В первой половине XVIII в. вампиры стали по-настоящему модной темой. В газеты и медицинские журналы просочились официальные документы, описывающие поверья о вампирах, распространенные в недавно занятых Габсбургами сербских областях. Почерпнутые из этих документов рассказы о пожирающей людей нежити, о вырытых из могил телах, сочащихся кровью своих жертв, об осиновых кольях и обезглавливании воспроизводились в кошмарных подробностях и смешивались со старинными быличками про оборотней и нахцереров (поедающих свои похоронные саваны мертвецов). Позже Вольтер вспоминал, что в Париже «с 1730 по 1735 г. все только и говорили, что о вампирах и о том, как на них охотятся, вырезая им сердца и сжигая их тела. Они были как мученики прежних времен: чем больше их жгли, тем больше их обнаруживалось»[333]. Из Сербии сообщения о вампирах распространились по Венгрии и Трансильвании. Необычные смерти и происшествия, вспышки чумы, а также находки мумифицировавшихся, а не разложившихся трупов всегда объяснялись одной причиной, после чего люди принимались за раскапывание могил. Изучением феномена вампиризма занимались многие образованные авторы, которые обнаруживали, что фактического подтверждения у этих историй нет, однако зачастую они подавали свои в целом взвешенные рассуждения в нарочито сенсационном виде. Михаэль Ранфт, автор впервые опубликованного в 1725 г. здравого исследования о том, жуют ли мертвецы свои саваны, через 10 лет доработал этот труд, добавив к нему подробный рассказ о сербских вампирах, и издал его в составе объемного «Трактата о мертвецах, жующих и гложущих в могилах, в котором раскрывается истинная природа венгерских вампиров и кровососов» (Ранфт полагал, что Сербия находится в Венгрии)[334]. Сообщения о вампирах приходили и из Моравии. В 1755 г. с согласия церковных властей крестьяне вырыли, обезглавили и сожгли тело некоей женщины, объяснив это тем, что по ночам ее труп нападает на жителей деревни. Это была четвертая за 30 лет эксгумация, разрешенная епископом Оломоуца, считая эпизод 1731 г. с выкапыванием из могил и сожжением тел семерых детей. Узнав об этом последнем случае, Мария Терезия отправила двух медиков провести расследование, но сама формулировка задания не оставляла сомнений в том, чего хотела от них императрица. Их отчет станет «большой услугой человечеству», напутствовала Мария Терезия своих посланцев, если поможет развеять заблуждения «легковерных людей»[335]. Результаты этого расследования передали Герарду ван Свитену, который обобщил их и впоследствии издал в виде брошюры. Ван Свитен совмещал при дворе Марии Терезии должности библиотекаря, личного врача и цензора. Рационалист до мозга костей, он отрицал сверхъестественное по той же причине, что отказывался носить парик: ни тому ни другому не было логического объяснения. Неудивительно, что ван Свитен объяснил моравское происшествие слухами и недоразумениями сродни страху перед черными кошками, в которых живут бесы, или вере в волшебные зелья и колдунов. Ван Свитен писал, что случаи обнаружения неразложившихся тел можно объяснить естественными причинами, в первую очередь холодной погодой. Аналогичным образом необычные симптомы часто оказываются проявлением хорошо известных болезней. Он сокрушался, что тела ни в чем не повинных людей выкапывали из могил, без нужды усугубляя скорбь их близких[336]. В 1755 г. Мария Терезия, ознакомившись с выводами ван Свитена, издала циркуляр, запрещающий церковным властям одобрять эксгумацию по причине «загробной магии». Как поясняла императрица, такие обвинения почти всегда продиктованы суеверием или корыстью. Священникам отныне вменялось в обязанность сообщать гражданским властям о подобных скандалах (а равно и о любых случаях явления призраков, ведовства или одержимости бесами) для их расследования медиками. Тем же циркуляром императрица заодно запретила и предсказывать выигрышные номера в лотерее[337]. Реакция Марии Терезии на слухи о вампирах — линза, через которую мы можем рассмотреть Просвещение и его влияние на политику в Центральной Европе. В первую очередь Просвещение означало разум и объяснение любых событий на основе законов природы и человеческого поведения. Назначение на расследование вампиризма в Моравии двух докторов, передача их отчета для окончательного анализа ван Свитену, а равно и выводы ван Свитена и императрицы — признаки просвещенного образа мысли, предпочитающего рациональное объяснение сверхъестественному. Мария Терезия охотнее объясняла слухи о вампирах не происками дьявола, а естественными причинами или злым умыслом вполне реальных людей. Просвещение, однако, не было универсальным явлением и по-своему проявлялось в разных регионах. В Британии и Северной Америке оно скорее склонялось к расширению народовластия, ограничению полномочий правительства и новой «науке свободы», целями которой мыслились свобода личности и закрепление за ней неотчуждаемых прав. Центральноевропейское Просвещение тяготело к другому полюсу — к всеобщей регламентации, к «науке государства» или «науке порядка», к подчинению интересов личности интересам общества, какими их видит государь. Один из самых видных представителей центральноевропейского Просвещения писал так: «Обязанности народа и подданных можно свести к