— Да ладно, Давид, — откликнулся тот, которого звали Адам. — Не такой уж я старикашка. Но я люблю музыку, а это единственный случай, когда сюда заглядывает настоящий оркестр. Если они приедут, обещаю пригласить тебя на танец. Он с улыбкой подмигнул ей. — К сожалению, я плохо танцую, — ответила Чарли. — Я прекрасно умею вести, — парировал Адам. — Тебе нужно будет только слушаться меня. — Именно с этим у меня и проблема, — ответила Чарли, подумав про себя, что этот мужчина явно привык к успеху у женщин. — Кстати, что ты тут делаешь? — спросил Давид. — Я хотел сказать — ты ведь не отсюда? — Я приехала в гости к подруге, — ответила Чарли, — и я пишу об исторических случаях. Едва произнеся эти слова, она пожалела об этом. — Что ты имеешь в виду под историческими случаями? — спросил Давид. — Иди сюда, сядь с нами и расскажи. Он похлопал рукой по пустому стулу рядом с собой. — Нам интересно. Чарли взяла чашку и перешла за их стол. — Вероятно, вы сможете мне помочь, — сказала она. — Вам что-нибудь известно про усадьбу Гудхаммар? Адам подался вперед, упершись локтями в стол. — Ты сменила профессию? — спросил он. — Что ты хочешь сказать? Чарли почувствовала, как лицу стало жарко. — В прошлый раз, когда ты приезжала сюда, ты работала в полиции. «Черт, какая же я дура», — ругнулась про себя Чарли. Она и не подумала, что все знают, кто она такая. Копаться в деле Франчески в качестве частного лица будет нелегко, теперь она это в полной мере осознала. — Я в отпуске, — ответила она, глядя в глаза Адаму. — А в свободное время пишу о старых случаях. — Когда я в отпуске, я пью пиво, — сказал Давид и улыбнулся. Адам засмеялся. — Но кто знает, — продолжал Давид, явно польщенный одобрением коллеги, — может быть, в следующий отпуск я займусь научными исследованиями? — Так как, — произнесла Чарли, когда мужчины успокоились, — вы что-нибудь знаете о Гудхаммаре? — Там давно никто не живет, — сказал Давид. — Усадьба стоит заброшенная. Раньше ею владела богатая семья — кстати, может быть, и до сих пор владеет, хотя никто из них здесь и не показывается. — Вам что-нибудь известно об этой семье? — спросила Чарли. Давид пожал плечами. — Подозреваю, никто ничего особо не знает. Они приезжали только в отпуск — люди состоятельные, но несчастные. По крайней мере, такое говорили об одной из дочерей. — А что еще говорили? — Что она сумасшедшая, девчонка эта. Не повезло — в такой приличной семье один из детей психический. — Что ты имеешь в виду под словом «психический»? — спросила Чарли. — Я просто пересказываю, что народ болтал. И нет дыма без огня, как говорится. Кстати, я один раз сам ее видел, когда возвращался с ночной смены. Она бежала посреди дороги, довольно далеко от усадьбы, в одной тоненькой ночнушке, хотя холодно было до чертиков. Поначалу я был уверен на все сто, что это привидение, но это оказалась она — дочка Мильдов, бежала с безумными глазами, а когда я предложил ее подвезти, она отказалась. Видать, я ей показался недостаточно хорош. Он улыбнулся. — Когда это было? — спросила Чарли. — В ту самую ночь, когда она пропала, — не знаешь? — Нет, — ответил Давид. — Это случилось раньше, я ее после того видел. — Ты сообщил об этом полиции? — Нет, а зачем бы я стал это сообщать? Адам взглянул на часы и сказал, что им пора, поскольку обеденный перерыв давно закончился. Они поднялись и вышли из паба. Чарли вернулась за свой столик, но не могла расслабиться, ощущая, что все на нее пялятся. Или ей это только кажется? Она очень чувствительна к такому — с самого детства смущалась, когда Бетти говорила и смеялась слишком громко. В такие периоды Бетти была слепа и глуха к реакции окружающих, но Чарли видела и слышала все. Сейчас ее не покидало то же неприятное чувство, как тогда с Бетти: что на нее все смотрят и нет места, куда можно было бы спрятаться. Франческа — Что ты делаешь? — крикнул мне папа наутро после нашего ночного разговора. Он вышел на открытую веранду в одном халате. — Что ты делаешь, Франческа? — Убираю рододендроны, — крикнула я в ответ. Папа кинулся ко мне. — Но ведь мама хотела избавиться от них, — сказала я. — А я хотел их оставить, — ответил папа. — Но, ради всего святого, перестань копать и вернись в дом. Отложив лопату, я подумала, насколько же это невозможно — доставить удовольствие и папе, и маме одновременно. Как ни старайся, кто-то