Глава 14. Степан То, что эти крепкие ребята – артисты, я понял сразу, как только хилое освещение подсветило лицо моей младшей сестры со знакомой звездинкой в прищуре. Так Ди выглядит, когда что-нибудь отчебучит, ну а когда ребята наставили на нас бутафорские автоматы, моя внутренняя команда «фас» слегка приутихла. Эта команда давно вышла из обихода, поскольку в последний раз я слышал ее в себе шесть лет назад и причиной тому была всё та же заноза, на которую у меня стоит всё, что способно стоять: от волос на затылке, где касались ее порхающие пальцы, до моего православного младшего брата. Эту команду еще шесть лет назад я отправил в папку «по умолчанию», потому что в моей заботе и в том, что я готов был свернуть шею любому обидчику, Филатова не нуждалась. Но когда она подняла глаза, в которых плескался крик… крик о помощи от придурковатого Юрка, я не подозревал, что тривиальный зрительный контакт может так знатно наваливать. Я все детство и юность был какой-то больной рядом с ней. Мои чувства к ней росли прямо пропорционально её возрасту и росту, а желания и фантазии с каждым годом становились низменней. Я всегда ощущал упоротое влечение, от которого моя крыша нехило отъезжала. Я сумел ее починить, свою крышу. Поставил на место и, казалось, забыл, что значит, когда тебя кумарит от того, как девушка ест, крошит кирпичи и раскидывает крепких парней как щепки. Сегодня я вспомнил. Вспомнил так, что забыл про свою девушку. Дерьмо, но я даже не сразу понял, что за столом не хватало Сары. Просто эти Юлькины ноги… бесконечные голые ноги, которые лапали лучи светомузыки, всегда действовали на меня как волшебная дудка Нильса на крысятник. Мне пришлось собрать все внутренние ресурсы и покопаться в закромах, чтобы суметь выглядеть равнодушным и уточнить о том, где Сара. А узнав, по закону здравого смысла, я должен был ехать домой и быть рядом со своей девушкой, но, повторюсь, вблизи Филатовой я болею. Детские болезни тяжело переносятся в зрелом возрасте, и я не подозреваю, как рубанет по мне, но уже чувствую, как хроническое заболевание начинает рецидивировать. Я сопротивляюсь как могу. Отгуляю свой отпуск и снова свалю из страны. Я не собираюсь после собирать себя воедино, как делал целый год шесть лет назад, пока не погрузился с головой в учебу. Я больше не романтичный сопляк, пускающий слюни на подругу детства. Сейчас я гораздо хуже, когда, занимаясь с сексом со своей девушкой, думаю о губах другой, и меня это напрягает. Я обещал себе. Каждый день с моего момента приезда и встречи с Филатовой я обещаю себе, что ни хрена Филатова не значит. Ни хрена. Но «афганец» уже запустил во мне команду «фас», и теперь любой посыл в сторону «моей болезни» я воспринимаю как покушение на частную территорию. На мою личную частную территорию. Клуб беснуется. Кучка мужиков у сцены вызывающе свистит, когда танцоры закидывают девчонок себе на спины, предварительно надев им на головы свои шляпы, и становятся их ковбойскими кватерхорсами* под зажигательную мелодию. Я бы тоже присвистнул, поскольку стою неподалеку и наблюдаю за зрелищем, но упорно удерживаю пафос на роже, чтобы не потёк. В танцах на сцене нет ничего пошлого и развратного. Их импровизированный ансамбль смотрится слаженно и гармонично, но вопреки всему я выделяю волнистые длинные волосы, короткие шорты, прикрывающие разве что только трусы, и белую тряпку на шнурке, позволяющую очень картинно дофантазировать всё, что находится под ней и что так активно вздымалось во время нашего с Филатовой «танца». Мне чертовски сложно было удерживать зрительный контакт на уровне наших глаз, чтобы не скатиться ниже туда, где под шнуровкой угадывалось более чем прилично. Сейчас у меня есть возможность безпалевно рассмотреть Филатову. Яркое, даже слепящее освещение помогает мне в этом, чего я был лишен все эти дни. Чтобы не провоцировать Сару, у меня не было ни малейшей минуты, чтобы вот так, не воруя, прогуляться по подруге из детства глазами. Юля Филатова. Дочь близких друзей моих родителей, практически сестра, вершина, до которой я так и не смог дотянуться. Она изменилась. И внешне, и внутренне, а торкает все равно как прежде. Волосы стали еще длиннее. Практически до задницы. Если оттянуть кудряшку, думаю, точно достанут. В детстве дурел от этого. Они у Юльки слегка подкручиваются на концах, и я часто перебирал их в пальцах. Когда смотрели фильмец, например. Я так успокаивался. А она, вроде, не жадничала. Мягкие они у нее, как сейчас помню. И цвет такой… будто хамелеон. На ярком солнце в медь отливают, а при тусклом свете – зрелой пшеницей колосятся. Ни блондинка, ни брюнетка… И к шатенкам не приткнешь. Не знаю, но меня трогало будь здоров. А лицо… Всегда улыбки раздаривала. Ее милота не вязалась с выбором её спортивного увлечения. Ангел со стальными яйцами. Сегодня я не знаю её. С кем она, где она и кто. Я принципиально не узнавал, пока жил в Тель-Авиве. И сейчас не