следующей формуле: послушанием, верностью и усердием содействовать всем мерам, которые правитель принимает ради их собственного счастья»[338]. Склонность к бюрократическим методам и уверенность, что властям виднее, ярко проявились в той роли, которую Мария Терезия отвела в расследовании моравского дела государственными служащими. К тому времени медицинская практика уже регулировалась правительством, а многие врачи превратились в чиновников территориальных санитарных служб. Именно этим новоиспеченным чиновникам теперь было доверено расследовать все якобы сверхъестественные происшествия, в том числе и на кладбищах, прежде безраздельно контролировавшихся церковью. Просвещение в Центральной Европе не имело антиклерикальной направленности, но оспаривало особые права духовенства и особый статус церкви в государстве. Разрешение врачам работать на кладбищах стало одним из практических выражений этой тенденции[339]. Мария Терезия заботилась о благополучии своих подданных. Меры против «загробной магии» — типичный пример ее патернализма или скорее матернализма: Мария Терезия с удовольствием носила прозвище Мать народа. Ради его собственного блага она нянчилась с народом и увещевала его хорошо себя вести: не позволяла трубить в почтовый рожок по ночам, приказывала оснащать курительные трубки крышками, распоряжалась не зажигать свечи в амбарах, запрещала рекламу мышьяка и т. д. Что важнее, она покончила с пытками и судами над ведьмами, а также положила начало процессу просвещения крестьянства, объявив об обязательном шестилетнем обучении для всех детей. Ради спасения душ своих подданных она, кроме того, депортировала несколько тысяч протестантов из австрийских земель в Трансильванию и на время изгнала венских евреев, заявив, что считает их присутствие в городе нежелательным. Во многих отношениях Мария Терезия была удивительно непросвещенной. В основе бесцеремонного вмешательства Марии Терезии в жизнь подданных лежало убеждение, что бог дарует монарху власть ради всеобщего блага. К этому добавлялись и принципы «естественного права», к XVIII в. возобладавшие и в университетах, и в образованных слоях общества. Теория естественного права опиралась на два постулата, усвоенных центральноевропейским Просвещением. Первый состоит в том, что общественный уклад и коллективизм свойственны человеку по его природе. Второй — что правительство существует для блага общества. Монархи правят не только по Божественному установлению — их власть оправдывается целью, которая есть сообщество их подданных. Впрочем, разум, естественное право и широкая идея «общественного блага» не очень-то помогали в решении большинства задач, стоящих перед правительством. В политике ключевую роль играли не они, а «наука казны», так называемый камерализм (от Kammer, то есть «казенная палата»). Он представлял собой учение о том, как государство и его институты могут максимизировать свои доходы с целью самозащиты и роста материального и духовного благополучия граждан. Степень предполагаемой вовлеченности государства разные авторы оценивали по-разному. Некоторые считали, что достаточно создать условия для счастья, поскольку индивид имеет право сам решать, как ему взаимодействовать с внешним миром. Но большинство полагало, что заботу о наилучшем порядке нельзя доверить отдельным людям и что благосклонное правительство должно их опекать и направлять, пусть даже в ущерб индивидуальной свободе. Камералисты нередко выступали, в сущности, за «регулирование всего и вся». При таком подходе интересы общества в целом ставятся выше прав отдельного человека. А тогда, если рост населения — это благо, следует запретить аборты и не допускать в общественные места людей с физическими уродствами, чтобы не провоцировать выкидыши у испуганных женщин. Свежий воздух полезен деятельным умам, а значит, в университетах должны иметься парки и студентов надо заставить там гулять. Поскольку финал «Ромео и Джульетты» Шекспира может повергнуть зрителей в тоску и апатию, его следует переписать на более счастливый. А поскольку слугам и придворным нельзя доверять, правители должны устраивать в своих дворцах потайные двери, коридоры и проемы, чтобы незаметно подслушивать частные разговоры[340]. В своем наихудшем виде камерализм превращается в примитивный утилитаризм и требует исключить из университетского курса литературу, философию и астрономию, потому что они «бесполезны». В другой крайности он чреват социальной революцией. Привилегии дворян, старинных сословных собраний и церкви коренятся в традиции и не имеют никакого оправдания с точки зрения общественной пользы. Значит, ради общего блага их следует отменить. Как выразился один из советников императорского двора, «любая традиция, не имеющая разумного обоснования, должна быть безоговорочно упразднена». Однако Мария Терезия не довела камерализм до его логического предела, считая сохранение установившейся иерархии тоже одной из своих обязанностей. А вот ее сын без колебаний начал революцию сверху. Этим он продемонстрировал презрение к традициям и существующим институтам, которое могло сравниться разве что с его уверенностью в том, что в конечном итоге он всегда прав[341]. Короткое десятилетнее правление императора Иосифа II (1780–1790) отмечено поразительным