В 1711 г. Карл заключил великодушный мир, пообещав всем сразу все. Через пять лет габсбургский полководец Евгений Савойский исполнил обещание Карла освободить от турок оставшуюся часть Венгрии. Он занял турецкую провинцию Тимишоара и двинулся на юг, взяв Белград и захватив Шумадию с большей частью нынешней Центральной Сербии. На освобожденной территории, как и в соседней Трансильвании, Карл строил прорезанные поперек горных склонов дороги и мощные крепости, спрямлял русла рек и превращал болота в пастбища. Для заселения отвоеванной венгерской земли он вербовал крестьян и ремесленников по всем своим владениям — в основном немцев, но также итальянцев, испанцев, фламандцев и даже сколько-то армян. Эта приблизительно равная по площади Бельгии область, которая известна как Банат, сегодня разделена между Сербией и Румынией, но остается одним из самых многонациональных регионов Европы[296]. В Трансильвании Карл обещал сохранить свободу вероисповедания, но это не помешало ему отнимать у протестантов храмы и насаждать католицизм. Собор Святого Михаила в Клуже, из которого изгнали унитариев, стал католическим храмом, а в Сибиу новая католическая церковь заслонила старый лютеранский собор со стороны главной городской площади. В соседней Альба-Юлии Карл выступил еще решительнее, приказав построить огромную крепость в форме звезды. Занявшая территорию 140 гектаров крепость была призвана в равной мере запугивать Трансильванию и отпугивать турок. Иезуитская церковь в протестантском прежде Клуже относится к стилю барокко и представляет собой типичный проект эпохи Карла VI. Хотя интерьер ее на удивление прост, позолоченные святые и херувимы на месте. Церковь освящена в честь Святой Троицы, но усердно славит и Богородицу, чью икону «Плачущая Дева Мария» тут выносили во время крестных ходов и почитали как чудотворную. Рядом с церковью располагалась иезуитская академия, где были осуществлены некоторые из самых крупных драматических проектов Центральной Европы, в которых было занято до 200 актеров. И на фасаде церкви, и в оформлении ее алтаря доминируют двойные колонны, напоминающие об испанском наследстве, утраченном Карлом VI, и о безуспешном стремлении этого монарха воссоздать мировую державу своих предков. Даже далекая Трансильвания служила подмостками, с которых властитель из дома Габсбургов мог посредством универсальной архитектуры барокко объявить о своем предназначении и наследственных правах[297]. Несмотря на разницу в масштабах, и иезуитская церковь в Клуже, и венская Карлскирхе относятся к последней волне католического барокко в габсбургской Центральной Европе. После расцвета рококо, для интерьеров которого характерна массивная бело-золотая лепнина, убранство церквей обратилось к более сухому и холодному классицизму, в Венгрии заявившему о себе новыми соборами в Ваце и Сомбатхее. Габсбурги не утратили своей набожности и после Карла, однако с приходом классицизма в их религиозной практике становилось все меньше публичных церемоний и демонстрации барочной духовности. Их понимание династической миссии также изменилось. Мифотворчество и сложные сплетения аллюзий остались, но само видение стало более светским, скорее включая теперь определенное понимание государства и задач правительства. Тем не менее посылки, положенные в его основу, были не менее дерзновенными, чем прежде: под благодетельной властью Габсбургов, осуществляемой специально созданной корпорацией чиновников, сделать жизнь людей упорядоченной, счастливой, добродетельной и продуктивной. Но сначала центральноевропейским Габсбургам нужно было биологически выжить как династии. В последние десятилетия правления Карла VI все чаще казалось, что это им не удастся и что участь испанской ветви постигнет и их. 17 МАРИЯ ТЕРЕЗИЯ, АВТОМАТЫ И ЧИНОВНИКИ Дочь Карла VI Мария Терезия вступила в свои наследственные права в 1740 г. и правила владениями Габсбургов до самой смерти в 1780 г. Ее муж Франц Стефан в 1745 г. был избран императором, благодаря чему Мария Терезия получила титул императрицы. Весной 1770 г. в зале аудиенций Шенбруннского дворца, что в окрестностях Вены, она любезно приняла Вольфганга фон Кемпелена с его удивительным шахматным автоматом. Человеческая фигура в натуральную величину, одетая турком — в тюрбан и свободный халат, сидела перед тумбой, на которой стояла шахматная доска. Кемпелен не спеша открыл дверцы тумбы и раздвинул халат турка, продемонстрировав скрытые внутри шестерни и пружины, а заодно показав, что внутри не прячется человек. Затем особым ключом он торжественно завел автомат. Оживший турок устремил взор на доску, дымя трубкой с длинным чубуком, и придворным было предложено попробовать силы в игре против машины. На доске выставили случайную эндшпилевую позицию, и начался первый матч. Напряженное внимание игроков и аудитории отвлекал только Кемпелен, время от времени заводивший своего турка. Через несколько ходов автомат объявил сопернику мат. Обман Кемпелена был изощренным. В тумбе сидел карлик на вертящемся стуле. Стул поворачивался, когда изобретатель поочередно открывал дверцы тумбы, и скрывал сидящего из виду, показывая взамен внушительного вида шестерни и блоки. Дело довершала система зеркал, магниты и потайной продух для выпуска дыма от свечей, при свете которых работал запертый шахматист. Об этом трюке догадывались, но Кемпелена так и не разоблачили, так что его турок почти столетие озадачивал зрителей. Очевидно, безымянные игроки, сидевшие внутри автомата, были мастерами своего дела — один даже поставил мат Наполеону, уличив его перед этим в жульничестве. Успех этого фокуса держался в равной степени на способностях невидимого шахматиста и на инженерном таланте Кемпелена[298]. Автоматы забавляли людей не одну сотню лет, но к середине XVIII в. они стали больше, чем просто игрушками. Машина символизировала победу человека над природой и одновременно — упорядоченностью своих движений — подчинение природы законам механистичной Вселенной, открытым Ньютоном. Человеческий организм, таким образом, тоже мог быть описан в терминах механики — как, согласно одному опусу тех лет, «самозаводящаяся машина, живая картина вечного движения». Один за другим философы (Кант, Гердер, Руссо, Бентам) поддавались иллюзии, что сам человек может оказаться заводным механизмом и, более того, что нет такой области, где не были бы применимы решения из области механики, будь то муштра солдат, организация больниц, строительство тюрем, управление фабриками и т. д. Термины усилие, мощность, тяга и аппарат стали частью философского словаря XVIII в.