На улице Саню ждала метель. Она тут же стала играться с ее кудрями и со всей Саней, танцевать с ней свою белую тарантеллу – и Саня впервые пересекла родной двор в танце. Откуда-то она это умела, точнее, ноги и бедра умели, а голова и не замечала. Вокруг было бело и невозможно, и Саня с трудом узнавала свой город, свой скучный район, тонувший в хороводах метели. Ноги уверенно вели ее, порхая по снегу, и следы от них оставались маленькие, легкие, не то что от обычного Сани. Девчонкой быть непросто, решила она. Непросто, но в целом норм. Годится. И подлетела к школе, как снежинка. Увидела пацанов. Похолодела. Поздоровалась. Те ответили, не удивились… Вроде пронесло, думала Саня, косясь на Костю. Вроде узнают… Прикольно: раньше она не замечала, что у него челюсть, как у коня, и нос кривой, а глаза добрые, будто погладить хотят. Обидно, что такие глаза – и с таким носом… И опять похолодела. Это что же: теперь ей должны нравиться мальчики?.. *** Лёха сидел за своей партой. Он был с красными глазами. Перед ним лежал его ноут. Саня увидела их – и Лёху, и ноут, – и разом всё вспомнила, всё-всё-всё. И скрючилась от стыда. Как она могла забыть? Как вообще можно забыть такое?.. И про папу она забыла, не позвонила даже ни разу. Кто ж она такая после этого? Что делает с ней эта проклятая фата моргана?.. Не фата моргана, а просто другая цепочка, подсказал ей голос, похожий на Янин. То, о чем и говорила Сударыня. Кто-то изменил нить Саниной судьбы, подредактировал маленько, как ключ в реестре. Одну циферку изменил в каком-нибудь HKEY – вот и… И как теперь быть? Сударыня положилась на нее (то есть на него тогда еще), – а Саня-то и забыла, что каждый миг на счету. Начисто, будто и память подтерли. Увлеклась новой собой и забыла. И про папу забыла, и про весь этот невозможный кошмар. Хотелось скрутиться в дулю и выть; откуда-то полезли слезы, и Саня сжалась, не пускала их – макияж ведь, – а девчонки тормошили ее, дергали за все пуговицы и выясняли, что с ней такое… Началась геометрия. Саня почти не понимала сути – то ли отупела, то ли что. Весь урок она делала вид, что смотрит на экран с теоремами, а сама косилась на Лёху и его ноут. Он был такой же, как у Яны. Не просто похож, а именно та модель: HP Omen 19, черный, девятнадцать дюймов… И тут в Саниной голове что-то щелкнуло. Наверно, это и называется «эврика». Невозможная задача – добыть у Яниных родителей тот самый ноут – вдруг стала конкретной: каким-то макаром выдурить такой же у Лёхи. И потом подменить. Санин ум тут же принялся плести коварные планы, один хитроумней другого… и все они рухнули, как только Лёха повернул к ней заплаканное лицо. Так нельзя, поняла она. Просто нельзя и всё. Надо что-то другое. И, чем больше она смотрела на Лёху – тем яснее понимала, что ничего тут не придумаешь, кроме как рассказать ему правду. Или почти правду. Такой разговор в школе не заведешь. На физике, логике, английском и основах рода Саня обдумывала, что и как говорить, а на переменах пыталась вызвонить папу. Без толку (хоть ему и раньше было не дозвониться)… После школы она подошла к Лёхе: – Пройдемся? Надо поговорить… Лёха смотрел на нее, как на дебилку. То есть так, как и должен был смотреть. Саня понятия не имела, как девчонки проводят такие разговоры. Поэтому решила говорить, как говорится. «Он же видел дедушку в зеркале. Только чуткие видят беснование зеркал, сказала Сударыня. Значит, и он чуткий, значит, должен понять…» Правда, про зеркала она ничего не говорила. А говорила так, будто не было никакой зазеркальщины и прочего трэша. Говорила, что всё узнала от случайной знакомой. Что аварию подстроили; что всё дело в Яниных открытиях; что они хранятся в ее ноуте, и бандиты готовы за них маму продать. (Так она назвала этих уродов – для простоты. Тем более, что они и были бандиты.) И если к ним это попадет – наступит большой жирный ец. Лёха слушал, останавливаясь на каждом шагу. И Саня останавливалась с ним (а что было делать?). Когда она выдохлась, он долго