Если потребуется, я готова рассказать всему Израилю о своих чувствах. Но прежде я хочу, чтобы о них узнал человек, которого я люблю. Игнатовская бровь выгибается. Он задумчиво чешет ее большим пальцем и молчит. Ладно. Лезу за помощью в обрывок бумаги. Руки немного дрожат и голос, кажется, тоже. Буквы даже на русском плывут перед глазами, а то, как Степа заинтересованно заглядывает в мою подсказку, не помогает, а лишь усиливает эффект растерянности. – Ани оэвэт отха, – читаю. – Ата хаадам хаяхид…(2) – Стоп, стоп, стоп, – Степа выставляет руку вперед, тормозя мой корявый иврит. Вскидываю на него глаза, замирая. Его голос. Господи! Как я соскучилась по его голосу! – Я ничего не понял. – Как … не понял? – изумленно спрашиваю. – Твой иврит никуда не годится, – невозмутимо пожимает плечами. – Я готовилась, – настороженно уточняю. – Ну не знаю. Я не понял, – равнодушно отводит лицо в сторону. Жар и негодование приливают к щекам и оседают в горле сухостью. – Я сейчас сказала, что люблю тебя, – сглотнув, произношу на выдохе. Степе не удается скрыть от меня судорогу, пронзившую холодное отчуждение на его лице. Он вздрагивает, стиснув губы в тонкую линию, и эта мимолетная реакция придает уверенности, чтобы продолжить, ведь я пришла сюда ради этого: – В самолете мне попался журнал. На главной странице были изображены кофе и надпись «Все решает послевкусие», – я говорю сбивчиво и быстро. Я не знаю, сколько мне отведено времени, но я хочу донести до него то, что стало для меня открытием. – Я задумалась, – делаю секундную паузу. – И знаешь, я поняла: это касается не только кофе. Всё, абсолютно всё в мире оставляет послевкусие. А конкретно то, что именно ты почувствуешь «после». После первого поцелуя, – смотрю ему в глаза, – после взгляда, – которым он всегда меня ласкает, – после кофе, после общения, – тараторю запальчиво. – После предательства и после ссоры, – произношу виновато шепотом. – Это послевкусие позже становится определяющим. Степ, без тебя мне не вкусно. Я потеряла вкус к этой жизни. Потому что все мои послевкусия связаны только с тобой. Наш первый поцелуй в шестнадцать, первые мужские прикосновения, первые признания, первые чувства и ощущения, первое удовольствие, первая ссора, первые слезы и первая боль – всё связано с ним! А до него я словно не жила… Сейчас у меня нет желания рассказывать о причинах моего поступка и просить прощения, с которого я собиралась начать нашу встречу. Всё это будет потом. Позже. После того, как он поймет, как сильно я его люблю. – Без тебя мое послевкусие пустое, – шепчу. Я успеваю лишь неубедительно пискнуть прежде, чем его руки смыкаются вокруг моей талии, а следом горячие губы собственнически раскрывают мои. Настоящая любовь – это всегда всепрощение… Я тебя люблю. Я люблю тебя, и ты – единственный… ЭПИЛОГ. Спустя десять месяцев. Июнь Степан – Шеф, звук убавь, – касаюсь плеча водителя такси, – пожалуйста, – добавляю. Дождавшись ответного кивка и полной тишины в салоне авто, перевожу взгляд на Юлю, пристроившую голову на моем плече. Она спит. А, может, поверхностно дремлет, но в любом случае я не собираюсь отбирать у нее такие редкие в последнее время крупицы отдыха. Всю дорогу Юлю безбожно рвало. Пока я караулил её у туалета, меня самого морально подрасшатало, но я, даже как врач, ничего не могу сделать. Всё, что я мог сделать, – я сделал. И это, наверное, пока самое важное и бесценное из всех моих достижений – многоплодная беременность. Многоплодная – это означает, что у нас с Юлькой будет два ребенка. Звучит круто. С учетом того, что мы не в браке, у нас нет собственного жилья, и я пока официально безработный. Действительно круто. У нас с собой два чемодана с вещами. За год проживания в Тель-Авиве мы ни хрена не нажили. Всё потому, что мы подспудно знали – в Израиле на ПМЖ не останемся. Мы возвращаемся на родину налегке, но с огромным багажом, как бы парадоксально это ни прозвучало. О том, что мы едем в Россию с концами, наши родители знают. Мы просили нас не встречать, но уверен, сейчас весь дом стоит на ушах в предвкушении нашего приезда. О том, что Юля беременна, знают только мои бабушка и дедушка. О том, что в чемодане с нами летело помолвочное кольцо, которое я завернул в свои трусы, чтобы не потерять, не знает никто. Сегодня вечером у нас панируется застолье по случаю нашего возвращения, но семья ни в курсе о том, что мы собираемся сообщить о нашем с Юлькой положении, а Филатова, в свою очередь, не догадывается о моих планах сделать ей предложение. Вечер сюрпризов обещает быть томным. Наученный прошлым опытом я больше не собираюсь прятаться, скрываться, откладываться важное на потом. Наверное, когда я делал своих детей, думал также. Я не помню. Но хочу оправдать себя хотя бы этим, потому что заводить детей, когда у тебя даже трудовой книжки нет, – как бы мягко сказать… безрассудно. А по-другому