[299] Общество в целом также все шире понималось философами и всеми прочими как объект, который можно чинить и настраивать, подобно механизму. Шестерни и рычаги, движущие населением, находились в руках правительства и предполагали единственное понимание государства — как находящейся в полном распоряжении правителя и его агентов машины управления и надзора, сигналы в которой посылаются сверху вниз. Как замечал один из самых известных адептов теории «государства — часового механизма», «должным образом упорядоченное государство должно быть точным аналогом машины, в которой все колесики и шестерни идеально подогнаны друг к другу; правитель же должен быть механиком, ходовой пружиной или душой… которая все приводит в движение»[300]. В эту теорию верили и Мария Терезия, правившая владениями Габсбургов в Центральной Европе с 1740 по 1780 г., и ее сын Иосиф II, в 1756 г. ставший императором и соправителем матери, а с 1780 по 1790 г. правивший единолично. Их подход к государственной деятельности характеризовался упорядоченностью, регулярностью, постоянным надзором, подотчетностью и командным стилем управления, а равно и презрением к общественным институтам, пытавшимся сдерживать «верховного механика». Достижения Марии Терезии и Иосифа грандиозны: масштабные военная и финансовая реформы, а также учреждение институтов, которые доносили волю правителя до самого низа посредством вновь созданных местных властей и округов. Более того, при них началось превращение крестьян из зависимых держателей земли в свободных фермеров, крестьянских детей обязали посещать школу, а привилегии дворян урезали. Но чтобы «государство — часовой механизм» работало как следует, требовалась полная реорганизация общества в строго определенный набор винтиков и пружин. Автомат Кемпелена — метафора своей эпохи, но важен и турецкий костюм, в который изобретатель облачил механического шахматиста. В XVII в. турки ассоциировались с жестокостью и насилием. Теперь же, после их поражения, все турецкое стало экзотикой и почти модой. Венские аристократы одевали слуг в кафтаны и тюрбаны, пили кофе и передвигались в паланкинах, которые несли настоящие турки. Неудивительно, что залом аудиенций, где Мария Терезия принимала Кемпелена, оказался Зал миллионов (названный так позже), украшенный восточными орнаментами и изображениями. После нескольких веков противостояния Османская империя больше не представляла угрозы, и борьба с ней выродилась в уютные шахматные баталии да, как мы вскоре увидим, в потешные схватки на турнирах. Но вместо турок-османов появился новый и неожиданный враг. Им был выдающийся механик прусский король Фридрих II Великий — по определению Мишеля Фуко, «мелочно-дотошный король маленьких машин, вымуштрованных полков и долгих упражнений»[301]. Именно ему предстояло поставить Габсбургов на колени[302]. До конца XVII в. Габсбургам сопутствовало биологическое везение: в каждом поколении у них рождались наследники мужского пола. А если не рождались, всегда находились кузены или племянники. Генетическая удачливость подарила Габсбургам Бургундию, Испанию, Венгрию и Чехию, а в 1580 г. — и Португалию. Но их род начал угасать, как и должен был по законам статистики. Более того, постоянный инбридинг привел к бесплодию и высокой детской смертности. Участь, постигшая в 1700 г. испанских Габсбургов, теперь угрожала центральноевропейской ветви династии, поскольку у Карла VI родились только дочери, которые не могли законно наследовать императорский трон, и ни у кого из его родственников не было сыновей. Перед Габсбургами замаячила опасность вымирания. Перед вступлением в брак в 1708 г. Карл VI не преминул удостовериться, что его невеста, ослепительная красавица Елизавета Кристина Брауншвейгская, не бесплодна, для чего подверг ее перед венчанием унизительному гинекологическому осмотру. В супружестве он неустанно опаивал ее красным вином, чтобы способствовать зачатию. Но беременности не случалось почти 10 лет, а потом Елизавета родила одну за другой трех дочерей. После этого у нее снова не было беременностей. Современники винили в этой беде неискреннее обращение Елизаветы (лютеранки по рождению) в католичество, но скорее причиной было вино, которое она пила для плодовитости, ведь оно превратило некогда ослепительную Белую лилию (Weisse Liesl) в тучную алкоголичку. Карл VI еще до рождения дочерей принял меры на случай, если у него родятся только девочки. В 1713 г. он придумал схему, позволявшую его дочери наследовать престол, и ознакомил с ней своих министров. С появлением на свет четыре года спустя первой дочери Марии Терезии Карл обнародовал этот план и потребовал его одобрения сословными съездами всех своих владений. Они покорно согласились с изложенным в документе, который получил громкое название «Прагматическая санкция», то есть основополагающий закон. Но этот закон не просто регулировал престолонаследие. Он спаял габсбургские земли в Центральной Европе в одно целое, дав им первый общий акт публичного права с единой схемой престолонаследия для всех австрийских герцогств, Чехии, Венгрии, Хорватии и владений Габсбургов в Италии. «Неделимая и единая» — эту формулу Фердинанд II придумал еще в 1621 г., а теперь она стала девизом земель и королевств, собранных в нерушимый государственный союз под эгидой Прагматической санкции. Однако соответствующий герб, визуальными средствами выражающий идею этого союза, появился лишь в 1915 г.