Чувствую, как долго разглядывает свою непутевую дочь. – Пап, я виновата, – шепчу себе под нос. Мужские руки притягивают к крепкому спортивному телу, а следом теплые отцовские губы целуют в висок: – Виновата молодость. А когда, как не в молодости совершать ошибки и глупости? – над головой звучит бодрый голос отца. Поднимаю лицо и смотрю на папу. Так странно. Он не выглядит удивлённым после моих откровений о чувствах к другу детства, он не выглядит разъяренным по отношению к Натану, он предельно спокоен и невозмутим. И такая реакция немного настораживает, а, может, восхищает, ведь мой отец – далеко не святой. – Юлька, а знаешь, чем мы с тобой похожи? – кривит губы. – Ростом? – улыбаюсь, подмечая, что дается мне это действие очень легко. – Ну это даже не обсуждается, – ухмыляется отец. – Мы похожи с тобой вот этим, – стучит указательным пальцем себе по виску. – В свое время я столько натворил дичи, – качает головой, будто сам от себя в шоке. – Я обижал твою маму, а потом вымаливал у нее прощение, сидя на ступеньках в ее подъезде, – усмехается. – Правда? – отстраняюсь в неверии. – Я не знала. Вы такие гармоничные и цельные. – О-о-о, – тянет отец, – чтобы добиться этой целостности, мне пришлось себя перепрошить кардинально. – В этом тебе помогла мама? – Она, – мягко улыбается. Когда речь заходит о маме, на лице отца возникает вот это придурковатое выражение, – она научила меня тому, что нужно разговаривать. Уметь разговаривать и слышать друг друга. Не пытаться решать самостоятельно, полагаясь лишь на свои догадки и представления о том, как будет лучше. Нужно говорить друг с другом. – Да, – глубоко вздыхаю, соглашаясь. – Но у вас было время разобраться в своих чувствах. А на меня они свалились внезапно, как лавина, как нечто беспорядочное, которое я не ждала. Новое. Совершенно для меня новое, пап. Папа аккуратно и ласково заправляет прядку выбившихся волос мне за ухо: – Не-е-ет. Это началось давно. Еще тогда, когда двух новорожденных близнецов твой крёстный принес из роддома. Тебе было чуть меньше годика, но уже тогда ты выбрала его. У детской кроватки, насупившись, ткнула маленьким пальчиком и сказала: «Мой!», – папа смешно копирует мой детский голос, выбивая из меня искренний смех. Да! Я помню эту забавную историю. – Ты первая его выбрала. Просто тебе потребовалось больше времени осознать, что вы созданы друг для друга. А мы с матерью всегда об этом знали. Да и Игнатовы, уверен, тоже. Меня подбрасывает. Наполняет неведомой внутренней силой, энергией, пониманием, что это действительно так. Все об этом знали. Все, кроме меня. – Пап, что делать? – спрашиваю испуганно, боясь не успеть. – Делать шаг. Шагай. Твоя очередь идти к нему навстречу. – А если он меня не простит? – Степан? – удивляется папа. – Дочка, он – сын своего отца, – намекает на святость дяди Леона. – И знаешь, Юль, как-то давно мне твоя мама сказала: человеку можно простить все, кроме его отсутствия. А ты сейчас здесь, а не рядом с ним. Мурашки от папиных слов пробираются под кофту. Ледяной волной устремляются вверх, а затем срываются вниз. Я чувствую, как расправляются легкие, ощущаю, как начинает в венах пульсировать кровь, а сердце, которое доселе не слышала, как заржавевший поршень, с трудом, но с огромным желанием разгоняется. Я возвращаюсь. К жизни. К себе. К нему. – Пап, спасибо, – кидаюсь на шею к отцу. – Скажи, я был неплох? – подмигивает. – У тебя отлично получилось, – улыбаюсь в ответ. – То-то же. А твоя мать в меня не верила, – смеется. – Сама, говорит, пойду к нашей дочери. Но я был настойчив, – причитает. – Так, ребёнок, – смотрит на время, – а теперь ты снимаешь свою кофту, и мы едем обедать, договорились? Счастливо киваю! Молодость – время, когда наши ошибки стоят не так дорого, и их можно исправить. Она простит юношескую глупость, отсутствие опыта, но вряд ли сможет простить впустую потраченное время, когда ты не любил, не глупил, не боролся, не пытался быть счастливым и не ошибался. Главное, чтобы рядом был тот, кто сможет вовремя подсказать – где именно ты оступился. Глава 48. Степан. Спустя три дня от предыдущей главы. Тель-Авив – Бокэр тов, (1) – не поднимая лица от пола, здороваюсь с ресепшеном. – Шалом! – отзывается женский голос, который мне ни о чем не говорит. Я знаю, что постовые медсестры меняются каждый день, но я не различаю ни тембр, ни их интонации, – для меня все слилось в один бесцветный звук. В клинике «Анакохер-мед» два отделения: от поста налево – пластическая хирургия, которой заведует Натан, направо – хирургия общей практики под началом моего деда Давида. Перекинув ремень кожаного чёрного портфеля на другое плечо, поворачиваю налево и направляюсь по длинному коридору в самый его конец. Там находится комната для врачей по типу ординаторской, где собирается весь медперсонал отделения. Толкаю дверь от себя и, успев сделать всего шаг, мой висок простреливает болевым спазмом: три девушки в зеленых спецкостюмах наперебой возбуждённо переговариваются. Я морщусь от обилия шершавых гортанных звуков. С некоторых пор иврит стал меня раздражать, но я надеюсь, что со временем это пройдет, ведь соседствовать с ним мне придется сотню лет. Возвращаться в Россию я не планирую, по крайнем мере в ближайшее тысячелетие. Заметив меня, девушки замолкают и заинтересованно проходятся по мне взглядами, ощущаемые как досадный зуд на коже. – Шалом алейхем, (2) – не смотря конкретно ни на кого, приветствую всех. – Алехем шалом! – нараспев тянут девушки. Подхожу к столу Натана, опускаю на него портфель и достаю ключ от шкафчика, в котором висит мой халат с именным бейджем. В хадер роф'им (3) тишина, которую я связываю с интересом трио к моей скучной персоне. Полагаю, они будущие операционные медсестры. И сегодня у них, как и у меня, первый день стажировки. Я не в курсе, есть ли в стажерах у Натана еще кто-нибудь из парней, я не узнавал. Мне все равно. Я даже сейчас все делаю на автомате, не анализируя своих действий. За девять дней мои руки привыкли к определенному порядку действий, поскольку хожу я сюда с самого первого дня, как только с ощущением стойкого дежавю сошел с трапа самолета. Дожидаться практического старта, сидя в квартире, – я не мог. Меня сдавливали тонкие стены между соседними квартирами, из которых со всех сторон доносились раздражающие звуки еврейской речи. Вместе с Натаном и дедом я стал приходить в клинику, потому что здесь царит благодатная тишина, и я могу отвлечься от мыслей, которые сжирают меня как падальщики, выдергивая жилы вместе с кожей и венами, но сегодня с началом стажировки я не уверен, что буду чувствовать себя здесь чуть лучше, чем у себя в одинокой квартире. Надеваю халат и сажусь в кресло Натана, пробуждая экран спящего ноутбука. Перешептывания девчонок становятся громче. – Шэ-ми Мирьям! (4) – Ва ани Рахель! (5) – Ясмин, – трещат девушки поочередно. Открываю Медеск (6), отыскиваю электронную карту пациента, с которым работал вчера. Не поднимая головы, произношу: – Степан, – жестко на русском. Мой голос звучит так, чтобы было понятно раз и навсегда: приятельствовать я не намерен. Девушки, решившие получить профессию медсестры, – не дуры. В Израиле медсестра – самостоятельная специальность и ответственности у нее больше, чем в России. Ее мнение в выборе лечения пациента имеет такую же силу, как мнение лечащего врача, поэтому девчонки правильно распознают мой посыл и больше не пробуют со мной подружиться. Их голоса становятся еле слышными, и это именно то, что мне нужно. Размяв шею, бегаю пальцами по клавиатуре, оставляя за гранью сознания внешний мир, чтобы сконцентрироваться на рабочем процессе, к которому у меня больше нет интереса: ни профессионального, ни человеческого, никакого. Я каждый день прихожу сюда не для того, чтобы получить опыт и практику, я прихожу сюда отсидеться. Я берусь за все, что мне дают, и за все, что не доверяют. Таким образом я забиваю проплешины в днях, чтобы на свободное время у меня не оставалось ни минуты. Мне нельзя оставаться в себе. Уходить в себя мне не стоит тоже, потому что адские мысли с особым изощрением и удовольствием насилуют мою голову. Особенно ночами, когда деваться мне некуда. Эти мысли проникают в поверхностные, беспокойные сны, становясь ночными кошмарами, после которых каждым гребанным наступившем утром я просыпаюсь в поту и агонии. После них я ожидаемо срываюсь в туалет и блюю до тех пор, пока в животе не начинает давить пустотой. Каждый раз мне кажется, что в этот – я выблевал всё омерзение к себе и ненависть к ней. Но наступает ночь, и кошмары, в которых я жестоко её насилую, а она умоляет меня остановиться и плачет кровью, никуда не пропадают, становясь ярче, страшнее и изощреннее. А потом я просыпаюсь. В обнимку с тошнотой и новой порцией желчи. Я тебя ненавижу, Филатова! Ненавижу, слышишь? Ненавижу за то, что чувствую себя преступником, насильником и гребанным извращенцем. Ненавижу за твое хладнокровие, равнодушие и твою ложь.