– А у меня свой салон цветов, – довольно оповещает, закусив нижнюю губку. Выгибаю бровь на манер «да ну?» – Да! Я составляю букеты! – поднимает руку и крутит в воздухе запястьем, на котором шелестит цветочный браслет. – Тоже я делала, – хвалится. Что-то такое слышал. Во время Сонькиной болтовни проскальзывало, но я нарочно блокировал для себя всю входящую информацию касательно Филатовой. – Интересно. А как же реклама или как там… – пытаюсь припомнить, на какой специальности училась Филатова. – Маркетинг! – подсказывает. – Но нет, увы, не срослось. Это не мое. – А возиться с цветами твоё? – Мне нравится, – мечтательно откидывает затылок на подголовник. – Знаешь, у меня самая красивая работа, – поймав мой заинтересованный взгляд, продолжает. – Она мне приносит удовольствие. Это сложно передать словами, но цветы дают мне невероятный прилив сил. А когда я получаю эмоции от моих клиентов… это… это подпитывает, понимаешь? Я чувствую, что дарю людям частичку прекрасного. Я охреневаю. Каким образом мне вообще удается управлять машиной в условиях того, что мое внимание полностью фокусируется на девчонке, которую я, твою мать, не узнаю? Вся эта воздушность и романтизм… Откуда? Она болтает еще и еще, рассказывая о цветах и о том, как они с ней разговаривают, а у меня в мозгу поломка: черно-белые кадры, где Юля раскурочивает деревянные бруски, со скрежетом меняются на разноцветные слайды, на которых Филатовой улыбаются ее любимые ромашки. – Лучше здесь припаркуйся. Во двор не пустят, – Юлькин голос выдергивает из морока, и только сейчас я осознаю, что мы подъехали к ее дому. Вклиниваюсь между пустующим инвалидным местом и бэхой. Вглядываюсь в лобовое. Шесть лет назад двор был открытым. Гашу в себе долбанные воспоминания, в которые окунаться вообще не хочу. Там пекло и жгуче, хотя, может, мне казалось таковым тогда в силу своего возраста. Вполне вероятно, там не всё так страшно, но проверять не рискну. – Два года назад нам закрыли двор, – поясняет. – Стало много чужих и посторонних… – резко замолкает, опуская лицо. Да, захнах, прямо, как в ту ночь я. Сидя на лавочке у ее подъезда. Посторонний и чужой. Стискиваю руль. Молчание режет только уличный слепящий фонарь, щемящийся через лобовое окно. – Степ, ты ведь обиделся на меня, да? – шелестит ее тонкий голос. Я смотрю на свои пальцы, врезающиеся в кожаный чехол на руле. Думаю, батя не будет в обиде. Возмещу, если че. Мне сейчас крайне необходимо направить ураган эмоций хоть во что-нибудь, потому что этот вопрос… Я не хочу всего этого. Не хочу. – О чем ты? – не смотрю на нее. – У тебя дома, там, на кухне, ты сказал, что не рад меня видеть. Это потому, что ты обиделся? Расскажи мне. Степ, расскажи. Я не понимаю и… я ничего не помню, – голос срывается. А я как чумной. Стараюсь перераспределить в себе ярость, гнев, досаду, обиду, ревность, ненависть, горечь, да всю бурю эмоций, пробивающихся сквозь ребра. – Я тоже. Пойдем, провожу, – отстёгиваю свой ремень. У меня нет желания всё это вспоминать. Я не помню. Я тоже ничего не помню. Выпрыгиваю из машины. Чертов фонарь долбит в лицо. Отворачиваюсь. Не хрен меня светить. На моем лице сейчас хуже, чем на операционном столе во время абдоминопластики*. Спиной и затылком чувствую приближение, а затем ее руки обвивают меня за талию. Крепко смыкаются на животе, отчего замираю. Как пришибленный пялюсь в одну точку перед собой, ощущая, как шею щекочут ее волосы, а следом тёплое дыхание: – Спасибо. Я очень рада, что мы помирились. Я скучала по тебе, Степ. Ох, твою ж мать. Что ты творишь, девочка? Юлька отлепляется, обходит меня справа и встает напротив, заглядывая в глаза: – Мир? – вытягивает мизинец как в детстве. Где-то что-то сигналит, предупреждающе воет. Настойчиво и монотонно так, что скручивает и давит на уши. Как аппарат жизнеобеспечения перед тем, как отправиться на тот свет. Это у меня в башке. Предохранители семафорят, но не отрезвляют. Я как замороженный смотрю на Юлькин протянутый палец примирения, а к горлу желчь подкатывает. Но я, должно быть, извращенец, раз протягиваю свой и переплетаю наши пальцы как стебли лианы. Юлька с довольным визгом бросается мне на шею, шепча: – Спасибо, спасибо, спасибо! Убегает так же стремительно, как навязалась. Я стою. Не двигаюсь. Перевариваю. Что со мной не так? Я серьезно подвязался с ней дружить? Снова окунаюсь в это дерьмо? В тумане, коматозе, как чумной и на холостых добираюсь до дома, восхищаясь всю дорогу своей крутостью идиотизма. Дома темень и строжайшая тишина. Поднимаюсь в свою комнату, смотрю на Сару, спящую в моей постели, и спускаюсь вниз. Завтра я буду врать ей о том, почему засну и проснусь на диване в гостиной, а не рядом с ней. *абдоминопластика – это хирургический способ коррекции формы живота и талии. Глава 16. Степан – Мне кажется, мы не поместим всех в три машины, – обреченно сокрушается ма, мечась по кухне. Отец перехватывает её у холодильника и прижимает к себе: – Для девяти Анакохеров* трех машин – вполне достаточно, чтобы доехать с комфортом, – мягко улыбается отец и целует мать в лоб. – Ты плохо знаешь Анакохеров, – подавляя смешок, родительница обнимает батю за талию и расслабленно обмякает в его руках. Они выглядят приторно милыми. Усмехнувшись, делаю глоток свежесваренного кофе.