Перешел на шаг. Остановился. Снова побежал к огненному столбу, который быстро уменьшился и стал просто огнем, охватив каркасы двух машин. Рядом суетились люди, среди них – долговязый Лёха. Яны нигде не было видно. Саня подбежал ближе. Лицо не чувствовало огня, будто тот был картинкой. За мельтешением чужих ног и задниц угадывались очертания лежащей фигуры, и у Сани стало липко в животе… *** Они сидели в коридоре ожогового центра – Саня, Лёха, другие люди из их класса и Янина мама. На нее никто старался не смотреть. Раз в три-четыре минуты открывались двери, за которые нельзя, и оттуда кто-то выходил. Его провожали жгущие взгляды, и это, наверно, было неприятно – уж тот-то, кто выходил, точно не был ни в чем виноват. Никто не говорил. Только, если появлялся еще кто-нибудь, пересказывали в десятый раз – «джип подрезал бензовоз… спешил на зеленый… ее не сбило, только обожгло… семьдесят три процента… еще троих, но не сильно…» Наконец один из тех, кто выходил, остановился и поднял глаза. Тишина стала еще тише. – Мы, – начал он, теребя белый халат. Видно было, что ему стыдно. – Мы… мы не смогли. Ее больше нет. – LEVEL C — Как в прошедшем грядущее зреет, Так в грядущем прошлое тлеет – Страшный праздник мертвой листвы. Анна Ахматова, «Поэма без героя» Глава 6 в которой, наконец, кое-что выяснится Почему говорят, если кто-то умер, что его больше нет? «Больше нет» – так не бывает про людей. Это если вещь какая-то сгинет – то да, ее больше нет, она ведь не живая и всегда одна и та же. А человек разный, и в памяти он тоже разный. То есть – живой. Хотя вот даже часы у Сани украли, с будильником, который скрипел по утрам «просни-и-ись» (и больше у него не было таких) – и Саня долго помнил, какие они. А сейчас не помнит, помнит только, что были, и всё. Как номер в каталоге. Интересно, люди тоже так, если ты умер и прошло много времени? – тоже превращаются в такие номера? Хотя нет. Яна, которая внутри Сани – никакой не номер, она разная и живая, только по-другому. Ее, кстати, и раньше в Сане было больше, чем снаружи… в смысле, общались они мало, а думал Саня о ней много, очень много. Она и сейчас на корточках перед ним, и свитер, и «черные дыры», и стриженые волосы такого же, как у Сани, цвета, неопределенно-колосистого (это папа так говорит), только темнее, и лохматятся всё время, а она ерошит их пятерней, и до расчески дело не доходит, вся в науке… Там теперь вакуум, где она раньше была. Как нарыв: и смотреть больно, не то что дотронуться. А Яна есть вокруг него, очень даже есть… только не найдешь ведь, не ухватишь, будто картинку потрогал, которую на дыму рисуют лазером. Яна стала программой, осенило Саню. Она есть, но виртуальная. И всегда будет у него в таск менеджере, никто ее никуда оттуда не денет… Он думал о ней эту и другую ересь, чтобы не думать того, что нельзя. Любой огонь, любая искра, зажигалка, любая готовка на плите толкала его мысли в это «нельзя», и Саня тянул себя обратно, но один раз не вытянул и упал в запретное думанье, как в настоящий огонь, и горел заживо, и хрипел, закрывая лицо, катаясь по полу и умирая от того, как умирала она. Хорошо, что никого не было дома. И о другом тоже нельзя. Ему сказала про это психологша на второй день, когда их всех экстренно к ней повели – и его, и Лёху, и еще кого-то. Вообще она нормальная оказалась, хоть и наврала им – не со зла, понятно, работа у нее такая. Но всё равно Саня знал, что виноват, и виноват целых два раза – в четверг и пятницу, – хоть та и внушала ему: «виноват только водитель джипа, ты не виноват ни в чем, запрети себе так думать». Он и запретил, да. Ну и, конечно, Саня всегда помнил о главном. Благо статус позволял: взрослые не трогали, можно было не общаться ни с кем и сидеть филином в углу. «Главное» – это не то, что главное для Сани. «Главное» – это главное вообще. Для всех. То, что знала Яна. То, что она так и не передала Сане. То, что он видел в зеркалах. То, что видел Лёха. То, что… Стоп. Лёха, думал Саня. Изо всех сил думал, даже глаза закрыл, чтоб удержать в себе нужную мысль. Значит, Лёха. Лёхин дедушка на коляске. А ну-ка, ну-ка… -– Извини, тут такое дело. Это важно, реально важно для меня, я потом объясню. Когда ты в оперу ходил, ты как дедушку видел? Просто так или В ЗЕРКАЛЕ? – Саня скользил пальцем по экрану, морщась от автозамены и от того, как может ответить Лёха. Тот не отвечал долго, очень долго, целых четыре минуты, и за это время Саня успел