молчал. Саня ждала, и слезы опять подперли – на всякий случай, хоть он еще ничего и не сказал… Наконец Лёха вздохнул. – Мы их вместе выбирали. Одинаковые. Ну, предки платили, понятно, а мы выбрали на эльдорадо. Мы дружим… дружили с лагеря, ты в курсе, наверно… А за день до того поцапались страшно… И развернулся к ней. Его голос никогда не звучал так жалобно: – Если ты меня разводишь, Санюх… Это точно не пурга? Домой она влетела в снежном облаке, отстучав веселую чечетку на половике. – Мамю-уль! – возгласил пискляво-густой голос (он уже нравился Сане). – Йети пришел! Снежный человек, встречаем… И натолкнулась на папу. – Здравствуй, дочь, – сказал тот. – Я вижу, тебе радостно. И мне радостно тебя видеть. Неплохой сегодня денёк. А завтра будет еще лучше. Саня стояла, чувствуя, как проваливается куда-то сквозь бетон. Она не могла поднять глаза и глянуть на то, что недавно было ее папой. А теперь стало манекеном. С картонным никаким лицом, которое было совсем как настоящее папино… Потом всё-таки глянула. Лучше бы она этого не делала. Взгляд ее, зацепив папин пиджак, скользнул к зеркалу… в котором не было ни намека, ну вот прямо ни намека на папу. Был шкаф. Была раскрытая дверь. И была она, Саня, – теперь уже не он, а она, с белой снежной пудрой на кудрях и на пальто. А папы не было. Он просто-напросто не отражался в зеркале. Глава 8 в которой чем хуже – тем лучше – Ну, и что это у тебя за знакомая такая? – допытывался Лёха, вцепившись в поручень. – Почему ей надо верить? И вообще… Они ехали в город Калин. (Школа, понятно, была в пролете: какая школа, когда тут такие дела.) Вокруг белела зима, щедрая, снежная, как на картинках. В столице ее уже растаскали ногами и колесами, развезли в бурую кашу, а тут, за городом, она была обалденно крутая, даже не верилось, что по-настоящему. Полтора часа набитым автобусом – и вуаля, ты в сказке: хочешь снеговиков лепи, хочешь на санках катайся, если не лень их с собой таскать, хочешь – на лыжах, хочешь – валяйся во всём этом добре, пока не вымокнешь до трусов и не засопливишь. А хочешь – так ничего не делай, а просто торчи на природе и сливайся с ней, как советует училка по основам. Но Сане с Лёхой некогда было сливаться: они ехали по делу. – И как ты им будешь всё это объяснять? – не унимался Лёха. – Что говорить вообще?.. – Не бухти, – утешала его Саня. – Придумаем. И отгоняла мысли о папе. Лёха бухтел, а руки его норовили что-нибудь вытворить с Саней: потрогать, приобнять, смахнуть снежинку. У ж/д-путей автобус как-то совсем не по-людски дернул, и Саня сама не поняла, как оказалась крепко прижатой к Лёхиной куртке с нашивкой «U.S.Army». «Ай, молодца, – галдел салон. – Безбашенные, из автобуса выкину, чё пристали к детям, сиди уже, адвокат нашелся…» Лёха дулся на нее всю дорогу, а Саня потирала ушибленные пальцы и думала, что шарахнула его как пацан, по старой памяти. Девочки ведь вроде больше по пощечинам… Хорошо, что он галантный и не дает сдачи. Минут через семь она говорила ему: – У тебя мусор какой-то, – и показывала нитку, добытую из его воротника. – На свалке отдыхал?.. Отвали, добавки захотел, что ли! Они въехали в Калинский район. Начались сплошные ухабы, и теперь Саня всё время падала на Лёху. Тот ловил ее, рискуя опять получить в лоб. Освободилось место, и он отодвинулся, чтобы Саня присела. Та поглядывала на него и не садилась. – Давай уже, – не выдержал Лёха. – А то валишься на меня, как бухáя. – Лёш, а хочешь сам садись, а я сверху? – спросил голос, который был сейчас больше густой, чем писклявый. – Еще ж далеко ехать… – Ага, щас, – скривился тот. Через три минуты Саня вертелась у него на коленях, острых, как забор. И зачем мне это надо было, думала она, хватаясь за всё подряд (тут не было поручней). Лёха молча терпел, потом облапил ее под ребра – с двух сторон, как корсет. Это было стрёмно, потому что Санина попа слетала на каждом ухабе, и «корсет» уползал выше – туда, где точно не стоило держать Саню… Они чуть не проехали свой Калин.