает мне, чертя пальцем по липкому столу, как можно безопасно и быстро ограбить дом Велибора и вынести серебро, которого там, судя по всему, столько, что впятером не поднять; я слушал и не понимал ни слова. Тёмный зал, пропитанный кислой пьяной тоской, вращался вокруг, как будто на мой хребет был насажен весь мир, со всеми его богами, людьми, зверьми, упырями и оборотнями, мавками, ведьмами и лешаками, и я, почувствовав знакомый позыв, стал постукивать ладонью по столу и завёл песню; она сама собой складывалась в груди и в горле. Кирьяк замолчал, послушал, потом стал хлопать в долю и хрипло помогать с припевом; мы с ним, как нетрудно догадаться, давно спелись. Больше мне не наливайте,