у меня не получается. Рядом с Юлей рассуждать и думать у меня не выходит, но одним своим преимуществом я всё же смею гордиться. Когда я на работе, я – на работе. Мои холодная голова и здравый рассудок там же. Именно это преимущество мне помогло не наломать дров в тот момент, когда от Юли я узнал об истинной причине ее поступка, чуть не лившего жизней меня и ее. Я абсолютно уверен, что друг без друга мы не смогли бы жить. И мне до сих пор катастрофически больно от того, что к этому приложил свою руку человек, которого я ценил, уважал, любил, как члена нашей большой семьи, и которому подражал, как профессионалу своего дела. Натан. Имя родного брата моего деда стоит как кость поперек горла. Сейчас я реагирую на него не так остро, но полгода назад у меня сыпались искры из глаз, когда в общем коридоре семейной клиники мы случайно с ним пересекались. Я не бросался в него истериками и обвинениями. Я посмотрел ему в глаза. А нас следующий день написал заявление в университете о смене специализации с пластики на хирурга общей практики, которую проходил у деда Давида. Весь год я ассистировал ему на операциях и честно, когда мне подписали документы о смене специализации, я выдохнул облегчённо, словно сбросил с себя тонну неподъёмного груза. Наше общение с Натаном я оптимизировал до уровня приветствия, а мой уход из-под его крыла стал для него личным оскорблением и обидой. Что ж… Это его выбор. Ну а я … я очень надеюсь, что полученные израильское образование и диплом магистра мне помогут в нашем городе, но отказываться от помощи родни я всё же не стал. Тем более тогда, когда в моей личной семье через семь месяцев ожидается прибавление. Я, наверное, лукавлю, но в моем положение не все так плохо, как говорят мои гиперответственность и мужская самодостаточность. Вообще-то, меня ждет место штатного врача в спортивном комплексе отца Юли. Когда он узнал, что я поменял специализацию, – искренне радовался, потому что вакансия спортивного врача висела долгое время открытой, а с моим образованием мне всего лишь нужно получить аккредитационный лист, что абсолютно не сложно. Этим я собираюсь заняться в течение следующей свободной недели, потому что потом я выхожу на основную работу – в отделение абдоминальной хирургии областной клинической больницы. Туда хрен попадешь, но меня взяли по блату. Мой дед Давид договорился, и можно было бы сколько угодно гнуть пальцы и долбить себя в грудь кулаком, что «я всего добьюсь сам», но, чтобы разбрасываться такими предложениями, когда на повестке у меня расширение семьи, нужно быть совсем идиотом. Я засунул свой максимализм в заднее место и успокоился. Целую Юльку в макушку. Ее дыхание ровное и плавное, и я тоже расслабляюсь. У нее жуткий токсикоз, но я проживаю его вместе с ней. Надеюсь, в родных стенах ей станет получше, поскольку душевное состояние имеет значение. Я знаю, как весь год она тосковала по дому. Юлька демонстративно не показывала, но, когда на зимние праздники мы прилетели домой, я видел, как горели ее глаза, и как тяжело она расставалась с родителями, когда мы уезжали обратно. Я тоже возвращаюсь на родину с чувством полного удовлетворения: рядом со мной любимая женщина, под ее сердцем бьются два крохотных сердечка наших детей, дома нас ждут наши семьи, а за окном ржавой тачки такси – теплое лето, родной запах магнолии и речного ветра. Зарываюсь носом в Юлькины волосы: они пахнут отвратно после двух перелетов, но мне по-кайфу. Я, твою мать, счастливый человек! Сейчас я могу говорить об этом с абсолютной уверенностью и не оглядываясь назад туда, где после нашего с Юлей примирения я еще некоторое время тонул в кошмарах и просыпался в холодном поту. Юля включала бра, крепко меня обнимала и шептала о том, что ничего не помнит и давно всё простила, да только у меня всё никак не получалось простить самого себя. Слова Юли прочно закрепились в моей голове: всё решает послевкусие. Так вот мое послевкусие долго набивало мне оскомину во рту и отдавало прогорклостью. Но однажды, поставив меня перед выбором жить в тени вечной вины друг перед другом или же начать эту жизнь заново, Юля заставила меня отпустить тот страшный эпизод в постели ее номера. Сегодня мое послевкусие – счастья и начала всего самого лучшего, что ждет нас впереди! Юлия – Юль, а тебе не хочется томатного сока? Меня всю беременность плющит от него. Пью литрами, – с набитыми тортом щеками спрашивает Сонька. Я чувствую, как мои щеки горят. Не удивлюсь, что скоро я вспыхну как лампочка. Я наэлектризована так, что коснись меня – отбросит прилично. А все потому, что десять минут назад мы со Степой сообщили нашим семья, собравшимся за большим столом на заднем дворе дома Игнатовых, о том, что я беременна двойней, что стало для них приятной и нисколько не удивительной новостью. А следом Степа мне сделал предложение, что стало удивлением для меня.