уверен, что хочу узнать ее настоящую. Зачем? Я так и останусь у нее во френдзоне, а она вновь переколошматит мне то, что под ребрами, дружбой своею затопит, а мне потом выгребай. Проходили уже. Помню. Каламбур на сцене набирает обороты. Знаю, что давно уже должен был уйти, но ноги, как приклеенные, не несут. Или я приклеенный, черт его знает, но слежу только за Филатовой. Она внезапно оступается. Трясет головой, будто в чувство себя приводит, а я, как сторожевая псина: уши торчком, стойка атакующая, готов сорваться с цепи. Юлька сжимает голову ладонями и пятится назад. К ней подходит один из танцоров и между ними происходит короткий разговор, после которого «ковбой», обняв Филатову за плечи, уводит её к лестнице со сцены. Я реагирую молниеносно и уже на ступенях перехватываю девчонку. Её ноги заплетаются и, повиснув на моем локте, Юлька поднимает мутные глаза и слабо разборчиво шепчет: – Стёп, мне плохо. Твою мать. *кватерхорс – американская порода лошадей, обожаемая ковбоями Глава 15. Степан – Как ты себя чувствуешь? – поворачиваю голову, пересекаясь с Филатовой взглядами. Она сидит рядом на переднем пассажирском отцовской машины и ковыряет этикетку на бутылке с водой. Тут же резко прячет от меня глаза и, тяжело вздохнув, пищит себе под нос: – Мне стыдно, – и вновь протяжный милый вздох, выбивающий из меня полуулыбку. – А помимо? – Помимо – хорошо. Извини и … – поднимает лицо и остро впивается вот этим невинным взглядом под ребра, – спасибо. Киваю и, с трудом разорвав наш зрительный контакт, перевожу внимание на дорогу. Она не обманывает. Моя попутчица действительно выглядит гораздо лучше, чем в мужском туалете, где она прощалась со всей выпитой «Маргаритой». Ее щеки порозовели, но, возможно, они пылают от смущения, потому что мне пришлось держать ей волосы. Всё это прилично накручивает, поскольку, хара, твою мать, у меня зудит стойкое ощущение дежавю. Ровно шесть лет назад что-то подобное откинуло нас на километры друг от друга. Лето, поздний вечер, убегающий в ночь, и мы… В тот день мы виделись в последний раз перед моим побегом в Израиль. Может, и не стоит проводить параллель, но у меня внутри точит какая-то экзотерическая хренотень, позволяющая думать, что нас нарочно отбрасывает назад, чтобы что-то исправить или же сделать иной выбор. Хара, я не знаю! Да, не. Маразм это всё. Растираю ладонью шею сзади и наклоняю голову вправо-влево. – Стёп, мне правда очень, очень стыдно. Вероятно, я не дружу с алкоголем и мне больше не стоит экспериментировать. Да еще и эти танцы. Растрясло, – виновато оправдывается Филатова. Я вновь смотрю на нее. Она развернулась ко мне практически всем корпусом, словно собирается обсудить со мной вышесказанное. И это еще раз окунает меня в реку памяти, поскольку я, черт… я помню, насколько красноречива Филатова под градусом. – У тебя может быть индивидуальная непереносимость этилового спирта, – заключаю как будущий врач. – Будь аккуратнее с этим. И с препаратами на основе него. Можно сдать анализ, чтобы узнать точно, – смотрю на губы, которые Юлька неосознанно поджимает. И вроде действие-то банальное, а у меня уже в башке фонарики горят. – Окей, док! – улыбается и, смущенно хлопнув глазами, отворачивается к окну. Выдыхаю тихо и незаметно от нее. На минималках. Чтобы не спалила, как перехватывает дыхание, когда она вот такая: милая, смущенная и румяная. На светофоре мы стоим в гробовой тишине. Не слышно даже урчания движка, зато я слышу шум крови у себя в ушах. Давление в ней бунтует – дай Бог, и мне не нужен тонометр, чтобы знать: сегодня я не космонавт. У меня все жизненно важные показатели скачут: то стремительно падают, то зашкаливают заоблачно. – Вот видишь, ничего страшного не случилось от того, что мы нормально поговорили. Жаль, что произошло это при таких обстоятельствах. Смотрит. На меня смотрит. Чувствую. Я всё чувствую, когда Филатова генерирует для меня свои потоки. Вероятно, я должен что-то ответить. Только что? Это для неё ничего страшного не произошло, а у меня, хара, все мои клятвы летят к чертовой матери. Что мне ей сказать? Что, блин, не разделяю с ней этого счастья?! – А почему ты выбрал такую специализацию? Ну, в смысле пластического хирурга, – прилетает следом, освобождая меня от комментариев первой части её утверждения. В который раз смотрю на Филатову. В голубых глазах блеск ожидания, словно сейчас я удивлю её какой-нибудь сахарной историей о том, как между мной и хирургией случилась взаимная любовь с первого взгляда. Но мне придётся ее разочаровать, поскольку мой выбор прозаичен как бином Ньютона: – Родной брат моего деда, Натан, – пластический хирург. Я присутствовал на приемах, наблюдал за его работой во время операций. Втянулся, – пожимаю плечами. Это правда. У меня не было конкретного видения, кем бы я хотел врачевать. Я просто знал, что буду лечить. Вот и всё. Но у Юльки восторженно горят зрачки. Вероятно, мой ответ ее устроил. Смешная такая.