[303] На примере Испании и из собственного полученного там опыта Карл VI знал, что оспариваемое престолонаследие может стать поводом для иностранного вторжения. Поэтому он стремился, чтобы европейские государства также признали Прагматическую санкцию, но большинство из них согласились с неохотой и лишь в обмен на территориальные и торговые уступки. Например, Франции Карл согласился отдать Лотарингию, принадлежавшую герцогу Францу Стефану — жениху, а с 1736 г. мужу Марии Терезии. Но даже эти невеликие достижения Карл умудрился растерять, ввязавшись в Войну за польское наследство (1733–1738), которая обернулась для него международной изоляцией и потерей лишь недавно присоединенных Сицилии и Неаполя. Единственным настоящим союзником Карла оставалась Россия, что заставило его взять сторону императрицы Анны Иоанновны в бесславной войне на Балканах, в результате которой он лишился Сербии с Белградом и был вынужден подписать унизительный сепаратный мир с турками. Внезапная смерть Карла в октябре 1740 г. положила конец мужской линии Габсбургов в тот самый момент, когда их империя оказалась наиболее уязвимой для вторжения. Баварский курфюрст Карл Альбрехт тут же заявил свои права на наследство Карла, апеллируя к родству своей жены Марии Амалии с умершим императором, приходившимся ей дядей. И хотя у Карла Альбрехта хватило влияния в конце концов избраться императором, завладеть габсбургскими землями, доставшимися Марии Терезии, он не смог. А вот молодому королю Пруссии и курфюрсту Бранденбурга Фридриху II не терпелось испробовать свою удачу и свою армию. Не прошло и двух месяцев со смерти Карла VI, как Фридрих вторгся в Силезию. Никаких прав на эту область у него не было. Когда его дипломаты нашли для захвата историческое обоснование, обратившись к некоему договору, заключенному два столетия назад, Фридрих поздравил их с завершением работы, «достойной отличного шарлатана». Но бесстыдная агрессия Фридриха воодушевила и других: к грабежу поспешили присоединиться Франция, Саксония, Бавария и бурбонская Испания. Оккупированными оказались Чехия, Верхняя Австрия и Тоскана, которую герцог Франц Стефан получил в компенсацию за Лотарингию. Параллельно составлялись детальные планы раздела наследства молодой королевы, по которым ей оставались лишь Венгрия и Трансильвания, не интересовавшие никого из захватчиков[304]. Но именно из Венгрии и пришла помощь. Мария Терезия, занявшая трон этой страны в июне 1741 г., вскоре после коронации встретилась в Братиславе с венгерским государственным собранием. Чистая правда, что она плакала с короной на челе, прижимая к груди трехмесячного сына (будущего Иосифа II), что присутствовавшие венгерские дворяне обещали ей «свою жизнь и кровь» и что, запутавшись в конституционных тонкостях, они обращались к ней как к «своему королю» (или, возможно, «государю»). Правда и то, что государственное собрание дало гораздо меньше, чем обещало, и при этом не очень торопилось, но все равно такой прием ободрил королеву и воодушевил ее полководцев. Оставив Фридриху Силезию, она ударила по баварцам, в 1742 г. отвоевав Чехию, а через несколько месяцев взяв Мюнхен, столицу Карла Альбрехта. В наказание чехам за их заигрывания с Фридрихом Мария Терезия влепила в центр моравского города Оломоуца внушительное здание арсенала, занявшее собой всю рыночную площадь[305]. В 1741 г. в Братиславе Мария Терезия играла роль девы в беде. Теперь, после победы, она переключилась на амплуа грозной амазонки. В январе 1743 г. она побаловала свой двор зрелищем «дамской карусели». Шестнадцать придворных дам, возглавляемых королевой в треуголке, проскакали по улицам Вены — кто верхом, кто в карете, паля в воздух на скаку. В манеже Испанской школы они устроили потешный турнир, кульминацией которого стала схватка Марии Терезии с графиней Ностиц, после которой королева нанизала на копье несколько глиняных голов, увенчанных турецкими тюрбанами. Дамы изумили зрителей тем, что сидели в седле «на мужской манер». Королева, впрочем, скакала в дамском седле, и тому были веские причины. Мария Терезия, которой исполнилось всего 25 лет, была беременна шестым ребенком — всего меньше чем за два десятилетия она родит 16 детей. «Женские» качества Марии Терезии — беззащитность, чадолюбие — в сочетании с «мужскими» упорством и храбростью сделали ее самым популярным из европейских монархов. В Британии ее портреты размещали на вывесках пивных для привлечения клиентов. Как вспоминал один британский шутник о борьбе за габсбургское наследство, «лицо венгерской королевы имелось почти на каждой улице, и всю войну мы дрались и пили за собственный счет под ее знаменем». Знай она об этом, юная Мария Терезия, несомненно, ответила бы любезностью на любезность — невзирая на беременности, она ночи напролет проводила за вином, танцами и картами. Только на четвертом десятке, приблизительно к одиннадцатой беременности, Мария Терезия приобрела привычку ложиться в десять[306]. Война за австрийское наследство продолжалась до 1748 г. Хотя Мария Терезия проклинала условия мира, победа была за нею. Да, почти всю Силезию пришлось уступить Фридриху, но в остальном она сумела переиграть противников и вернула все земли, захваченные врагом. Более того, умелыми переговорами она добилась того, что после смерти неудачливого Карла Альбрехта (императора Священной Римской империи Карла VII) в 1745 г. титул перешел к ее мужу Францу Стефану Лотарингскому. Выборщики проголосовали единогласно, и даже Фридрих II Прусский высказался за кандидатуру Франца Стефана. Сама Мария Терезия короноваться одновременно с ним императрицей отказалась, якобы из-за дороговизны, и во Франкфурте наблюдала торжественную процессию с балкона частного дома. Тем не менее это не помешало ей потом титуловаться императрицей. На портретах царственной четы тоже всегда доминирует Мария Терезия. Даже династия не сменила название на Лотарингскую: семейные обозначения Франца Стефана и его супруги просто соединили и появился Австрийско-Лотарингский (впоследствии Габсбург-Лотарингский) дом. Ахенский договор, в 1748 г. завершивший Войну за австрийское наследство, был скорее перемирием, чем миром. Мария Терезия тут же принялась выстраивать новые союзы в безуспешных попытках выбить Фридриха из Силезии. До тех пор Франция была главным врагом Габсбургов. Теперь, однако, императрица поняла: «что бы кто ни думал о Франции, но прусский король куда более опасный наследственный враг Австрийского дома». И потому согласилась с графом (впоследствии князем) Кауницем, ее главным представителем в Ахене, а затем — первым министром, который в 1749 г. рекомендовал разорвать союз с морскими державами Британией