Больше ни в коем случае. За мной стоит такая колоссальная поддержка из родственников, что я попросту не имею права их подвести. Чтобы оказаться здесь, наши семьи провернули немыслимое: мой папа рассказал обо всем маме. Мама – тете Агате. И пока я паковала чемодан и подбирала наиболее удобные рейсы, в Тель-Авиве во всю шла подготовка к моему приезду. В аэропорту меня встретил дедушка Степы – Давид. Он же вместе с супругой приютил у себя дома и доставил сюда. Я безмерно благодарна нашим родным в том, что они оказались более решительными, понятливыми и результативными, чем я. Но сейчас дело за мной. Шаг. Мой шаг, с помощью которого я переступлю через любую преграду. – Ладно, Юленька, ты жди здесь, а у меня через десять минут пациент, – подмигивает Давид и разворачивается, чтобы уйти, но резко тормозит. Я перевожу внимание туда, куда направлен взгляд мужчины. Натан. Человек, от вида которого у меня подкашиваются колени. Он смотрит на меня как ястреб. Метко, четко, пронзительно врезается своими «когтями» мне в шею. На его лице ни грамма удивления. На его лице приказ – убраться отсюда немедленно. Я не отведу взгляда. Нет. Приподнимаю подбородок, мысленно сообщая ему о том, что если потребуется, я стану камнем их со Степой преткновения. Я оставляю выбор за Степой. Он сам решит, какими в дальнейшем будут их отношения, ведь за наши – я готова рвать глотки. Дядя Давид оборачивается, быстро оценивает оскал на моем лице и устремляется вперед, подхватывая своего брата-близнеца под локоть. Дед Степы о чем-то говорит Натану на иврите и уводит того по коридору вперед. Задержав дыхание, смотрю мужчинам вслед. Я готова была наброситься. Прыгнуть. Напасть. Биться. Но сейчас, глядя на удаляющиеся спины, я оставляю силы при себе. Они мне понадобятся. Для самого важного в моей жизни сражения. За его любовь. За спиной что-то щелкает, и я непроизвольно оборачиваюсь. Из кабинета врача выходит одетая женщина, за которой следом в дверях появляется Степа. Он остается стоять в проеме неподвижно, мило улыбается пациентке, и, перебросившись парой фраз, женщина проходит мимо, предварительно смерив меня заинтересованным взглядом. Да. Я выгляжу как несчастная. Она явно посчитала мою персону нуждающейся в пластике, поскольку от меня за десять дней ничего не осталось. Прятать глаза я не собираюсь. Я уверенно смотрю на Стёпу, который разглядывает меня в ответ бесконечно долго. Или мне так кажется. Очерчивает мои острые скулы – морщится. Спускается ниже. Оглаживает костлявые плечи и длинные худые руки – нахмуривается. Снова возвращается к лицу и делает глубокий вдох. Ну вот да! Вот так я страдала! И вообще, я собираюсь умереть, если ты меня не простишь! Это манипуляция, но ты тоже умеешь играть в подобные игры! Кадык на его шее дергается, и на секунду мне кажется, что сейчас Степа захлопнет передо мной дверь. Но он делает шаг и скрывается в кабинете, оставляя дверь распахнутой. Это приглашение и надежда? Прикрыв от волнения глаза и сделав пару коротких выдохов, как учила меня мама, захожу следом. Закрываю за собой дверь. Сложив руки на груди, Степа стоит, прислонившись поясницей к рабочему столу. Я подхожу ближе и останавливаюсь в нескольких метрах. Смотрю на него. Меня не интересует внутреннее убранство и что-либо еще, я здесь не для этого. Меня интересует только он. А он выглядит не лучше меня. И это открытие больно царапает мое сердце. Слишком высокой оказалась цена моего «во благо». Наши глаза безмолвно общаются. Они у него пустые-пустые. Поблекшие. И холодные. Но когда он прерывает наш зрительный контакт и опускает взгляд ниже, мне начинает не хватать даже этого холода. Степа выгибает бровь. Опускаю лицо и смотрю на свои пальцы, по которым течет растаявшее мороженое. В другой руке у меня зажаты ромашки. Пожимаю плечами, поджав губы. Я не знаю, нужно ли ему это сейчас, но я хочу показать то, что должна была сделать еще шесть лет назад – я принимаю его ромашки и подтаявшее мороженое, которые он таскал мне в юности. Этими ромашками и мороженым я хочу показать, что ничего не помню: ни шести лет разлуки, ни баскетболиста, ни моментов десятидневной давности. Я ничего не помню! И я сделаю все, чтобы не помнил он, не терзал себя, не обвинял и тем более ненавидел. Потому что правильно сказал мой папа: Степа – сын своего отца, и я примерно представляю, что творится у него в душе после эпизода в постели. Но я бы простила его даже если бы он не остановился… Сладкий сироп молочными каплями оседает на полу. Зачарованно наблюдаем со Степой за этим событием, пока моих пальцев не касаются холодные пальцы Степы. Вскидываю на него лицо. Он забирает из моих рук пожухлые ромашки, молочное месиво и прямо так, как есть, кладет это безобразие на рабочий стол. Слежу за тем, как большими шагами Степа устремляется к раковине, отрывает бумажные полотенца и обтирает ими мне руки. Выбросив испачканные салфетки в мусорную корзину, возвращается на свою выжидательную позицию, пока я нахожусь в коконе его заботы. И опять он обгоняет меня! Даже сейчас, когда ему есть на что обидеться, злиться, ругаться, – его забота действует хлеще боевого удара, потому что в очередной раз понимаю, какой я была идиоткой, когда решила от нее отказаться. Беру себя в руки и пару секунд для дыхания. Лезу в карман тонких брючек и достаю шпаргалку. Я сейчас так нервничаю, что боюсь растерять слова, на подготовку которых я потратила три долгих дня. – Ани оэвэт отха, (1) – произношу на иврите по слогам и смотрю на реакцию Степы. Я ни разу не говорила ему слов о любви, когда как он разбрасывался ими на каждом шагу.