Молча ушёл к реке, смыл ночной пот, прибрал волосы, проверил руки: не осталось ли на них крови. Пока одевался – кузнецова дочь Глафира деликатно отвернулась, но даже по её спине, по развёрнутым плечам было видно: довольна. Одежда была ещё волглая, но ничего – на теле высохнет. Отправились к дому кузнеца: Глафира впереди, мы с Кирьяком поотстали. Митроха ковылял последним. После дождя лесные мхи набухли водой, сапоги мои мгновенно промокли, и я подумал, что бубны, упрятанные в чаще, наверное, тоже отсырели насквозь, надо было их срочно доставать и сушить под солнцем, иначе пропадут. – Где птицеловы? – спросил я. – Ушли, – ответил Кирьяк. – А расчёт? – А не было расчёта, – сказал Кирьяк. – Какой расчёт? Они дело не сделали, нелюдя не взяли. С утра пораньше меня растолкали, говорят – нам пора, давай заплати обещанное, вторую половину. Но я их послал. Какая, говорю, вторая половина, если вы работу испортили? Идите, говорю, пока целые, херовые из вас птицеловы, и то, что мы вам полденьги отдали, – это мы сильно переплатили. И ещё поблагодарите, что про ваши слабые умения мы никому не скажем. Я думал, они драться полезут, – но нет, ни словом не возразили, подхватились и ушли. – Надо было меня разбудить, – сказал я. – Ты крепко спал, – ответил Кирьяк. – Тебе было плохо, я видел. Ты был против этого всего. – Да, – ответил я. – Против. Но я единственный из вас, кто сдержал слово. Договаривались не убивать его, а повязать и поговорить. А вы сразу с ножами кинулись. – А как ещё? – спросил Кирьяк. – Ты его видел, он же страшно сильный, его и впятером не повалишь, такого кабана. Только ножами, до смерти. Я ничего не сказал. Солнце быстро нагревало сырой лес, повсюду висел полупрозрачный белый пар. – Зато, – сказал Кирьяк, – теперь я знаю, как его положить. Ещё раз сунется – положу точно. Мой рыжий дружила приосанился: хоть и хромал, но явно полагал себя победителем. И, в общем, был прав: иногда с врагом сходишься не для того, чтоб уничтожить, а только чтоб понять, где слабые места. Настоящая победа создаётся не за один раз. – Может, ты не глумила? – спросил я. – Может, ты по крови – воин? Может, поменяешь судьбу, пока не поздно? – Может, и поменяю, – ответил Кирьяк. – Подрались мы на славу, это точно. – Дурень, – сказал я. – Какая слава? Он мог сломать тебе хребет. – Да, – спокойно сказал Кирьяк. – Он мог сломать меня, я мог сломать его. Мало ли, кто чего мог. После драки кулаками не машут. Во дворе кузни я не увидел ни следов боя, ни пятен крови, ни обрывков сетей. Только мерцал горячий воздух над поверхностью широких луж. Окошко Марьи было закрыто плетёной ставенкой. Над кровлей поднимался пахучий дым. В овине недовольно блеяла коза – её забыли вывести. Мирно, славно было тут, и, если бы не звон в ушах, – я бы снова поверил, что ночной бой мне привиделся. Средняя дочь открыла дверь и пропустила нас. В большой хоромине пылал очаг. У дальней стены за широким столом сидел кузнец Радим. Мы поклонились молча. Кузнец ел кашу, сильно загребая ложкой. Он махнул нам свободной рукой, приглашая сесть к столу. При свете огня хозяин дома казался совсем чёрным, словно вылепленным из земли. Жевал тщательно, как все старики, лишённые зубов. Мы уселись, неловко двигая лавку по деревянному полу, вчера сплошь исчерченному рунами, сегодня – наспех замытому. Средняя дочь молча поставила перед нами братину с пивом и сама разлила по глиняным кружкам. Мы выпили. Кузнец долго рассматривал нас красными, налитыми яростью глазами. – Кто позвал вас в мой дом? – Твои дочери, – вежливо ответил Кирьяк. – Что? – громко переспросил кузнец. – Твои дочери! – громко повторил Кирьяк. – Но мы не заходили в дом. Только во двор. – Чего? – спросил кузнец, морщась. – Говори громче! – Нас позвали твои дочери! – выкрикнул Кирьяк. – Почему меня не предупредили? – Твои дочери обещали, что сами скажут. – Тут я хозяин, – сказал кузнец. – А не мои дочери. – Мы не спорим! – крикнул старый Митроха. – Но есть обычай! Если нелюдь приходит в дом – надо прогонять сразу! Всем миром! Он твою младшую дочь зачаровал, а мог бы и других твоих дочерей, и тебя самого! Кузнец молчал, слушал, жевал. Митроха знаком попросил среднюю дочь долить пива, и добавил: – Мы всё сделали правильно. Мы ничего не украли, убытка не сделали, никого не ушибли, вообще вреда не нанесли. Кузнец нахмурился. Мне показалось, что он вот-вот выхватит из-под стола секиру и начнёт рубить нас в куски. – Идите к ней, – сказал он. – Поглядите сами. Мы тут же встали и пошли к двери Марьиной комнаты – я впереди. Дверь, судя по всему, выломал сам кузнец: сначала разрезал кожаные петли, а потом вышиб с разбега. В хороминке горела лучина. Марья сидела на постели, поджав ноги к груди и обхватив колени; когда мы вошли – не подняла на нас взгляда. Она была простоволоса, коса распущена – на девушку с неубранными волосами нельзя было смотреть, но я посмотрел. Задохнулся от жалости, но и от восхищения тоже. Она была так красива. Не зная, что делать, я остался у входа. Засов был разбит, под моими мокрыми подошвами хрустела щепа. Старшая сестра протиснулась меж мной и Кирьяком, обдав меня жаром большого сильного тела, подошла к окну и потянула ремешок, пропущенный сквозь стену: наружная ставня поднялась, пропуская дневной свет. Я увидел: окно по всем четырём сторонам было утыкано ножами. Может быть, дюжина ножей, разных, больших и малых, кривых и прямых, и даже два серпа. Рукояти ножей удерживались верёвками и ремнями, а острия все были направлены в середину окна. Я набрался храбрости и подошёл ближе. Увидел засохшую кровь: на остриях ножей и на нижнем краю окна. К кровяным пятнам пристали несколько маленьких перьев и частицы пуха. Я взял одно из перьев – обыкновенное, птичье перо, смятое с одного края. Захотел что-то сделать. Отвязать, распутать ремни и верёвки, убрать ножи. Но подумал, что в этом доме у меня нет никаких прав. Тут есть, кому решать, подумал я; четверо взрослых людей сами разберутся. Младшая дочь сидела недвижно и на нас, гурьбой вошедших, не смотрела. – Марья, – позвал я. Она молчала. Я подошёл ближе, хотел дотронуться, поймать взгляд, предложить воды, прикрыть одеялом голые худые плечи, – но ничего не сделал. Хотел и большего. Хотел взять её на руки, укутать, прижать, унести из дома, посадить в лодку и забрать с собой. Подальше. Так далеко, как только возможно. И никогда не расставаться. Ничего не сделал, не сказал ни слова, не посмотрел ни на кого. Сжав перо в кулаке, вышел. За мной затопали Кирьяк и Митроха, также молча. Кузнец продолжал сидеть за столом и жевать кашу, а когда мы вернулись – отодвинул еду, тщательно облизал ложку и отложил. – Я вас не виню, – произнёс он. – Но и благодарить не буду. Мы молчали.