из них всегда будет сердит или разочарован. Ничего удивительного, что временами меня буквально разрывало на части. Я не хотела ни прекращать копать, ни идти в дом. Свежий осенний воздух и физическая активность позволили мне расслабиться так, как у меня уже сто лет не получалось. Я сказала папе, что буду продолжать в другом месте, а его куст оставлю в покое. — Зачем? — спросил папа. — Потому что мне просто-напросто нравится копать. Почему ты всегда все ставишь под сомнение? — Весьма адекватный вопрос, — ответил папа. — Да, но теперь ты по крайней мере знаешь зачем. Прихватив с собой лопату, я отправилась на Звериное кладбище, расположенное ближе к озеру. Под кривоватыми, сделанными вручную крестами покоились грызуны. Обогнув дерево, я остановилась и некоторое время любовалась кустом, который посадила возле дорогой моему сердцу могилки. Там, под маленькими листочками в форме сердечек, лежала моя любимая кошка Серафина. Она родилась в соседней усадьбе в тот же день, что и я. Мать бросила свой выводок, и все, кроме одного котенка, умерли. Соседка зашла к нам и рассказала об этом маленьком чуде, а когда услышала о моем рождении, то решила, что это знак — маленький отважный котенок должен стать нашим. Серафина была пуглива и непредсказуема. Она признавала только меня. Едва кто-то другой пытался ее погладить, как она вцеплялась в него когтями. В то лето, когда мне было семь лет, ее задавила машина, и она валялась в канаве в нескольких сотнях метров от Гудхаммара. Через несколько дней после того, как мы закопали ее на Зверином кладбище, я вернулась туда и откопала ее. Потому, что я забыла ее мордочку — объясняла я маме и папе. Я забыла, как она выглядела. Мне не стоило этого делать, потому что потом я еще долго не могла забыть, что смерть сделала с моей Серафиной. Теперь я прочла текст, вырезанный мною на кресте десятью годами раньше. «Серафина. Скорбь вечна!». Помню, я написала так потому, что мама считала, будто я зря убиваюсь, что у соседей полно котят и я могу завести себе нового, как только захочу. Наверняка удастся найти кошечку такого же окраса. Мама так и не поняла уникальности животных — что их невозможно заменить, что дело не в окрасе. Я вспомнила, что говорил мне в больнице один из пожилых врачей. «Скорбь, — сказал он, — следует определенному алгоритму, который одинаков практически у всех, кого она настигает». Затем он перечислил последовательность определенных фаз, названия которых я уже забыла, и добавил, что у большинства людей это проходит именно так. Проходит примерно год — и самое трудное оказывается позади, и можно снова жить, как прежде. «Скорбь как собака, — продолжал он, когда я выразила сомнения по поводу простоты этой теории. — Поначалу она следует за хозяином близко-близко. Но со временем, если продолжать идти, собака устанет, и расстояние увеличится». И со мной будет точно так же, заявил он. Со временем я уже не буду видеть свое горе, а лишь едва ощущать его присутствие. Ясное дело, все это полная чушь, но у меня не было сил спорить. И сейчас, ощутив, как мне печально из-за смерти Серафины, как мне не хватает ее тепленького тельца рядом со мной в постели, я поняла, что смерть Поля будет идти за мной всю жизнь, как лающая собака. Никуда она не денется. Отойдя на приличное расстояние от маленьких крестов, я всадила лопату в землю и начала копать. Земля оказалась мягче, чем я думала. Быстрые результаты вызывали у меня удовлетворение, однообразные движения успокаивали. — Что ты делаешь? — спросил чей-то голос за моей спиной. Обернувшись, я увидела Ивана. Он смотрел на меня таким взглядом, от которого у меня всегда все внутри сжималось — словно я зверек, которого он выследил в лесу. — А ты сам что делаешь? — спросила я. — Тебе что, больше нечем заняться, кроме как болтаться вокруг и пугать людей? — Дождь пошел, — сказал Иван и посмотрел на небо. Полностью поглощенная своей работой, я даже не заметила, как переменилась погода. — Отлично, — ответила я. — Буду знать. Не говоря больше ни слова, я продолжала копать. Мне подумалось: как странно, что Вильхельм, один из самых любимых мною людей, создал существо, которое вызывало во мне такое неприятное чувство самим фактом своего существования. «Разве Иван сделал мне что-то плохое?» — думала я, ссыпая землю всего в нескольких сантиметрах от его черных сапог.