и Республикой Соединенных провинций, а вместо этого попытаться прийти к соглашению с Людовиком XV. Французский король отнесся к авансам Австрии с объяснимым подозрением, но влияние его фаворитки мадам де Помпадур и вспыхнувшая война с Англией в Северной Америке изменили отношение Людовика к «дипломатической революции»[307]. Впрочем, Фридрих, верный себе, первым нарушил мир. Ошибочно полагая, что саксонский курфюрст вступил в союз против него, Фридрих в 1756 г. вторгся в Саксонию. В последовавшей за этим Семилетней войне (1756–1763) Габсбурги должны были одержать победу. Помимо Франции Мария Терезия могла рассчитывать на помощь Швеции, России и большинства князей Священной Римской империи, так что численность союзных армий достигала полумиллиона штыков — вдвое больше, чем мог выставить Фридрих. Однако все успехи, включая взятие Берлина венгерскими гусарами в 1757 г., оказались упущены, так как военачальники императрицы были обучены вести только оборонительную войну и не решались переносить боевые действия на территорию противника. В итоге Берлин был оставлен в обмен на контрибуцию, включавшую две дюжины пар перчаток для императрицы. Людовика XV между тем отвлекли успехи Британии в Северной Америке и Индии, и ему пришлось перенаправить ресурсы из Европы на заморские театры военных действий. Наконец, отступничество России, разорвавшей в 1762 г. союз с Габсбургами, заставило императрицу искать мира и вновь согласиться с потерей Силезии[308]. «Дипломатическая революция» Кауница ненароком превратила Британию в главную мировую державу и подтвердила упадок французской военной мощи, но не принесла никаких выгод Марии Терезии. По иронии судьбы свои основные территориальные приобретения та получила, действуя заодно с Фридрихом II. В 1770 г. она с согласия Фридриха захватила польскую пограничную область Спиш, а двумя годами позже вместе с Россией и Пруссией поучаствовала в первом разделе Речи Посполитой (дальше последуют еще два раздела, в 1793 и 1795 гг., которые сотрут это государство с карты Европы). Мария Терезия понимала, что ее политика «безнравственна», да и Кауниц считал ее «постыдной», но, как говорил об императрице сам Фридрих, «она берет с плачем и, чем горше плачет, тем больше берет». В самом деле, Мария Терезия выиграла от этого раздела Польши больше, чем и Фридрих, и российская императрица Екатерина Великая, добавив к своим владениям территорию в 83 000 кв. км с населением 2,6 млн человек. К концу правления население ее центральноевропейских земель достигло почти 20 млн[309]. Примерно половину своего царствования Мария Терезия вела войны. Для военных успехов были жизненно необходимы финансовая реформа и эффективное распределение ресурсов. Послушав одаренного управленца графа Гаугвица («Воистину, этого человека мне послали небеса!»), императрица повысила налоги, связала сословные съезды своих владений десятилетним договором, чтобы с ними не приходилось торговаться ежегодно, и заодно отобрала у них многие финансовые функции. На ропот депутатов она отвечала жестко. Недовольным членам ландтага Крайны она писала о налогах так: «Корона положительно приказывает вам одобрить эту сумму добровольно». В конституции, которая в 1775 г. была дарована аннексированной ею части Речи Посполитой — теперь громко называемой Королевством Галиции и Лодомерии, императрица точно так же отказала сейму в праве влиять на налогообложение. Когда от них требуют денег, объясняла императрица, депутаты не должны спрашивать: «Надо ли?» — они должны только думать, где взять[310]. Сословные съезды слабели во всех владениях Марии Терезии. Либо они превращались в чистую церемонию, собираясь лишь на несколько часов в году, либо становились подразделениями центрального правительства, решавшими мелкие административные вопросы, наблюдавшими за условиями жизни в сельской местности и отвечавшими на бесчисленные декреты, циркуляры и распоряжения, поступавшие из центра. Даже венгерское государственное собрание не созывалось после 1765 г. ни Марией Терезией, ни ее сыном и наследником Иосифом II. Политика опустилась на одну ступень ниже, в местные администрации округов. Хотя и они могли проявлять упрямство, обычно чиновники в округах и городские магистраты делали, что приказано, зная, что чрезмерное сопротивление чревато прибытием войск и инспекторов. Пожалуй, из всех габсбургских королевств только в Венгрии еще правили не чиновники, а дворяне, но и те уже нервно оглядывались через плечо[311]. На вершине административной пирамиды располагался стремительно растущий центральный бюрократический аппарат, во главе со «сверхминистерством», объединившим ряд институтов, прежде путавших свои обязанности и дублировавших друг друга. Этот орган, впервые учрежденный Гаугвицем в Чехии и Австрии в 1749 г., получил название «Директория администрации и финансов». Впоследствии эти две задачи разделили, так что финансы вернулись в ведение имперского казначейства, а Директорию переименовали в Объединенную чешско-австрийскую придворную канцелярию. Ниже располагался второй ярус управленцев, провинциальные администрации или губернаторства, и третий — администрации округов. Сходились все нити предположительно в руках Государственного совета, учрежденного Кауницем в 1760 г. Семь членов совета должны были заниматься более масштабными вопросами государственной политики и заботиться об «общем благе». В Венгрии и Трансильвании сохранялись собственные канцелярии. С 1690-х гг. обе они располагались в Вене, в помещении над одной из городских таверн[312]. Правительство по-прежнему пребывало в зачаточном состоянии, а его ведомства были разбросаны по столице. До 1770-х гг. в большинстве из них не было установленного режима работы, и многие чиновники работали из дому (позже появились — хотя скорее на бумаге — рабочие часы с восьми утра до семи вечера семь дней в неделю с трехчасовым перерывом на обед, начинавшимся в полдень). Под влиянием Иосифа II управленческие действия и процедуры все больше формализовались. Он многого требовал от чиновников: они должны были класть жизнь на алтарь государственной службы, печься об общем благе, чураться взяток и иной личной выгоды, а также ежегодно проходить аттестации. За это они получали