– Я никак не могу разбудить бабушку. Он не подал виду, что встревожился, просто сказал: – Что ж, бывает. Давайте посмотрим, чем мы можем помочь. Кендл обернулась еще раз проверить, как там бабушка. Мерси так и сидела, привалившись головой к окну. Вот было бы здорово, если бы она сейчас спокойно выпрямилась и принялась безмятежно сворачивать и укладывать платочек в сумку! Вот тогда Кендл почувствовала бы себя дурочкой – о, с какой радостью она почувствовала бы себя дурочкой! Но лишь посторонилась, пропуская кондуктора; тот наклонился – все еще не выказывая ни малейшей тревоги, – взял Мерси за запястье, подержал мгновение. – Ну что ж… – выговорил он наконец. – Вот что я вам скажу, юная леди. Пойдемте со мной, пока ваша бабушка не станет чуть поживее. – А что с ней? – Ну, как по мне, она чертовски устала, полностью измотана. Знаете, Нью-Йорк именно так действует на людей. «Н-Йоок», – мягко и округло произнес он. И этот город будто стал сердечнее, чем на самом деле. – Но с ней все будет хорошо? – спросила Кендл. – Э… да. Да. Просто пойдемте пока со мной. И она пошла за ним, чувствуя не передаваемую словами радость, что можно сбежать от бабушки, и одновременно терзаясь чувством вины за эту радость. Кондуктор провел ее в следующий вагон впереди и усадил на первое сиденье справа. Рядом лежали чьи-то вещи, возможно, его, – полотняная сумка и коробка для ланча. – Устраивайтесь здесь, – велел он. – Пока я не вернусь. И ушел. Глядя в его спину, удаляющуюся по проходу, Кендл уже соскучилась. Потом случилось еще несколько поводов для волнения. Отчасти потому, что они въехали в тоннель, а значит, их станция уже близко; в окнах потемнело, пассажиры начали вставать и собирать багаж. Потом вернулся кондуктор и спросил, кто будет встречать ее на вокзале. Или нет, сначала поезд остановился, все еще в тоннеле, и только потом он пришел спросить, кто ее встречает. – Папа, наверное, – сказала она. А он спросил: – Как зовут твоего папу, детка? – Кевин Лейни, – сказала она, и кондуктор ушел. Но сейчас ей казалось, что «Кевин Лейни» прозвучало как-то не совсем правильно. Так бывает, когда много раз повторяешь слово и оно постепенно начинает казаться незнакомым. Неужели ее отца правда зовут Кевин Лейни? Поезд совсем затих, теперь смолк не только стук колес, но и урчание кондиционеров, и сразу стало очень жарко. Потом в громкоговорителе раздался голос – не знакомого кондуктора, а чей-то еще – и сказал, что поезд подходит к станции. Пассажиры оживились, самые нетерпеливые уже стояли в проходе. Какой-то ребенок начал пролезать вперед, толкать всех. Наконец поезд вновь тронулся, кондиционеры заработали, они выехали на свет, чудесный предвечерний свет, и поезд замедлил ход и остановился, и люди в проходе качнулись было вперед. Но тут ожили динамики и голос сказал, что двери пока не откроют. Надо немного подождать. И опять недовольный ропот. Несколько человек вернулись на свои места, но большинство остались стоять, один так близко к Кендл, что рукав сложенного плаща, висевшего на локте, задевал ее по голове. Кендл почувствовала, что если не сможет немедленно выскочить из поезда, то сломается, как ветка, которую наклоняли, наклоняли, наклоняли; она больше не вынесет этого. Но потом – оп! Ее кондуктор. Милый, милый кондуктор протискивается сквозь толпу в проходе и пробирается прямо к ней. – Все в порядке, юная леди? – А как моя бабушка? – Ею сейчас занимаются, – сказал он. – С ней все в порядке, и она молодец. А вы пойдемте со мной, я вас провожу. Кендл должна была бы напомнить, что двери еще закрыты, но не стала. Ей хотелось верить, что как только они вдвоем доберутся до ближайших дверей, те волшебным образом откроются перед ними. И так оно и случилось. Они вышли на площадку, и двери тут же растворились, и Кендл шагнула из поезда прямо в объятия отца. * * * Он сказал, что все уже хорошо, они сейчас пойдут к машине и поедут домой, чтобы все рассказать маме. Кендл не спросила, что они должны рассказать. Она догадалась. Ни слова не говоря, она шла рядом с отцом к лестнице и не проронила ни слезинки, пока он не сказал: – Мне так жаль, что тебе пришлось пройти через это, девочка моя. И тут Кендл сломалась. Ему пришлось подхватить дочь под локоть, иначе она упала бы, и она повернулась, и уткнулась лицом ему в грудь, и разрыдалась так горько, что промочила его рубашку, а он все повторял: – Ну что ты, ну полно. Я понимаю. Ты пережила ужасное потрясение. Бедняжка моя. Но она плакала вовсе не из-за потрясения. Она плакала, потому что только что бросила единственного человека на свете, который называл ее Кендал. 