разнообразием начинаний: церковная реформа, отстаивание новых социальных и экономических приоритетов, а также искреннее стремление улучшить положение подданных путем вмешательства в их жизнь на уровне бытовых мелочей. Кроме того, Иосиф желал соединить все свои владения в «единую систему, управляемую единообразно». Можно спорить о том, что представляет собой государство, но единообразие управления и согласие подданных подчиняться некоему общему порядку, безусловно, являются важными компонентами этого понятия. Иосиф стремился прежде всего обеспечить первый, вероятно, полагая, что второй приложится. Во всяком случае на это надеялся влиятельный камералист, ректор Венского университета Йозеф фон Зонненфельс: он считал, что государство, обеспечившее подданным благополучие, автоматически получает в ответ их любовь и преданность. Государственное строительство, понимаемое как создание единой однородной системы, оставалось главной задачей и Иосифа, и его преемников. Но «государственный патриотизм», на который так рассчитывал Зонненфельс, оказался все-таки труднодостижимым[342]. В государственных делах Иосиф II был таким же, как в постели, — напористым и настолько безудержным, что время от времени сам мечтал о периодах воздержания в деревне, где «выбирать приходится из уродливых крестьянок и жен сокольников» (близости со своей второй женой он избегал: по его словам, все ее тело покрывали волдыри). Столь же неразборчивый в приеме просителей, за свою жизнь он пообщался, возможно, с миллионом подданных. Российская императрица Екатерина Великая считала, что Иосиф «подорвал свое здоровье вечными аудиенциями». Когда Иосиф не выслушивал просителей, он готовил декреты — бывало, по нескольку в день. Чиновники не успевали выполнять вал указаний, поступающих от монарха, не говоря уже о том, чтобы контролировать их эффективность. Среди них были указы, ограничивающие количество свечей в церквях и продолжительность проповедей, предписывающие использование многоразовых гробов с фальшивым дном (для экономии древесины), запрещающие целовать мертвых (чтобы не распространять болезни), постановляющие заменить анатомические образцы точными восковыми копиями и т. д.[343] К середине XVIII в. большинство мыслителей Просвещения соглашались, что ни одна религия объективно не может иметь монополии на истину, а значит, веротерпимость должна лечь в основу нового рационального общества, которое они стремились построить. Камералисты, в свою очередь, считали экономически вредным исключать по религиозному признаку значительную часть населения из квалифицированной рабочей силы. Став самостоятельным правителем, Иосиф одним из первых своих решений (1781) приостановил действие эдиктов Марии Терезии о преследовании некатоликов и объявил политику веротерпимости. С этого момента лютеране, кальвинисты, православные и (годом позже) евреи могли открыто исповедовать свою религию, занимать государственные должности, вести профессиональную деятельность и посещать университеты. Несколько лет спустя Иосиф сделал брак гражданским договором, так что все тяжбы о происхождении детей и бракоразводные процессы перешли из ведения духовных судов в юрисдикцию светских. Личная преданность Иосифа католической церкви не давала ему объявить полную свободу вероисповедания. В связи с этим право строить храмы получили только крупнейшие протестантские общины, причем некатолические церкви не должны были выходить фасадом на главные улицы и городские площади. К тому же эдикт Иосифа о веротерпимости не распространялся на «сектантов», не относивших себя ни к лютеранам, ни к кальвинистам: унитариев, баптистов, меннонитов и т. д. Этот законодательный пробел означал, что протестантов все равно преследовали, если они не вписывались в дозволенные конфессии. Еще в 1830-х гг. четыре сотни протестантов изгнали из тирольской долины Циллерталь за «сектантство». И тем не менее сразу после обнародования эдикта о веротерпимости владения Габсбургов стали, пожалуй, самыми безопасными для религиозных нонконформистов частями Европы[344]. Преданность Иосифа католической вере не означала преданности церковным институтам. Монастырскую жизнь он, как и большинство деятелей Просвещения, считал почти совершенно бесполезной тратой времени. «Они поют, едят и переваривают» — так резюмировал монашеское призвание Вольтер. В Вене Игнац фон Борн опубликовал свою знаменитую «Монахологию», где классифицировал монахов в соответствии с принципами Линнея. Утверждая, что обнаружил «новый вид между человеком, самым совершенным из живых существ, и обезьяной, самым глупым из животных», он разбивает монашество на категории в соответствии с облачением и поведением. Бенедиктинец у него «всеяден, посты держит редко… запасает деньги», кармелит «агрессивен и похотлив… любит потасовки и ссоры» и т. д. Ослабление Иосифом цензурных запретов (1781) вызвало волну памфлетов, осуждающих монастыри и церковное стяжательство. Немалую часть этой литературы анонимно издавали министры Иосифа[345]. В 1770-е гг. новая антимонастырская политика Габсбургов была опробована в Ломбардии и Галиции. Как соправитель своей матери Иосиф закрыл в этих областях около 250 монастырей, сославшись на испорченность тамошних нравов или их умозрительную направленность (это значило, что насельники только молятся и не делают ничего полезного). Весной 1782 г. в отчаянной попытке предотвратить неизбежное папа Пий VI поспешил в Вену, став первым за почти три века понтификом, преодолевшим Альпы. Иосиф разместил гостя в Хофбурге, но нашел его общество «утомительным и неприятным». Кроме того, он посмеялся над угрозами папы отлучить его от церкви, заметив одному из своих советников: «Недавно открыли, что отлучение не мешает прекрасно есть и пить». Первые обители в Австрии Иосиф приказал закрыть еще до приезда Пия, и папский визит никак не замедлил процесс роспуска монастырей[346]. Под удар новой политики попали монастыри, не выполнявшие никакой общественной миссии, то есть не содержавшие ни госпиталей, ни школ. Из 2000 обителей закрылись 700, а 14 000 монахов и монахинь оказались на улице. Монастырские постройки и земли распродавались, причем прибыль от их продажи переводилась в особый фонд, задачей которого было устройство новых семинарий для обучения духовенства, хотя большая часть денег пошла на пенсии бывшим монахам и монахиням. Предпринимались определенные попытки сохранить книжные собрания распущенных монастырей, распределив их между университетами, школами и Дворцовой библиотекой. Однако библиотекарям при этом дали указание не беспокоиться о «книгах, не имеющих ценности, старых изданиях XV в. и тому подобном», и все они были утрачены вместе с иным имуществом, которое сочли не стоящим расходов на транспортировку. Обычно их либо бросали гнить, либо топили в озерах. В этом величайшем за всю донацистскую историю Европы истреблении книг погибло общим счетом около 2,5 млн томов[347]. Первые меры Иосифа в целом не вызывали возражений, так как не противоречили господствующему интеллектуальному климату и общепринятым предрассудкам. Однако его земельные реформы осуществлялись при куда меньшем одобрении, да и мотивированы были не в последнюю очередь стремлением «смирить и разорить вельмож» (то есть дворянство). Ответвление камерализма, известное как физиократия, считало сельское хозяйство залогом национального благополучия и видело задачу правительства в том, чтобы устранять препятствия, сдерживающие аграрное производство и обмен его продукцией. Бремя земледельцев следует облегчать, а финансовую систему перестроить, установив для всех единый земельный налог. Несмотря на свою явную ошибочность — она отвергала торговлю как «экономически бесплодную» деятельность, не приносящую реального богатства, физиократия производила впечатление своими сложными таблицами и длинными алгебраическими формулами. Иосиф стал ее адептом и сделал ее теоретической основой своего наступления на привилегированные классы. Начав в 1781 г. с Чехии, Иосиф отменил во всех своих землях крепостное право. В свойственной ему манере он позаимствовал из совершенно иного контекста термин «пожизненная зависимость» (Leibeigenschaft), которым описывал предположительно деспотическую власть землевладельца над крестьянином, и заявил, что ее отмена продиктована «любовью к разуму и человечностью». По декрету Иосифа II крестьяне теперь могли покидать свои наделы и вступать в брак без разрешения господина. На самом деле к этому времени почти все они уже имели эти права. Далее император повелевал, чтобы крестьянам позволили полностью выкупать землю, которую они обрабатывали, и гасить повинности бывшему землевладельцу единократным денежным платежом. Чтобы ускорить перемены, 30 000 трансильванских крестьян восстали в 1784 г. и убили своих господ, поверив, что осуществляют тем самым волю императора. Зачинщиков беспорядков схватили, пытали и казнили колесованием — растянув на тележном колесе, раздробили им кости и черепа[348]. Иосиф, не смутившись таким поворотом дела, заменил все крестьянские повинности денежным оброком и равномерно распределил налоговое бремя. Он установил единый земельный налог и отменил все льготы для дворян. Чтобы налогообложение было справедливым, Иосиф приказал провести во всех своих землях новую картографическую съемку, установив владельца каждого участка и рассчитав, кто сколько должен платить. В Венгрии это немедленно обернулось кризисом. Прежде всего венгерские дворяне считали свободу от налогов своей исторической привилегией, а любое посягательство на их статус и благосостояние вызывало у них негодование. Во-вторых, они испокон веку прирезали себе земли соседей или короны, а потом радовались, что иски хозяев пылятся в судах. Дворяне опасались, что картографирование земель возобновит забытые тяжбы и они погрязнут в долгих и дорогостоящих судебных баталиях. Отношения с венгерским дворянством и без того были натянутыми. Но не подчинив Венгрию и не разрушив ее исторических институтов, Иосиф не мог осуществить свой план построения единого государственного аппарата, объединяющего все земли империи. Поэтому в 1780-е гг. Иосиф объявил официальным языком Венгрии немецкий вместо латыни, упразднил местную власть, заменив выборных глав округов назначенными комиссарами, и ни разу не созывал государственное собрание. Самое возмутительное, он отказался короноваться королем Венгрии, чтобы не клясться оберегать ее свободы, а венгерскую корону Святого Стефана вывез из братиславского Града и поместил в свою сокровищницу как еще