решить, что… – в зеркале – Ну вот, констатировал про себя он. Ответил. Мог бы и поподробней, гора мяса. Ну вот… Последнее крепление легло в пазы. Всё выстроилось, наконец, в единую и абсолютно сумасшедшую конструкцию. И непонятную. И невозможную. Но в ней ощущалась логика. Значит, ее можно изучить. Не обычная только, а особая, сумасшедшая логика. Ничего, ее тоже можно изучить. Ради Яны, которая стала программой, можно немного сойти с ума, это тебе не огонь, который… (так, стоп, дальше нет, думаем про приятное: Юля, ей в волосы классно утыкаться, только потом синий весь, они же линяют у нее…) Так. Окей. Но одному тут не справиться. Нужен кто-то еще – такой же сумасшедший, как теперь Саня. Юля? Уж она-то – да. Она никогда не говорит скучных правильных слов, она всегда стебется, всегда в игре. Юля ненормальная – даже папа так про нее говорит. Юля что надо. Выслушает, вникнет, поймет… а что она, кстати, поймет? «Бедный мальчик потерял подругу. Винит себя в ее смерти. И ему мерещится теперь всякая блажь в зеркалах…» Жаль, конечно. Но – нет. Не пойдет. Тогда Лёха? Он тоже видел это. Он поверит, не сможет не поверить. Ему самому хреново… Но если и тогда Саня почему-то не смог рассказать Лёхе, то сейчас это было совершенно невозможно. Абсолютно. Категорически. Даже думать в эту сторону не имело смысла. Папа? Тут вообще полная безнадёга. Хорошо, если им всем не придется валить из страны. Ведь этот закон приняли всё-таки, и папина партия тут же самораспустилась, так что папа как бы не в политике уже, – но на самом деле в ней. Потому что он ведь бешеный, не сдается никогда, даже когда на голову сядут. И Саня не будет сдаваться. А папе только Саниных зеркал для счастья не хватало… Кто же тогда? И вдруг Саня понял, кто. Он так четко это понял, что вскочил с кровати и сразу стал натягивать свитер на голое тело. Как в то воскресенье… хоть сейчас был понедельник – День Верности, новый выходной в честь нового закона. И не шесть утра, а десять. Всю ночь Саня то ли спал, то ли кошмарился где-то между сном и всякими мыслями, вот и провалялся до десяти… Ну ладно. Ноги в брюки – и вперед. Дома никого не было. Это хорошо: меньше вопросов. Какие вопросы, если Саня не знает ни одного ответа? За ними-то он и бежал – за ответами, – к самому сумасшедшему человеку, которого знал в своей жизни. Теперь было светло и всё не так, и Саня немножко путался. Тут он вроде ее встретил, вот же эти горелые окна… или ближе к детсаду? Сейчас там сидели совсем другие бабульки, Саня специально всмотрелся в каждую, – но не важно. Он же знает, где она живет. Светофор, кстати, железно тот, здесь они встретили манекена, а вон там другого… или дальше? Где этот старый дворик с котами? Что-то Саня его никогда раньше не встречал. Прикольно, что у них в спальном районе такой, как говорят, винтаж, не задумывался даже… Ну, и где он тут? Дворика не было. И старого облезлого дома не было, и даже котов. (Был один какой-то, и тот без хвоста). Саня специально обошел несколько кварталов – на случай, если они с Сударыней промахнули перекресток на бегу. Потом рыскал по дворам, рискуя нарваться на местных гопов, и даже нашел один с котами, целых восемь штук, и еще котенок на окне сидел, – но старого дома так и не было… Самое интересное, что Саня знал. У него была надежда, но он знал. Оббежав в десятый раз мокрые дворы, он брел домой, дохлый и голодный. Могла бы выйти к нему, думал он. Могла бы потрудиться. Из этого своего… откуда она там выходит? Дальше думать было стрёмно, и он не думал, а просто пинал ледышки. Дома его встретила та же пустота. Куда это они учесали, думал Саня, проходя к прихожей, чтобы раздеться… …и застыл в немом спазме: из зеркала на него смотрела Сударыня. Какое-то время, которое то ли было, то ли нет, Саня беззвучно кричал, отталкивая от себя криком фигуру в зеркале; потом все-таки понял, что нужно отвернуться как можно скорее, вот прямо сейчас, пока невозможность не всосала его туда, – и сломал-таки лёд, сковавший тело, и повернулся к спасительной комнате, привычной, знакомой каждым брошенным учебником и… Там действительно сидела Сударыня. Никакая не зазеркальная, а самая что ни на есть реальная и обыкновенная. Если можно ее так назвать. Трудно сказать, чему Саня больше удивился: невозможной зазеркальной Сударыне или обыкновенной настоящей, которая расселась у него в комнате, как у себя дома (а дома-то никакого и нет)… – Ззз… здравствуйте, – протянул он.