Когда я на работе, для меня женская грудь – это молочные железы, выделяющие грудное молоко для вскармливания младенцев, а пластический хирург – это не только про увеличение сисек. И как бы я ни старался донести до нее эту информацию, с аргументом «если ты познакомился во время приёма со мной, почему ты не можешь сделать этого с другой?» мне становится с каждым разом сложнее и сложнее спорить. С Сарой мы познакомились полгода назад. На приеме у деда Натана, которому я ассистировал и у которого уже как полтора года подрабатываю, набираясь врачебного опыта. У него же я планирую проходить годовую стажировку. Шесть месяцев я встречаюсь с девушкой, которую четыре первых месяца трахал я, а последние два – она меня. Точнее мой мозг. Сара пришла на консультацию по исправлению носовой перегородки. Она хотела убрать горбинку, которая тогда мне показалась очень милой. Мои младшие братья сами не в курсе того, насколько близки оказались к истине, когда неудачно прикалывались над Сарой. И если бы за столом я рассказал, при каких конкретно условиях мы познакомились с моей девушкой – очередного троллинга избежать бы не удалось. Проржавшись внутри, я сберег Саре репутацию. Ее горбинка – то, что делает Сару уникальной. Я до сих пор считаю ее милой. Горбинку. Ни Сару. Милота и Сара – понятия несовместимые. Но понял я это позже, когда Сара решила познакомить меня со своими родителями, считая, что у нас – рука об руку прямо до гроба. Если бы моя сестра Софья знала иврит, думаю, они бы неплохо спелись. Они похожи характерами. Но, увы, Софи не в её команде. Это я понял ещё на пороге дома, когда сестра после того, как я представил Сару, как свою девушку, мерзко скосила физиономию. Моя мама сделала примерно также. Но с толикой удивления и снисхождения, когда любимый сын зажал её в крепких объятиях. А отец… отец – мировой мужик, хотя даже в его выгнутой брови я прочитал удивление. Оно и понятно: месяц назад родители приезжали ко мне в Тель-Авив на вручение диплома, и о Саре даже близко никто не знал. То, что я в отношениях полгода, не знал никто. И Сара тоже не подозревала того, что наши скупые встречи в течение недели – не результат моей дикой занятости в медцентре, а всего лишь приезд моих родителей. Я не так часто их вижу. Да что говорить, я вижу их редко и ту неделю, во время которой они были в Израиле, я жадно хотел провести с ними. С семьей. Я не стал знакомить Сару с родителями. Черт его знает почему. Но я так чувствовал. Не готов, не уверен, побоялся – хрен поймешь. Может, всё вместе. Но на воре, как говорится, и шапка горит, когда, обедая вдвоем с мамой в не самом популярном заведении Тель-Авива, каким-то немыслимым образом нас увидела Сара. Я не знаю кого мне благодарить, но разбор полетов моя девушка устроила не в ресторане, а в моей съемной квартире. Тогда мы впервые сильно поругались. Тогда мое терпение начало давать протечки. Сара бросала в меня посуду, которая даже не моя, а хозяйки квартиры. Она орала о том, что я кобель и мерзавец, а также изменщик. Когда я признался, что та «старая шлюха» – моя мать, Сара осталась верной себе, заменив кобеля на лжеца, а изменщика – на подонка. Короче, при любом раскладе я остался мерзавцем. Три дня назад мы поругались вновь. Я уладил все дела со стажировкой и освободился раньше, чем планировал. В тот же день я купил билет в Россию, решив провести выпавшие свободные дни с семьей. Вечером я сказал об этом Саре, на что получил версию того, что мой скорый отъезд – повод скорее смыться и начать изменять ей прямо на борту самолета. Сара уверена, что я приехал не на свадьбу к сестре, а чтобы поиметь всё, что движется. Мы ругались до тех пор, пока я не купил ей билет. Даже мои доводы о том, что иврит, кроме мамы, в моей семье не знает никто и ей будет попросту некомфортно, – Сару не остановили. Сару не остановили мои предостережения от того, что моя семья – ни чета ее, в которой мне выдалось однажды побывать. В еврейской семье моей девушки чтут национальные традиции, правила поведения и воспитания, дипломатично и спокойно решая вопросы. В моей семье по-другому: мы шумим, перебиваем друг друга, у нас устоявшийся сложившийся юмор и общение между собой, в котором не каждому может быть уютно. Но держать меня за яйца Саре оказалось важнее собственного комфорта. Я купил ей билет. А после у нас был охрененный секс. – Она кузина, – в который раз подтверждаю свои слова, сказанные Саре в комнате. Мне пришлось назвать бывшую подругу детства родственницей. Дальней. С которой мы общались в последний раз сотню лет назад. Чтобы сберечь нервные клетки Саре и себе. Я говорю на несколько тонов тише, давая понять своей девушке, что и в моем доме неплохо бы уважать хозяев. – Она не смотрит на тебя как родственница! – ядовито выплевывает. – Она пялится на тебя, – тычет пальцем мне в грудь. Примерно что-то похожее от Сары я слышал во время дороги сюда. Как только мы сели в самолет, моя девушка обвинила каждую стюардессу в том, что из 250 человек на борту они не сводят глаз только с меня. Два утомительных перелёта Сара насиловала мой мозг и не удивительно, что, оказавшись дома, в знакомой, комфортной мне обстановке, я, черт возьми, позволил себе расслабиться. – Сара, потише, – прошу сдержанно. – То есть ты не отрицаешь, что она на тебя пялится? Ты поэтому меня не хотел брать? Из-за нее? У вас что-то есть? Сила воли… выдержка… терпение, мать твою! Я призываю всё это, надеясь стать хорошим врачом, поэтому я не позволяю себе грубить Саре. – Я ничего подобного не заметил. Я заметил. Еще как заметил. Какими непонимающими и ангельскими глазами смотрела на меня моя «детская болезнь», но я, как никто другой, знаю, как этот ангел умеет проезжаться катком по мужским яйцам. Она так театрально и будто бы искренно была оскорблена моим равнодушием, что хочется спросить: «А ни ты ли меня сама об этом просила?». Но я не спрошу, потому что сейчас мне это на хрен не надо. Сара обреченно прикрывает глаза, а затем, резко их распахнув, цедит сквозь стиснутые губы: – Я повторяю еще раз: у вас что-то есть? Захнах!*** Моя башка начинает раскалываться. Я дико устал с дороги, но моя девушка считает иначе. – Сара, мы встречаемся полгода! – я повышаю голос, но не так, чтобы она смогла упрекнуть меня в том, что я на нее ору. – Я разве хотя бы раз давал тебе повод считать, что где-то на расстоянии, да и вообще, у меня кто-то есть? Я не знаю, как до нее донести эту истину! Я не изменял Саре никогда. У меня даже в мыслях такого не было. Я совершенно не тот, кто будет левачить, но, зараза, в такие моменты, как сегодня, у меня в башке звенит и требует сходить налево! Ну чтобы ее обвинения хотя бы были ненапрасными! Я утрирую, конечно. Я не мудила. Я вырос в многодетной семье, где мой отец – яркий показатель отношения к своей половине при том, что моя мать – не самая удобная женщина. Сара – мои первые серьезные отношения, и вводить в них традицию с леваками я не собираюсь. – Ты делаешь это постоянно! Ты скрыл от меня приезд твоих родителей, – перечисляет Сара. – Ты и сюда меня не собирался брать. Тебе плевать на меня, – губы Сары начинают подрагивать, и это говорит о том, что в скором времени она будет реветь. Истерить, будто умер ее близкий родственник, причитая на иврите так, как умеют это делать чистокровные евреи. – Меня комары искусали, а тебе до фонаря, что у твоей девушки огромные волдыри, – возмущенно всхлипывает. О, хара! Я всплёскиваю руками и поднимаю лицо к потолку. Немыслимо. Перед тем, как спуститься к ужину, я доступно объяснил своей девушке, что вечера в наших краях не настолько комфортны, как в Тель-Авиве. Я предложил ей спрей – Сара фыркнула. Какие ко мне теперь претензии? – Сара, я не хочу ругаться, – достаточно спокойно, но твердо сообщаю я и ухожу в ванную.