одну безделушку среди многих подобных. Действия Иосифа вызвали рост патриотических настроений по всей Венгрии. Многие дворяне сочли своей обязанностью повести себя по-венгерски, что в их понимании значило громкую брань и демонстративные плевки. Другие, неверно поняв «Общественный договор» Руссо, рассуждали о некоем соглашении между домом Габсбургов и венгерским дворянством, которое попрал тиран Иосиф. Сношения с Пруссией указывали на то, что для защиты своих сомнительных свобод венгерская фронда готова просить иностранной поддержки. Тем временем в Австрийских Нидерландах началась гражданская война, в ходе которой консерваторы и прогрессисты заключили непростой союз, чтобы свергнуть правительство Иосифа в Брюсселе. А к западу от Тироля заполыхал Форарльберг, где крестьяне восстали в защиту католической церкви[349]. В этот критический момент рухнула и внешняя политика Иосифа. Мария Терезия договаривалась с немецкими князьями Священной Римской империи, так что они выступили на стороне Австрии и в Войне за австрийское наследство, и в Семилетней войне. Несмотря на свой пол, Мария Терезия оставалась лидером Священной Римской империи и умела уговаривать князей брать ее сторону в противостоянии опасным амбициям Пруссии. Иосиф, наоборот, оскорбил их чувства, вмешавшись в назначение нового кельнского архиепископа и попытавшись обменять Австрийские Нидерланды на Баварию. Сделка выглядела разумной: обменять далекую провинцию, отделенную чужими землями, на ту, что прямо примыкает к территории Австрии, но из-за его манеры вести переговоры князья Священной Римской империи увидели в Иосифе главную угрозу установившемуся порядку вещей. Катастрофически неудачная война против турок, которую Иосиф начал в 1787 г. в союзе с Россией, заставила его просить войск в Венгрии. Цена этого оказалась невероятно высокой: отмена всех реформ, кроме самых ранних — введения веротерпимости и освобождения крестьян от крепостной зависимости. В феврале 1790 г. после нескольких мучительных лет кровавой рвоты Иосиф II умер от туберкулеза. Одним из последних распоряжений императора было написать на его надгробии: «Здесь лежит Иосиф, потерпевший неудачу во всех своих начинаниях». Несмотря на то что и это не было исполнено, такая эпитафия справедлива лишь отчасти. Конечно, Иосиф свернул свой грандиозный камералистско-физиократический эксперимент и отступился от интеграции Венгрии в единую систему управления. Но он продемонстрировал, о чем можно мечтать. Благосклонное правительство, действующее ради общей пользы, еще могло разработать такие меры и задачи, которые сделают подданных счастливее. С этой целью государственный аппарат можно было преобразовать в некое подобие машины, где бюрократы, исполняя распоряжения сверху, подчиняют монаршей воле сочтенное, мобилизованное и организованное население ради его же блага. Благодаря масонству габсбургские чиновники как правящая элита и интеллектуальное сообщество уже не сомневались в своем превосходстве. Теперь Иосиф II подарил им миссию — совершенствование общества. Это видение отличалось от AEIOU и культа евхаристии, но благодаря опоре на новую науку о государстве не уступало им в величии замысла. 20 ЭРЦГЕРЦОГИНИ И ГАБСБУРГСКИЕ НИДЕРЛАНДЫ В конце 1760-х гг. Мария Терезия распорядилась полностью переделать Зал гигантов (Riesensaal) в инсбрукском дворце Габсбургов в Тироле. Ей никогда не нравились гигантские фрески с Гераклом, давшие название залу, так как «на них то тут, то там слишком много наготы». На обычной для нее смеси французского и немецкого императрица писала: «Il y aura der Familiensaal anstatt deren risen», то есть: «Вместо гигантов здесь должен быть семейный зал». Зал переделали в соответствии с ее пожеланиями, скрыв фрески обоями и развесив по стенам портреты членов императорской семьи, но название у него осталось прежним[350]. Обновленный Зал гигантов воспевал плодовитость Марии Терезии. В его дальнем конце висит портрет императрицы с мужем, императором Францем Стефаном, и наследником Иосифом II. А вдоль стен — огромные портреты их остальных 15 детей, причем умершие в младенчестве изображены вместе, парящими над облаками в сопровождении полупрозрачного херувима. Над детьми разместилась галерея из портретов 20 ее внуков — с пробелами для тех, что еще родятся, — и нескольких особенно знатных зятьев. В большинстве фамильных галерей развешаны изображены предков, но Зал гигантов обращен в будущее — к династии, которая пережила угрозу угасания и теперь полнится потомками стараниями без устали рожавшей королевы-императрицы. Из 16 детей Марии Терезии 11 были девочками, три из которых умерли в младенчестве. Восемь выживших изображены в Зале гигантов цветущими и прекрасными, в нарядах из самого дорогого дамаста. Некоторые написаны со щенками — символом верности — у ног. Хотя их уже выдали замуж, они показаны завидными невестами, способными добавить блеска репутации супруга и родить детей, которые со временем также станут достойными женами и мужьями. На мужских портретах в противоположность женским герои принимают воинственные позы, а фоном им зачастую служат сцены сражений. Основным предназначением женщин из рода Габсбургов было рожать наследников мужского пола. Удача, если эта женщина красива: красота делает