небольшое, но регулярное жалованье, пенсию после отставки, медали и форменные мундиры — темно-зеленые с золотым или серебряным шитьем. В действительности работа чиновника зачастую выглядела совсем не так, как задумывал Иосиф. Несколькими десятилетиями позднее драматург и чиновник Франц Грильпарцер (1791–1872) описывал свой день на государственной службе так: «В контору к полудню. Никаких дел нет. Читал Фукидида»[313]. Государственный аппарат оставался относительно небольшим — около тысячи чиновников в столице. Но эти чиновники все глубже вгрызались в габсбургское общество. Войны Марии Терезии потребовали трехкратного роста численности армии. Прежде набор в армию был смешанным: добровольцы и рекруты, собираемые провинциальными властями по повинности. Случались обычные глупости типа насильственной вербовки хромоногих странников или прусских пленных, которых заставили воевать на стороне врага. С 1760 г. вступила в силу новая система «кантонного набора», устроенная по прусскому образцу. Армию Габсбургов теперь питали военные округа, в каждом из которых специальная комиссия из военных рекрутеров и штатских чиновников вела списки годных к службе жителей. Она выбирала наименее ценных для местной экономики мужчин, которых следовало отправить в армию, и посылала за ними отряды вербовщиков. Для функционирования такой системы потребовалась всеобщая перепись населения, которая на случай войны включала также и учет тягловых животных. Кауница все эти меры повергали в ужас, поскольку они для него означали полную милитаризацию общества, «то есть худший вид рабства и зверства, который и делает прусский режим таким омерзительным», но помешать реформе он был не в силах. Спустя несколько лет переписчики включили в сферу своих интересов нумерацию домов, поскольку нет смысла составлять списки рекрутов, не зная, где потом искать этих людей. Был установлен и способ нумерации: черные цифры три дюйма (7,5 см) высотой, размещаемые над главным входом или сбоку от него. Жалобы на вторжение в частную жизнь чиновники опровергали тем, что правила нумерации распространялись и на императорские дворцы. Но как бы то ни было, смысл и переписи, и нумерации были ясен всем. Возник новый бюрократический режим, при котором, по чванливому заявлению одного прусского деятеля, «каждый человек есть деталь или шестеренка в машине государства»[314]. 18 ТОРГОВЦЫ, БОТАНИКИ И МАСОНЫ Шенбруннский дворец построили в первые десятилетия правления Марии Терезии. С самого начала он задумывался как ответ Версалю, однако между ними было немало отличий. Шенбрунн не был отдан под квартиры для прирученного дворянства, и в отличие от Версаля он не был открыт для публики. Вместо этого Шенбрунн оставался укромной летней резиденцией императорской семьи, и личные покои занимали в нем гораздо большее место, чем в Версале. В сердце дворца находилась супружеская спальня Марии Терезии и Франца Стефана. Она никогда не служила для многолюдных утренних приемов, но оставалась «рабочей спальней», где супруги уединялись для сна, близости и (время от времени) семейных ссор. Посетителей направляли в анфилады залов для аудиенций и гостиных, задачей которых было производить впечатление, но бо́льшая часть дворца, как и сегодня, была недоступна для посторонних. Сады возникли одновременно с дворцом; своими расположенными в строгом геометрическом порядке клумбами, скульптурами и фонтанами они должны были выражать «согласие природы и искусства». На холме за главным садом по сей день возвышается задуманная как центр композиции глориетта, оформленная в виде увенчанного орлом храма. У подножия холма, прямо напротив дворца, устроен фонтан с мраморными изваяниями в двойную величину. Скульптуры Нептуна, полурыб-тритонов, морских коньков и нереид напоминают о морских ветрах, по воле Нептуна несших Энея в Италию, и таким образом — о древнеримском происхождении и Габсбургов, и самой имперской идеи. На случай, если аллюзия окажется не слишком ясна, рядом из разбитых статуй и поваленных колонн соорудили «руины Карфагена» — залог величия Рима[315]. Впрочем, к середине XVIII в. бог моря Нептун уже не был символом могущества Габсбургов и их океанских владений. Королевства Марии Терезии почти не имели выходов к морю, а присоединение польской Галиции расширило сухопутные, но не морские границы ее земель. Лишившись огромной колониальной империи, которой они владели благодаря Испании, Габсбурги утратили всякие шансы на мировое господство. Их реальность сжалась до всего одного угла Европы, причем и там гегемонии Габсбургов теперь угрожало возвышение Пруссии. В пространственном отношении династия сдавала свои позиции. В 1775 г. в Вену прибыл англо-немецко-голландский авантюрист Виллем Болст, также известный как Уильям Болст. Равно бесчестного в торговых делах и неспособного Болста с позором уволили из Британской Ост-Индской компании, аттестовав как «вполне бесполезного и никчемного служащего», в чьем перечне проступков значилось и разглашение коммерческой тайны. И вот теперь он явился к Иосифу II с проектом создания Австрийской Ост-Индской компании. В 1764 г. Иосифа избрали королем римлян, а через год он автоматически унаследовал императорский титул отца и одновременно стал соправителем матери в Австрии, Чехии, Венгрии и польской Галиции. Болст хотел, чтобы Иосиф дозволил ему отправлять в восточные моря суда под императорским флагом с целью продавать там металлы и оружие, которые правительство поставит ему в долг, и закупать чай. Князь Кауниц рекомендовал Иосифу поддержать проект — о чем позже жалел, и вскоре Австрийская Ост-Индская компания была учреждена[316]. В 1776 г. из тосканского порта Ливорно вышел корабль компании «Иосиф и Тереза». Этот трехмачтовик водоизмещением 500 тонн (то есть значительно крупнее и «Дискавери» Джеймса Кука, и «Баунти» капитана Блая) прежде носил имя «Граф Линкольн» и был лишь недавно списан Британской Ост-Индской компанией. Приобретая по пути дополнительные суда, Болст основал фактории на побережье Мозамбика и на Никобарских островах к северо-западу от Суматры, подняв над ними флаг империи. Эти фактории просуществовали недолго, перейдя под контроль португальцев и датчан соответственно. Но один из Никобарских островов