Помню. Ощущаю прикосновение его щетины: шершавой, немного колючей, мужской. Мужской… Низ живота сворачивает в спираль. Тянет и ноет. Там жарко-жарко на контрасте с тем, что моя кожа в мурашках. Я пугаюсь себя и своих реакций. Я не помню ни один прошлый поцелуй, а сегодняшний … я не хочу забывать. Не хочу! Никто не услышит моих мыслей, никто не узнает и не застыдит, а, значит, я могу не забывать, потому что так меня никто не целовал. Никто и никогда! И если для меня его поцелуи как землетрясение, то как он целует её? Свою девушку… Я боюсь себя! Боюсь! Потому что… кажется, я ее ненавижу. Сару. Да, я ее ненавижу. У нее есть он. А у меня… у меня есть друг. Или был… Издав то ли стон, то ли жалкий всхлип, закрываю кран и выхожу из душа. Мне ничего не поможет согреться. Обтираюсь полотенцем и кутаюсь в гостиничный халат. Плевать, что жара, меня никто не увидит. Я одна. Я давно одна. Я научилась этому, но не привыкла. И сейчас, когда моя кожа горит в тех местах, где касались губы Степы, я острее ощущаю одиночество. Забираюсь в постель, накрываюсь одеялом, оставляя мерцать тусклый ночник. Он отбрасывает на стену тень, на которую я смотрю не моргая. Прокручиваю в мыслях прошедший день, но ставлю на повтор один и тот же эпизод, где мои пальцы в его волосах, его руки под моим платьем, а наши губы… Я позволила бы нам зайти далеко. Черт возьми, позволила, потому что я не думала ни о чем, кроме того, что мне мало. Стыдно признать, но мне было мало. Но сейчас у меня есть вся ночь, чтобы подумать. Подумать о том, когда мой друг детства успел стать кем-то большим… Вздрагиваю от острожного, кроткого стука в дверь. Отрываю голову от подушки и сбиваю одеяло в ноги, прислушиваясь. Тишина. Секунда. Две. Три. Опускаю босые стопы на мокрые после душа резиновые сланцы и сажусь в постели. Показалось? Послышалось? Где-то в горле вибрирует пульс. А под плафоном мечется мотылек. Я завороженно смотрю за его мельтешением и жду. Неуверенное, робкое царапание, будто кто-то скребётся, просится внутрь – и меня подбрасывает с кровати. Сую ноги в шлепки и выбегаю из комнаты. Мне страшно и нестрашно одновременно. Поздняя ночь. Я одна. Этого достаточно, чтобы опасливо прислониться к двери и спросить: – Кто там? Мои ладони ледяные. Влажные и липкие от волнения. Слышу едва различимую возню, а потом: – Друг, – сдавленный хриплый смешок. Мне хватает доли секунды, чтобы распахнуть дверь. – Степа? – Ага, – криво улыбнувшись, делает глоток из бутылки. – А ты кого ожидала увидеть? Того чувака с цветами? – вытирает тыльной стороной ладони губы и оскаленно приподнимает уголок верхней губы. Боже. Игнатов, привалившись плечом к стене рядом с дверью, стоит едва удерживая себя на ногах. Пуговицы на его белой рубашке небрежно расстёгнуты практически до середины живота, а рукава безалаберно подкатаны. Он… он пьян? Он пьян. – Степа… – Прости, – разводит руки в стороны. – Без цветов. Зато есть выпить. Будешь? – сует мне бутылку под нос. – Выпьем, добрая подружка, бедной юности моей. Выпьем с горя: где же кружка? Сердцу будет веселей! – театрально прижимает виски к груди, и я успеваю заметить запекшуюся кровь на его разбитых пальцах. – Видишь, – вздыхает и снова делает щедрый глоток, – я еще помню. Не могу поверить, что вижу его таким: расхристанным, с полным бардаком на голове и хмельным блеском в глазах. Туже затягиваю пояс на халате и лихорадочно сминаю на груди воротник, когда Игнатов, не стесняясь, курсирует по мне взглядом, беспечно задерживаясь им в глубоком вырезе. Я бы могла решить, что он ошибся дверью в таком состоянии, но он совершенно точно пришел ко мне. – Степ, – мой голос садится, – что случилось? Игнатов смотрит на меня с каким-то болезненным отвращением или безвыходностью, а, может, безысходностью, – я не знаю, но он не спешит отвечать. Отрывается от стены и, покачиваясь, подходит. Мне приходится приподнять голову, чтобы заглянуть ему в глаза. В них что-то такое, отчего становится жарко. – Что-то случилось, Филатова. Или кто-то, – отвечает туманно, плавая по мне мутным взглядом. – Выпьешь со мной? – опирается локтем о дверной косяк. – Ах, ну да, – злорадно усмехается, – тебе ж нельзя. Ты же потом творишь глупости. Правда, Филатова? Я не могу выдавить из себя ни одного чертова слова. В моем горле застрял нервный комок. И трясет меня так, что зубы колотятся друг о друга. Почему он в таком состоянии? Что произошло?