задачу мужа менее обременительной, тем более что матку, как тогда считалось, нужно чаще орошать, чтобы она не ссохлась. Карл VI описывал в дневнике, каким облегчением было для него увидеть, что внешность его невесты Елизаветы Кристины (Белой лилии) оправдала все ожидания: «Прибыла королева… королева мила, красива, добра». А еще от королев ожидали набожности и скромности, продемонстрировать которые можно было паломничествами, участием в крестных ходах, омовением ног бедняков (к счастью, предварительно вымытых), а во вдовстве — доживанием века в уединении при каком-нибудь монастыре. Неспособность родить наследника часто объясняли недостатком духовности, так что плодовитость и набожность были связаны[351]. Образование женщин из рода Габсбургов соответствовало тем ожиданиям, которые на них возлагались. Обучали их в первую очередь языкам, так как большинству девушек предстояло выйти замуж за иностранцев. Поэтому кроме латыни им преподавали итальянский, французский и испанский. В каком-то объеме преподавался и немецкий, но габсбургские женщины, как и их компаньонки-аристократки, обычно говорили на диалекте «не менее вульгарном, чем у судомойки» (немецкий Марии Терезии был особенно грубым). Кроме языков девочек учили музыке, танцам, живописи и рукоделию. А вот с мужскими дисциплинами — географией, геральдикой и камерализмом — их не знакомили. Удивительно, но, даже зная, что Мария Терезия унаследует власть, император Карл VI не внес никаких изменений в ее образование. Впоследствии императрица жаловалась, что восхождение на престол далось ей непросто: «Отец не изволил хоть как-то посвятить меня в правила управления государством или международных отношений». Несмотря на это, для своих дочерей она тоже не пожелала расширить круг изучаемых дисциплин, советуя им держаться в стороне от политики[352]. Среди женских портретов в Зале гигантов есть один особенный. Это эрцгерцогиня Мария Анна — старшая из доживших до зрелости дочерей Марии Терезии, сподвижница Игнаца фон Борна, а впоследствии светская аббатиса и, предположительно, масонка. Тому, кто захотел бы взять ее в жены, пришлось бы где-то разместить ее научную коллекцию из 7923 минералов, 195 образцов жуков и 371 бабочки на булавках. Ее портрет — предостережение возможным женихам: Мария Анна изображена у письменного стола, на котором груды бумаг, книги и глобус. Она указывает на лежащее на столе перо. Это синий чулок, предупреждает зрителя художник Мартин ван Майтенс: интересы этой женщины не ограничиваются браком и детьми, они распространяются на другую сферу устремлений Габсбургов — научное познание. Пример Марии Анны показывает, что машина для размножения и образец набожности не единственные возможные роли габсбургской женщины. Оставались и другие призвания, самым частым среди которых было политическое. Габсбургские правители отдавали своим родственницам посты наместников и губернаторов. Здесь, как и во многом другом, тон задал Максимилиан I, в 1507 г. поставивший править Бургундией и Нидерландами вместо себя свою овдовевшую дочь. Но сказывались, впрочем, и испанские связи: в Арагоне и Кастилии женщинам без особых препятствий дозволялось править и на равных с мужчинами участвовать в разделе наследства. Знатные испанки вплоть до конца XVIII в. сидели на полу по-турецки, скрестив ноги, но это не мешало им занимать самые высокие посты. В XVI в. Карл V сделал красавицу-жену Изабеллу Португальскую своим регентом в Испании. От лица последнего в испанской линии Габсбургов, несчастного Карла II, правила в статусе регента и «куратора» его вдовая мать Марианна Австрийская, которая манипулировала юным монархом столь же безжалостно, сколь дурно разбиралась в государственных делах[353]. По заведенному порядку наместниками Нидерландов могли быть только члены правящего дома, однако на эту роль не всегда хватало законных наследников мужского пола — именно поэтому управление страной пришлось отдать бастарду дону Хуану. Женщины тоже брали огонь на себя. Большую часть XVI в. наместниками Габсбургских Нидерландов были они: Маргарита Австрийская, Мария Венгерская и Маргарита Пармская — одновременно и женщина, и bâtarde. В 1598 г. Филипп II полностью уступил власть над Испанскими Нидерландами своей дочери Изабелле и ее мужу Альбрехту, приходившемуся Филиппу племянником по обоим родителям. Всю совместную жизнь Изабелла называла Альбрехта кузеном. Филипп рассчитывал, что потомки Альбрехта и Изабеллы станут суверенными герцогами Нидерландов, но этот брак оказался бесплодным. После смерти Альбрехта в 1621 г. Изабелла убрала из брюссельского дворца своих попугаев и карликов, остригла волосы и надела монашеское облачение. При этом вплоть до самой смерти в 1633 г. она продолжала править, но уже не как суверенная эрцгерцогиня, а от имени Филиппа IV Испанского. После этого наместниками Нидерландов назначались то родственники-мужчины испанского короля, то, если таковых не случалось, кастильские и португальские гранды[354]. В состав Испанских Нидерландов входило 10 провинций, располагавшихся приблизительно на территории современных Люксембурга и Бельгии, но разделенных посередине независимым епископством Льежа. У каждой из провинций были особые «права, свободы, привилегии, обычаи и традиции», уважать