до сих пор носит имя Тересса — в честь австрийской императрицы. На побережье Индии успех тоже не удалось развить: деятельности Болста там препятствовала Британская Ост-Индская компания — не в последнюю очередь потому, что Болст ей задолжал. В итоге в 1779 г. «Иосиф и Тереза» с еще тремя судами вернулись в Ливорно с не особенно интересным грузом, тогда как пятый корабль, «Князь Кауниц», привез шелка, чай и диковины из Кантона (Гуанчжоу). И корабли, и товар тут же забрали за долги кредиторы Болста, в числе которых теперь было и австрийское правительство, поставившее товары на экспорт. Попытка кредиторов преобразовать Австрийскую Ост-Индскую компанию в Императорскую компанию Триеста и Антверпена оказалась равно несчастливой и обернулась одним из самых громких банкротств XVIII в., разорив банк Пьетро Проли в Антверпене. Cам Иосиф II потерял 50 000 дукатов[317]. Неудача не смутила Болста, и в 1782 г. он представил императору новый проект. Прочитав неофициальные отчеты о последней тихоокеанской экспедиции Джеймса Кука, Болст предложил основать коммерческое поселение в заливе Нутка на острове, сегодня известном как Ванкувер, чтобы скупать у индейцев шкуры и пушнину, которые затем менять на чай, фарфор и шелк в Японии и Китае. Но Иосифа эта схема не заинтересовала. Двумя годами раньше в его шенбруннской оранжерее случайно погибла коллекция редких тропических растений, а партия купленных на замену ростков не выдержала транспортировки. Иосиф хотел снарядить научную, ботаническую, а не коммерческую экспедицию, хотя, как он сам признавал, эти цели можно было объединить и прийти к компромиссу, при котором Болст получил бы прибыль, а Иосиф — новые образцы растений. Это был удивительный момент. Император из дома Габсбургов жертвовал всеми выгодами от заморской торговли и колоний в обмен на заполнение своих оранжерей ботаническими редкостями со всего света. Впрочем, это было созвучно мировоззрению его деда Карла VI, каким оно предстает в оформлении Дворцовой библиотеки и в избранном им для себя образе Геракла, предводителя муз. Габсбургское видение империи сплеталось из множества нитей и никогда не исчерпывалось территориальными претензиями. Мифологические, религиозные и исторические мотивы, соединяясь, порождали устремления, выходившие за рамки обогащения или пространственной экспансии. Многочисленные значения шифра AEIOU, который богини несут на потолке Дворцовой библиотеки, выражают философию величия, состоящую из многих смысловых уровней. Образцы растений были такой же частью габсбургской идеи, как народы и территории. Общение Иосифа с Болстом лишь наиболее яркий эпизод в более длительном культурном процессе, который к тому времени уже сделал Габсбургов поборниками накопления и распространения знаний. Эти знания отличались от знаний алхимиков тем, что должны были распространяться, а отнюдь не храниться в секрете. Они также не были особенно связаны с возникшей в те годы модой на зоопарки, среди которых самым великолепным в Европе стал зверинец, устроенный в 1752 г. в Шенбруннском дворце. Зоопарки служили главным образом для развлечения, а шенбруннский был еще и местом, где иногда завтракала императорская семья. В 1778 г. зоопарк Шенбрунна открыли для публики, но от посетителей требовалось подобающе одеваться. К счастью, этот зоопарк никогда не напоминал версальский зверинец Людовика XIV, где тигров ради забавы короля натравливали на слонов. Напротив, ботаника по причине своей тесной связи с медициной требовала строгих научных методов, упор в которых делался на наблюдение, достоверные зарисовки и классификацию. Директор основанного Максимилианом II венского ботанического сада Карл Клузиус (Шарль де Леклюз, 1526–1609) задал стандарты в этой области своими детальными описаниями и гравированными изображениями многих видов, среди которых были привезенные из Османской империи тюльпан и конский каштан. Иллюстрациями Клузиуса ученые пользовались даже три столетия спустя. На протяжении всего XVII в. описывались и классифицировались все новые виды растений не только из Азии, но и из Нового Света: американская рябина, девичий пятилисточковый виноград, виргинский можжевельник[318]. Поток новых ботанических образцов, особенно американских, покончил с былой определенностью. «Энциклопедизм» и «коллекции всего» утратили смысл, поскольку стало ясно, что мир содержит много больше, чем «20 000 достойных упоминания фактов», умещающихся в 30 книг, как это представлял себе в I в. Плиний Старший. Каталог всего одной коллекции конца XVI в. занимает четыре сотни томов, составленных ее единственным куратором. Даже идея, что ученый мудрец, знакомый с герметическим знанием, способен различить некое скрытое общее за поверхностными различиями вещей, тоже разбилась об огромное разнообразие необыкновенных примеров. Чтобы понять, упорядочить и объяснить явления, нужны были новые категории и новая таксономия. Растительный мир одним из первых обрел такую систему — «фитософические таблицы», описывающие метод классификации растений, прежде размещавшихся в атласах в случайном порядке[319]. Но и знание как таковое нуждалось в новой структуре, выходящей за рамки стандартного разделения на «естественное», «рукотворное» и «чудесное» (naturalia, artificialia, mirabilia). Среди первых классификаций были по-настоящему причудливые, как, например, одна система середины XVII в., разносившая все явления по столь разнородным категориям, как магнетизм, мумии, универсальные и искусственные языки, астрономия, оптика и т. д. Тем не менее бывшие в ходу у коллекционеров системы, как и категории, использовавшиеся ими в практических целях, помогли при организации первых музеев, где отдельные витрины отводились, например, для монет, медалей с портретами выдающихся людей, геологических образцов, бабочек и новорожденных уродов (коллекцию последних Иосиф II подарил медицинскому факультету Венского университета)[320]. До XVIII в. габсбургские правители систематически собирали только животных, которых содержали в разных зверинцах, впоследствии объединенных в зоопарк Шенбрунна. Карл VI, однако, специализировался на коллекционировании монет и медалей и к своей смерти успел собрать несколько десятков тысяч экспонатов. В