Черты его лица очерствляются, чужой, жесткий взгляд хлещет по щекам. В нем плещется безумие, холодным страхом скручивая живот. Он ловит мои запястья, грубо утаскивает к кровати и бросает на постель, становясь у меня между ног. – Степ, не надо, – молю, когда понимаю, что он собирается сделать. Его рука агрессивно дергает молнию брюк. – Пожалуйста, – отползаю назад, но он хватает меня за стопу, притягивая к себе. В его глазах необузданный ураган ненависти, направленной на меня. Ужас опутывает мое тело от понимания, что это с ним сделала я. Меня тошнит. Меня дико тошнит. – Пожалуйста, не надо. Степ нет, – сипло кричу, когда он наваливается сверху. – А че так? Трахну тебя напоследок, Юляш. По дружбе. Перед отъездом, – рвет футболку, грубо сжимая грудь. Голова кружится. Я сплю? Белесый туман перед глазами, значит, я сплю? Привкус соли на моих губах кричит о том, что всё правда. Явь, с которой я не в силах бороться. Я принимаю её, потому что во всём сама виновата. Слёзы топят лицо. Я больше ничего не слышу, не чувствую, закрываю глаза, обмякаю. И все вокруг замирает. Прекращается. – Блять, блять, блять! – его кулак врезается в постель рядом с моим лицом. – Всё, Юль. Всё. Прости, – утыкается мне в висок, опаляя рваным дыханием, и спустя мгновение телу становится легко и свободно. Я смотрю на белую занавеску. Ветер заигрывает с ней, треплет. Который сейчас час? Поджимаю ноги к груди и сворачиваюсь в клубок. Опускаю тяжелые веки, когда дверь с глухим ударом захлопывается… Глава 46. Юлия. Спустя неделю Встряхиваю мокрые руки. Приложив, прохладные ладони к лицу, смотрю на свое великолепие в зеркале: – Мрак. Вчера Дима сказал, что я выгляжу паршиво. Думаю, он слукавил и прилично завысил оценку моего внешнего вида. Я выгляжу как ходячий мертвец. И чувствую себя также. Точнее ничего не чувствую. Зато я знаю, что значит быть мертвой. Знаю, что такое быть пустой оболочкой. Внутри меня всё истлело, но сейчас в состоянии тотального безэмоционального существования я ощущаю себя комфортно. В нем я прибываю примерно дня три, а точнее после того, как несколько суток топилась в океане омерзения, вины и горькой утраты. Заправляю за ухо выбившуюся прядь. Она лоснится недельным жирным блеском. Я не мыла голову миллион лет. Мне было больно прикасаться к волосам, их корни словно гудели. Я заплела косу, с которой хожу и сплю по сей день. Закрываю кран и насухо вытираю руки, на пальцы которых натягиваю рукава вязаного шерстяного свитера, наброшенного поверх джинсового комбинезона. Бросив на себя еще один безразличный взгляд, обнаруживаю на своих щеках красные пятна, похожие на корки после ожогов. Эти ожоги от соленых слез. После Его отъезда я ревела, кажется, вечность. Впалые, безжизненные глаза смотрятся жутко на похудевшем остром лице, но я игнорирую эти симптомы, потому что всунуть в себя хоть что-то съедобное все равно не получается. Выхожу из туалета, оказываясь в холодном салоне. Я знаю, что внутри моего бутика как в холодильнике, но не чувствую этого. Подхожу к окну, поправляю на нем обшитую белым атласом корзину. Иду за стойку, бездумно передвинув предметы на столешнице, снова возвращаюсь к окну, а потом обратно к столу. В двадцати квадратных метрах я перемещаюсь как ладья по шахматной доске. Я не могу никуда себя пристроить. Я вообще потеряла свое место в этом мире. Место, которое я обрела неделю назад, больше мне не принадлежит, но я провела за его оплакиванием столько времени, что не уверена в том, что смогу теперь когда-либо плакать вообще. Я выплакала мировой океан слез. Падаю на стул. За целый день в салоне не было ни одного посетителя. Они словно чувствуют, что видеть я никого не намерена в ближайшие лет сто, и, когда дверной колокольчик знакомо тренькает, я поднимаю голову, глядя на первого за сегодня входящего. Папа. Я бы могла удивиться, если бы во мне были силы, ведь видеть в своем салоне папу – из разряда паранормального. Осмотревшись, отец подходит к стойке и укладывает локти на стол. Возвышаясь надо мной, пристально и внимательно разглядывает то, что осталось от меня. Я не прячу лица, поскольку смысла в этом нет. Я пропадаю в салоне до позднего вечера, прихожу домой ближе к полуночи, а ухожу с петухами, максимально избегая встречи с родителями, что для них, бесспорно, не осталось незамеченным. Я не хочу и не могу никого видеть, не хочу посвящать кого-либо в то, почему комбинезон на мне висит как безразмерный мешок. Даже своих родителей. Особенно родителей. Все потому, что я не хочу ни с кем делить свою боль. Я обязана прожить ее сама. Я заслужила. Честно признать, я ожидала скорее увидеть мамулю, чем отца, от взгляда которого я могла бы смутиться. Где-то в другой жизни. Но не сегодня. – Значит, вот, где пропадает мой младший ребёнок, – оторвавшись от меня, папа снова разглядывает интерьер салона. – Привет, – застывшая маска на моем лице не дает улыбнуться отцу, как бы я ни старалась. – Привет, – возвращает свое внимание мне. – На улице плюс 32, – выгибает бровь, бросая взгляд на мой свитер. – Это цветочный магазин. Цветам необходима определенная прохладная температура, – напоминаю, если вдруг папа забыл. – М-мм, – неопределённо тянет. Подхватывает со стойки пульт и направляет его в сторону кондиционера. На характерный звук включения поворачиваю голову, наблюдая, как медленно опускается створка кондея, а затем система начинает тихо гудеть. О. Правда? Он был весь день выключен? Ладно. – Как дела? – опускает пульт на стол и пытливо прищуривается. – Все отлично, – поджимаю губы. – А где мама? – В машине. А где наша дочь? Вскидываю бровь. – Где наша чемпионка? – продолжает. – Где моя умница-доча? – чуть отстранившись, папа лезет в спортивную миниатюрную сумку через плечо, а потом с глухим ударом вместе с ладонью пригвождает к столу… – помнишь, что это такое? – вопрошающе хмурит брови. Мой коричневый пояс по карате. Черт. – Пап… – качаю головой, останавливая его.