которые клялся каждый новый наместник. Писаный свод этих прав и обычаев имелся, однако, только в Брабанте, что обеспечивало правителям определенную свободу в их толковании. И тем не менее принцип, требовавший при обложении населения новым налогом получить согласие его представителей, всегда оставался незыблемым, что существенно ограничивало власть наместника. В Испанских Нидерландах испанская культура соединялась с фламандской. В городах часто ставились испанские пьесы, как в оригинале, так и в переводе: у одного только Лопе де Веги на фламандский было переведено 19 произведений. Испанские ценители искусства, и не в последнюю очередь сам король, покупали картины фламандских художников, а Альбрехт и Изабелла заказывали Рубенсу работы и для своего брюссельского дворца Куденберг, и для различных храмов в Испании. Обычно это были картины религиозного содержания, в которых преломлялись главные темы габсбургского благочестия — почитание евхаристии и культ Девы Марии. Более приземленный культурный обмен состоял, например, в том, что в период с 1638 по 1647 г. более ста фламандок вышли замуж за испанских военных антверпенского гарнизона. Даже во фламандском языке стали появляться кое-какие испанские заимствования. Скрепляющим раствором тут была религия. Разделение Нидерландов в конце XVI в. на протестантский север и католический юг согнало с насиженных мест огромные массы людей: из 10 южных провинций, оставшихся под властью Испании, ушли около 150 000 беженцев. Испанские Нидерланды прониклись духом и формой барочного католицизма, обзаведясь самой густой в Европе сетью придорожных распятий, часовен и статуй святых. Монашеские ордена, особенно иезуиты, не только обратили всех жителей в католичество, но и привили им глубокую религиозность. К 1640-м гг. во «Фламандско-бельгийской провинции» ордена иезуитов насчитывалось почти 900 священников: по восемь на каждые 10 000 жителей, тогда как в Испании этот показатель равнялся пяти, а во Франции всего одному. Местные семинарии готовили святых отцов не только для самих Испанских Нидерландов, но и для иезуитских миссий в Латинской Америке, Анголе и Китае[355]. Во время Войны за испанское наследство Испанские Нидерланды сначала захватила Франция, а затем, ненадолго, — союзные силы Республики Соединенных провинций и Британии. По итогам переговоров 1713–1714 гг. эти земли отошли Карлу VI, однако Раштаттский мир обязывал императора чтить права и свободы провинций теперь уже Австрийских Нидерландов. Маркиз де Прие, бесчестный сардинец на службе у Карла, принимал от имени своего господина присягу за присягой в ходе пышных церемоний, для которых развешивал гобелены с изображениями военных побед императора, а вместо положенного в таких случаях городского ополчения демонстративно выстраивал отряды фузилеров и гренадеров. Каждой такой инаугурации, однако, предшествовали ожесточенные переговоры с сословным съездом провинции, которые ограничивали реальную власть габсбургского правительства. Согласовывать приходилось даже стоимость праздничного фейерверка. Несмотря на демонстрацию Карлом VI военной силы, править Австрийскими Нидерландами по-прежнему нужно было на принципах общественного согласия, как и при испанском владычестве[356]. Подобно своим испанским предшественникам, Карл VI и Мария Терезия назначали наместниками Нидерландов своих родственников, в том числе и женщин. Тридцать из 80 лет австрийского правления во главе Нидерландов стояли эрцгерцогини. К этому сроку можно прибавить еще 20 лет (1754–1773), когда от лица герцога Карла Александра Лотарингского (наместник в 1744–1780 гг.) в статусе madame royale правила его сестра (и соответственно золовка императрицы Марии Терезии) Анна Шарлотта, светская настоятельница аббатства Сен-Водру в Монсе. Сменявшие друг друга правительницы были настроены вполне реформаторски, но вместе с тем умели учитывать интересы многочисленных групп влияния Австрийских Нидерландов. При этом они действовали в целом независимо и нередко блокировали деятельность уполномоченных, присланных из Вены для общего надзора. Ни Карл VI, ни Мария Терезия при этом не хотели ссориться со своими наместниками и нарушать статус-кво. Нидерланды с лихвой обеспечивали себя в финансовом отношении, да еще и вносили деньги в «тайный фонд», откуда оплачивалась покупка голосов, благодаря которым сын Марии Терезии Максимилиан был избран архиепископом Кельна[357]. Австрийское правление способствовало развитию торговли и промышленности. Строительство дорог и каналов расширило международный товарообмен и удвоило доходы от таможенных пошлин. При поддержке своей сестры-аббатисы Карл Александр Лотарингский финансировал недавно основанную Академию наук, курировал продление канала Лёвен — Диль и содействовал некоторым из первых научных опытов в области электричества, атмосферного давления и термодинамики. Как и его брат Франц Стефан, Карл Александр был масоном. А еще — неисправимым распутником, который делил любовницу с Казановой. До нас дошел его «язык жестов» — описание системы знаков, которыми можно было соблазнять куртизанок в театре: поправляя шейный платок, показываешь, что хочешь увидеться наедине, понюхав табак, приглашаешь в свою ложу и т. д.