7 К лету 2014 года из всех Гарреттов в Балтиморе остались Лили и Эдди. Не под одной крышей, разумеется. Лили так и жила в своем старом доме в Сидаркрофт, хотя Моррис скончался от рака прошлой зимой. А Эдди купил дом в Хэмпдене, и все семейство сочло это забавным в свете того факта, что Робин и Мерси именно из Хэмпдена сбежали шестьдесят лет назад. Ныне, однако, этот район считался хипстерским. Жителям порой приходилось оставлять машины за несколько кварталов от дома, потому что улицы забиты чужаками, приезжающими пообедать в стильных ресторанах и пройтись по модным ювелирным салонам. Робин и Мерси уже умерли – Робин меньше чем через год после Мерси, как будто не видел смысла жить без нее, – а Элис с Кевином переехали во Флориду, где Кевин мог круглый год играть в гольф, а Элис инспектировать курсы в местном колледже. Лили, теоретически, тоже вышла на пенсию, но, как прежде ее отец, норовила время от времени заглянуть в магазин, исключительно чтобы держать руку на пульсе, как она говорила. Эдди всегда был ей рад, сообщал новости о ее любимых давних клиентах и знакомил с новыми линейками продуктов. («Биде! – фыркала она. – Только этого не хватало! Кто тут в Балтиморе вообще знает, что такое биде?») Эдди еще подростком начал работать в «Веллингтоне». Из всех внуков Робина он единственный унаследовал страсть деда к инструментам, его интерес к тому, как работают разные механизмы и как бы придумать, чтобы они работали лучше. И правильно, что он взял на себя управление семейным бизнесом. Сначала шли разговоры насчет того, чтобы Эдди пошел работать в отцовскую фирму, но парень не проявлял ни малейшего энтузиазма, строительство торговых центров и загородной недвижимости – такое не для него. Впрочем, разговоры эти вел исключительно Кевин, не Эдди. Однако за пределами семейного магазина Лили с Эдди почти не пересекались. У нее были свои друзья, у него свои. Каждый из них жил собственной отдельной жизнью. Поэтому Эдди несколько удивился, когда однажды воскресным утром она позвонила ему домой и пригласила на обед. – Пообедать? – переспросил он. – В смысле, сегодня? – Я понимаю, что надо было предупредить заранее, – сказала Лили. – Но я как раз пакую вещи и, пока еще не позвонила в Армию спасения, хочу предложить тебе глянуть, не пригодится ли тебе что-нибудь отсюда. – Почему ты пакуешь вещи? – Переезжаю в Эшвилл, в Северную Каролину, помочь Серене с малышом. – Да ты что! Переезжаешь навсегда? – Именно. – Продаешь дом? Собираешься купить новый? – Да нет, новый покупать не собираюсь. Ни к чему. У Серены с Джеффом есть отдельная квартира на третьем этаже. Эдди растерялся. Новость застала его врасплох. Он стоял, сжимая в руке телефонную трубку и невидящим взглядом уставившись на стенной календарь, в пальцах левой руки повис секатор. – Серена просто в истерике! – говорила Лили, и голос у нее почему-то был довольный. – Она так рыдала, когда позвонила, что я не могла разобрать, что она говорит, но в итоге выяснилось, что, оказывается, материнство дается ей гораздо труднее, чем она рассчитывала. – Э, ну да, наверное… а сколько ребенку? – Четыре с половиной недели. Он не помнил, как зовут ребенка. И даже какого он пола, если начистоту. Избегая местоимений, Эдди спросил: – Возможно, это обычные детские колики или типа того? – И что? Это же Серена рыдает, а не малыш Питер. Питер. Ясно. – Я хотел сказать, – уточнил Эдди, – может, сейчас просто трудный момент и скоро все наладится? Она возьмет себя в руки, и тебе вовсе не нужно переезжать насовсем. – Ну конечно, это просто трудный момент! Она быстро приноровится, я знаю Серену. Поэтому мне нужно действовать мигом, раз-раз, пока она не сообразила, что не так уж сильно во мне нуждается. Эдди захохотал. – Что смешного? – Я бы советовал тебе не выставлять пока дом на продажу, – сказал он. – Поздно! Я уже предложила его «Додд», из группы «Голдман». Бывшей фирме Морриса. – Вон оно что. – Так ты придешь на обед или как? – Да, конечно. С удовольствием. Он решил, что возьмет несколько безделушек, чисто из вежливости, а потом возвратит их, когда Лили вернется. Потому что она непременно вернется, он был уверен. Серена окажется более чем адекватной в трудностях материнства. А Лили – навсегда «девушка из Балтимора», до мозга костей. Она там ошалеет, в этом Эшвилле. Они договорились, в какое время ему удобнее пообедать, – в час дня, а значит, он будет страшно голоден, потому что встает в шесть. Эдди повесил трубку и пошел во двор закончить с подрезанием кустов. Клод все еще сидел за столом в патио, пил кофе и читал воскресную газету. Он не любил ни вставать рано, ни возиться в саду. Это сразу понятно, достаточно на него взглянуть – уютный, пухлый, сутулый, неопрятная косматая борода и заляпанные очки. Завидев Эдди, он вопросительно приподнял бровь, и Эдди пояснил: – Это моя тетушка Лили. – Как она поживает? – спросил Клод. – Говорит, что переезжает. Перебирается в Эшвилл помочь с внуком и хочет, чтобы я зашел к ней на обед, а она покажет мне всякое барахло, которое она оставляет, вдруг мне что-нибудь пригодится.