Наконец-то он поднял глаза на Пафнутьева и спросил: – Как же вы на курточку-то вышли? – Уж больно любили вы в ней фотографироваться. Да и не только вы. Половина класса щеголяла в этой курточке перед фотоаппаратом. Ваша мама все эти годы верно и бережно хранила ее в шкафу, спасала от пыли, моли, сырости и старьевщиков. Уберегла вот, сами видите. – Спасибо, мамочка, – вполголоса пробормотал Зайцев. – Ты мне очень помогла. Уж не знаю, как тебя и благодарить. – А вы не ее благодарите. – А кого же еще? – неожиданно окрепшим голосом спросил Зайцев. – Будет возможность, сходите в церковь, поставьте свечку и низко поклонитесь памяти Светы, которую вы убили, предварительно изнасиловав. Это она в последнюю свою смертельную минуту нашла в себе силы сжать в кулачке вашу пуговку, вырвать ее с корнем, а через десять лет раскрыть свой детский еще кулачок и положить на мой стол проржавевший железный комочек. Завтра вы окажетесь в моем кабинете, и я вам его покажу. Десять лет в нем таилась ваша судьба. – Мы не опоздаем на самолет? – отстраненно спросил Зайцев. – Успеем, – успокоил его Пафнутьев. – Подождут. – Вы столь значительная персона, что вас будет ждать самолет? – Самолет будет ждать вовсе не меня. Он не улетит без вас. – Так это уже я оказался значительной персоной? – Опять не угадали, – холодновато ответил Пафнутьев. – Вы попали в разряд особо опасных преступников. – Сколько же мне светит? Павел весело рассмеялся и проговорил: – До этого еще так далеко, что ответа на ваш вопрос просто не существует. Сколько вас было в ту ночь? Я имею в виду лиц мужского пола? – Не помню. – Решили все взять на себя? Если вы будете утверждать, что в одиночку изнасиловали трех девочек и всех их убили, то могу предположить, что наверняка получите пожизненное. Так что подумайте. У вас есть на это целая ночь. Утром я буду фиксировать ваши показания, а вам придется их подписывать. – А если я откажусь подписывать то, что вы там придумаете? – Если я напишу что-нибудь лишнее, ложное, то вы сможете на этой же странице отречься от моего поклепа. – А если я просто откажусь от подписи? – Не советую. Это будет выглядеть как косвенное признание, согласие с обвинением. Это во‑первых. – А во‑вторых? – А во‑вторых, я же знаю остальных участников этого кошмарного преступления. – Ну! Так уж и кошмарного! – У меня, Игорек, такое ощущение, что годы стерли в вашей памяти подробности того, что случилось той весенней ночью. Тогда цвела сирень, благоухала черемуха. В ее зарослях бесновались соловьи, сходили с ума от своих же любовных трелей. – Боже! Да вы прямо поэт! – с усмешкой проговорил Зайцев. – Возможно, – сказал Пафнутьев. – Но, к сожалению, вам я такого комплимента сделать не могу. Вы поступили как живодеры, озверевшие от запаха крови. – Давайте оставим это. – Хорошо, оставим. Может быть, вы все-таки назовете имена своих подельников? Вы только что интересовались возможным сроком. Это вполне может сократить вам несколько лет. – Сейчас не могу. Для этого надо созреть. – Согласен, – сказал Пафнутьев. – Вот посмотрите. – Он вынул из кармана пиджака пачку снимков, отобранных из школьных альбомов выпускников. – Здесь есть и портреты ваших друзей. С некоторыми из них я уже встречался, – соврал Павел. – Но они пока на свободе. – А это уже была чистая правда. – Почему же вы им не открылись? – Боялся вспугнуть. – Вы такой деликатный? – Слово «осторожный» будет точнее. – Я полечу вместе с этим стулом? – спросил Зайцев и звякнул наручником. – Нет, стул останется здесь. А с нами полетят вот эти ребята, которые сидят за соседним столиком. – Для моей безопасности? – Я смотрю, у вас несколько игривое настроение? – Какая там игривость! Паника, истерика, ужас перед тем, что мне предстоит. – Это хорошо. – Что же здесь хорошего? – Нормальная реакция здоровой психики. – Но экспертиза в психушке мне предстоит? – Конечно. А ребята полетят с нами скорее для моей безопасности. То, что вы проделали с девочками, выходит за рамки не только человеческого, но и звериного разума. С вами надо поосторожнее. – А что, суд уже вынес приговор? – Вынесет. Потом догонит и повторит. – Но вы пока ничего не доказали, а я ни в чем не признался. – У нас с вами все впереди, молодой человек! – Что же у меня впереди? – Жизнь! Но не та, которая вас радовала до сих пор. Синее у него, видите ли, небо! Белые облака! Южное вино, бараньи шашлыки. Проехали, Игорек! Тебя ждут нары и параша. Больше ничего. – Что ж, пусть будет так, коли вы на этом настаиваете. Но что-то позволяет мне сомневаться в истинности ваших суровых предсказаний. – Разберемся, – подвел Пафнутьев итог их мимолетному спору. Провожать Зайцева вышла светлая девушка в форме стюардессы. Она молча постояла рядом, похлопала ладошкой по его плечу, пожала руку, поколебалась немного, поднялась на цыпочки, поцеловала. – Держись, Игорек, – сказала эта особа. – Держусь, Лена. – Мы будем тебя ждать. – Особенно некоторые? – Да. Именно так. Особенно некоторые. Вернешься? Зайцев кивнул на Пафнутьева, стоявшего в сторонке, и ответил: – Вон тот серьезный товарищ говорит, что не скоро. – Ничего, главное – держись. Дождемся. – Ха! – печально воскликнул Зайцев. – Размечталась! – Поскольку руки его, скованные наручниками, были за спиной, он просто наклонился и поцеловал девушку в щеку. – Пока, Лена. И ты держись! Самолет взлетел вовремя, набрал высоту. Проводницы объяснили пассажирам, как вести себя в полете, позволили им отстегнуть ремни, угостили леденцами, чтобы те не испытывали неприятных тошнотных ощущений. Пафнутьев убедился в том, что его пленник не буйствует, ведет себя пристойно. Наручники при нем. По обе стороны от него сидят крепенькие ребята в белых рубашках с короткими рукавами. – У вас все в порядке? – спросил Пафнутьев. – Жалобы, нарекания, недовольство? – Все отлично, Павел Николаевич, – ответил один из парней. – Как в лучших домах Лондона и Конотопа, – добавил Зайцев.