их числе знаменитая «медаль алхимиков», отчеканенная в 1677 г. в память о якобы состоявшемся первом преобразовании неблагородного металла в золото. За недостатком места коллекция Карла размещалась в Хофбурге, в бильярдной Леопольдова крыла. Но самые ценные свои сокровища Карл держал при себе, в «нуммотеке» — переносном ящике-витрине для монет и медалей, изготовленном в форме книги[321]. Однако решительный шаг от искусства коллекционирования к созданию того, что станет венским Музеем естествознания, сделал зять Карла, муж Марии Терезии Франц Стефан. Историки спорят о том, где в Европе появился первый современный музей, но значимость естественно-научной коллекции — или «кабинета» — Франца Стефана заключается в способе ее организации, со временем ставшем примером для других музеев. Привычные нам разделы естествознания — геология, палеонтология, позвоночные, беспозвоночные, насекомые, доисторические люди и т. д. — берут начало в классификации, впервые опробованной в Вене. Практику иллюстрировать развитие человека чучелами представителей «более примитивных» племен, сохранявшуюся в европейских музеях еще даже в прошлом веке, также ввели в 1790-е гг. венские музейные хранители[322]. Основу естественно-научной коллекции Франца Стефана составили 30 000 образцов минералов, морской фауны, кораллов и раковин моллюсков, которые он купил в 1748 г. у итальянского дворянина франко-голландского происхождения Жана де Байю. При этом Франц Стефан не просто купил витрины с экспонатами — он нанял самого Байю, сделав его директором императорского кабинета естествознания в Хофбурге. Вместе с Николаусом Жакеном, впоследствии профессором ботаники в Венском университете, Байю распространил классификацию Карла Линнея на американскую флору, применив к ней линнеевскую бинарную номенклатуру, где каждое растение обозначается двумя словами, как правило латинскими. Кабинет пополнялся находками, которые Жакен привозил из экспедиций по Западной Европе, на Карибские острова и в Венесуэлу. Под собрание отвели несколько комнат в том крыле, где размещалась и Дворцовая библиотека[323]. Кроме залов естествознания там имелись две комнаты с астрономическими инструментами и пять, где размещались принадлежащие Францу Стефану коллекции резьбы по драгоценным камням, монет, а также египетских и азиатских древностей. Отдельные коллекции монет Франца Стефана и Карла VI со временем были объединены и каталогизированы. В дальнейшем к собранию добавились птицы и млекопитающие, привезенные из американской экспедиции, которую Иосиф II планировал вместе с Болстом, но в итоге осуществил без участия этого авантюриста. В 1795 г. последовала полная реорганизация всего музея, после которой он стал называться Императорским и королевским кабинетом точных наук и астрономии, изобретений, естественных наук и зоологии (k. k. Physikalisches und astronomisches Kunst- und Natur-Tier-Cabinet). Музей естествознания (если использовать менее громоздкое название) был детищем Франца Стефана. Именно император выделял на него средства и лично занимался этим проектом. Он даже ставил там научные опыты, в ходе одного из которых случайно (и к своему немалому убытку) доказал, что алмаз под воздействием высокой температуры превращается в графит. Но главное, он собрал вместе ученых, которые стали первыми директорами музея, и создал международную сеть сотрудников и корреспондентов, огромное подспорье в музейной работе. Безусловно, императорский титул оказывался при этом кстати, но, вероятно, еще больше налаживанию связей помогало то, что Франц Стефан был масоном[324]. Масонские степени ученика и подмастерья Франц Стефан получил в 1731 г. на собрании в Гааге, где председательствовал британский посол граф Честерфилд. В том же году в некой лондонской ложе Франца возвели в степень мастера, и он участвовал в масонском собрании в Хоутон-холле, норфолкском поместье британского премьер-министра сэра Роберта Уолпола. Таким образом, масонская репутация Франца Стефана была безупречной. Он был связан с первой масонской ложей Вены, основанной в 1742 г. и носившей имя «Три орудия» (Zu den drei Kanonen). К тому времени католическая церковь уже осудила масонство, и на следующий год в ложу нагрянули военные, тогда как Франц Стефан, по всей видимости, бежал через черный ход. Его дальнейшие связи с масонством не ясны, но современники подозревали, что они не прерывались, и есть даже портрет, где император изображен с масонскими символами[325]. Возникшее в Англии в XVII в. масонство ни в коей мере не было единым, как организационно, так и идейно. В самой своей основе оно мыслилось как вселенское братство — по более позднему определению одного масона, «храм блага всего человечества, союз, объединяющий добрых людей всех классов, народов и стран мира». Так, Анджело Солимана из Западной Африки, несмотря на его расу, приняли в венскую ложу «Истинное согласие» (Zur Wahren Eintracht), где он участвовал в церемониях посвящения (то есть, очевидно, достиг степени мастера). Другие ложи, однако, были не столь терпимы. В Хорватии и Триесте отношения между итальяноязычными и немецкоязычными жителями сложились не самые безоблачные, и потому для них создавались отдельные ложи. К тому же масонство оставалось в значительной степени увлечением элиты: в ложи вступали дворяне, высокопоставленные чиновники и люди со средствами. Цена церемониального облачения, а также размер членских взносов и добровольных пожертвований отпугивали представителей низших сословий[326]. Позже критики масонства, ссылаясь на эгалитаризм этого движения, обвиняли братьев в распространении революционных идей. Однако большинство лож сторонилось сомнительных начинаний, посвящая все время ритуалам, сочинению уставов и лекциям на такие безобидные темы, как, например, «Был ли Христос масоном». Связи с баварским тайным обществом иллюминатов располагали к политическому утопизму, но масонов больше занимала тайна «неизвестных мастеров» на вершине иерархии иллюминатов, чем участие в какой-либо подрывной деятельности. В тех венгерских ложах, которые следовали так называемому обряду Драшковича, часто обсуждались острые темы — например, положение крестьянства, дворянские привилегии и законодательные реформы. Это, впрочем, нисколько не мешало там показным проявлениям патриотизма и верности венгерским королям из династии Габсбургов[327]. Связь масонства с занятиями наукой была очень тесной — настолько, что в чем-то эти виды деятельности совпадали. Некоторые ложи финансировали лекции о паровых двигателях, забивании свай и электричестве, а также основывали научные библиотеки. Венская ложа «Истинное согласие» издавала собственный журнал, посвященный «наблюдениям за делами природы, дабы определить ее законы и использовать их для улучшения общества». Неудивительно, что масонство привлекало многих крупных специалистов по естественным наукам, в том числе и директоров Венского музея естественной истории. Первым великим магистром ложи «Истинное согласие» стал придворный хирург Игнац Фишер, а следующим — геолог и директор музея Игнац фон Борн. Вероятно, членом ложи был и Герард ван Свитен, который служил не только личным врачом Марии Терезии, но и заведующим Дворцовой библиотекой, а кроме того, немало сделал для создания музея[328]. Ложа «Истинное согласие» была самой прославленной из шести десятков масонских лож габсбургской Центральной Европы и поддерживала связи со всей Европой — от Лондона до Санкт-Петербурга. Игнац фон Борн даже думал превратить ее в академию, призванную распространять научные знания, по образцу Лондонского королевского общества (тоже имевшего масонские корни). Но она вовсе не была уникальной. Пражские ложи «Три звезды и корона» и «Три орла» также содействовали развитию естествознания, в особенности геологии, а в трансильванском городе Сибиу великим магистром ложи «Три кувшинки» был губернатор провинции эрудит Самуэль фон Брукенталь. Он покровительствовал естественным наукам и помог вступить в ложу своему личному врачу и нумизмату Самуэлю Ганеману, отцу гомеопатии. Принимая в братство нового члена, его вводили не только во храм, но и, как гласила клятва одной из инсбрукских лож, «в сообщество граждан» (in der bürgerlichen Gesellschaft). Что касается «публичной сферы», в смысле пространства, где граждане могли собираться, дискутировать и влиять на политические процессы, то в габсбургской Центральной Европе масонские ложи оставались едва ли не единственной формой такой общественной самоорганизации. Читательских клубов, патриотических обществ, реформаторских кружков и литературных движений, которые задавали и продвигали повестку перемен в Британии и Франции, в Центральной Европе до 1780-х гг. не было, точно так же как и кофеен, в которых лежали газеты и вывешивались политические карикатуры. Все эти «малые отряды», как определил их англичанин Эдмунд Берк, составляющие основу независимого и стабильного общественного уклада, заменялись тут ложами. Кроме них в «публичной сфере» габсбургской Центральной Европы имелись, пожалуй, только учреждения для простонародья — пивные залы и уличные театры, где австрийский арлекин по имени Ганс Вурст («Иван Колбаса») выступал со скабрезными импровизациями в жанре социальной сатиры. Остается, однако, неясным, тормозили ли масонские ложи формирование гражданского общества или расцвели ввиду его отсутствия[329]. И все же масонство в габсбургской Центральной Европе никогда не служило противовесом правительству и государству, как не стало оно фундаментом гражданского общества и публичной сферы, способных бросать вызов сложившемуся порядку. Представители образованных слоев, которыми и пополнялись ряды масонов, в подавляющем большинстве работали в государственных учреждениях. То же самое относилось и к ученым, читавшим лекции и проводившим опыты на собраниях лож. Таким образом масонство скорее укрепляло бюрократическую вертикаль власти и способствовало распространению мнения, что перемены должны инициироваться сверху и осуществляться благородными и образованными масонами, которым поручено исполнять волю государя. На первый взгляд масонство в габсбургских землях было похоже на то, что один историк называл школой гражданской ответственности, а сами ложи напоминали «микроскопические гражданские общества». При более внимательном рассмотрении они, однако, оказываются отражением правящего режима, средоточием всех предрассудков и убеждений зарождающегося класса государственных чиновников. Масонство было «замкнутой системой», изнутри которой не просматривались никакие пути преобразования общества, кроме реформ, проводимых самим правительством[330]. Более века после Франца Стефана ни один из старших Габсбургов не вступал в масонские ложи. Не исключено, что масоном был племянник Иосифа II эрцгерцог Иоганн — он сыграл заметную роль в создании одного из псевдорыцарских орденов, заменивших ложи после запрета масонства в 1793 г. Определенно сочувствовала масонскому братству и сестра Иосифа II горбатая Мария Анна. Будучи настоятельницей монастыря в столице Каринтии Клагенфурте, она приютила масонскую ложу рядом со своим дворцом, собирала собственную коллекцию минералов и насекомых, а также проводила научные эксперименты в компании Игнаца фон Борна. Масонская ложа в Клагенфурте называлась в ее честь, но состояла ли сама эрцгерцогиня в какой-нибудь из женских «адоптивных лож», неизвестно[331]. Это, в общем, и не столь важно. Сменявшиеся габсбургские монархи могли, подобно Иосифу II, отвергать масонство, видя в нем лишь «шарлатанство» (Gaukelei), но и при дворе, и в правительстве их окружали масоны. Сам Шенбруннский парк красноречиво свидетельствует о том, какое влияние имели эти люди. У подножия холма, на котором стоит глориетта, восточнее Нептуна высится фонтан, увенчанный подобием древнеегипетского обелиска. На нем вырезаны псевдоиероглифы, будто бы описывающие триумфы Габсбургов (настоящие египетские иероглифы в то время еще не расшифровали). Но у основания стелы архитектор Иоганн Хётцендорф фон Хоэнберг, сам бывший масоном, поместил ряд символов братства: долото, молот, циркуль и наугольник. Подобно изображениям на обелиске, элитарные убеждения центральноевропейских масонов глубоко врезались в ткань габсбургской идеологии, еще больше закрепив принцип, согласно которому любые изменения должны спускаться сверху и осуществляться добродетельными членами бюрократического аппарата[332]. 19 ВАМПИРЫ, ПРОСВЕЩЕНИЕ И РЕВОЛЮЦИЯ СВЕРХУ