[358] При всем этом прогрессе экономика Австрийских Нидерландов оставалась преимущественно аграрной, и во времена Иосифа II аристократы-землевладельцы к его неудовольствию по-прежнему задавали тон во многих провинциальных собраниях и городских советах. В религиозном отношении Австрийские Нидерланды тоже оставались своего рода музеем. «Католическое Просвещение» стремилось примирить католицизм с научным методом, поддерживать правителей в борьбе со злоупотреблениями клириков и взращивать в людях веру через личное благочестие, а не коллективные ритуалы. Правительницы Австрийских Нидерландов и слышать ни о чем подобном не желали. В 1730-х гг. эрцгерцогиня Мария Елизавета боролась с распространявшимся по Европе янсенизмом. Это учение о том, что спасение души целиком зависит от Божьей милости и даруется немногим, призывало упростить религию и очистить ее от пышных церемоний. Карл VI рекомендовал Марии Елизавете действовать осторожно, но та санкционировала арест священников-янсенистов. Кроме того, она не исполнила повеление императора отменить право искать убежища в церквях, несмотря на то что им широко злоупотребляли дезертиры[359]. Католическое Просвещение особенно не одобряло иезуитов, считая их богословие чересчур догматичным. Но в Австрийских Нидерландах Карл Александр с сестрой не вняли призывам ограничить влияние ордена и вывести из его ведения образование священников. В свои личные духовники оба они тоже неизменно выбирали иезуитов. Цензура религиозных текстов и сочинений янсенистов в Нидерландах постоянно ужесточалась, тогда как в Вене ее все больше ослабляли. Монастыри по-прежнему купались в роскоши, не ведая янсенистской строгости. Даже в 1789 г. монахи аббатства Святого Петра в Генте поминали своего почившего настоятеля большим выбором мясных и рыбных блюд, включая осетрину, десертом из ананасов, дынь и груш, кофе и ликерами, а потом еще и устрицами[360]. Набожная Анна Шарлотта умерла в 1773 г., после чего Карл Александр тут же возвел свою любовницу в статус консорта и зажил как хотел, уже не боясь упреков. Как и большинство высокопоставленных распутников, в народе Карла Александра искренне любили. Даже обычно скупые провинциальные собрания одобрили установку его бронзовой статуи, открывал которую сам герой, облаченный в тогу римского императора. Сохранился дневник принца, где описаны праздные дни, занятые долгими обедами, охотой, популярными пьесками и карточными проигрышами. Умер Карл Александр в 1780 г. Едва он скончался, на сонные Австрийские Нидерланды вихрем налетел Иосиф II[361]. Родившаяся в именины своей матери, Мария Кристина была любимой дочерью императрицы Марии Терезии. В начале 1760-х гг. юная Мими близко сошлась с первой женой Иосифа II Изабеллой Пармской. Возможно, она не воспринимала эту связь как сексуальную, но ее письма к Изабелле недвусмысленно говорят о физическом влечении: «Я люблю тебя бешено и жажду целовать тебя… целовать тебя, и чтобы ты меня целовала… целую твою ангельскую попку (ertzenglishes arscherl)» и т. д. Изабелла умерла от оспы в 1763 г., и, чтобы оправиться от горя утраты, Мими вышла замуж за безземельного Альбрехта Саксонского. Мария Терезия осыпала молодого принца титулами, в основном ничего не значащими, однако один из них — герцога Тешинского — имел вполне материальное выражение в виде земель в оставшейся у Габсбургов части Силезии[362]. Чтобы Мими была поближе, Мария Терезия назначила Альбрехта своим регентом в Венгрии (более подходящую должность палатина пришлось бы утверждать в венгерском государственном собрании, а созывать его императрица избегала). Пятнадцать лет Альбрехт прилежно правил Венгрией из столичной Братиславы, расположенной всего в двух днях конного пути от Вены. Любовь Альбрехта к жене могла сравниться лишь с его преданностью масонству. После смерти Мими в 1798 г. он выразил обе свои страсти в мраморном надгробии поразительной эксцентричности, воздвигнутом в венской церкви Святого Августина. Изваянная Кановой композиция включает фигуры скорбящих, входящих в гробницу в виде масонской пирамиды, однако вместо масонского всевидящего ока расположен медальон с профилем Мими. Еще больше изумляет в этом надгробии полное отсутствие христианских символов. В 1780 г. Иосиф II поставил Альбрехта и Мими управлять Австрийскими Нидерландами, но при этом направил туда своим министром-посланником графа Бельджойозо, приказав ему воплощать императорский план всестороннего реформирования церкви и государственного управления. Таким образом, фигуры наместников превращались в чисто декоративные. Так или иначе, незадолго до прибытия в Нидерланды новых правителей Иосиф побывал там лично. Он путешествовал без помпы, останавливаясь в гостиницах, но находил время принимать просителей и допрашивать чиновников, а в Генте приказал убрать прочь алтарные панели кисти ван Эйка с обнаженными Адамом и Евой (впоследствии срамные части прародителей закрасили). Иосиф пробыл в Нидерландах неполных два месяца, но не сомневался в непогрешимости своих наблюдений, а советами Альбрехта и Мими не особенно интересовался. Он без обиняков заявил им, что министров выбирают за таланты и умения, а для наместников единственный критерий — высокий титул[363]. В Австрийских Нидерландах Иосиф развернул те же церковные реформы, что и везде: насаждал веротерпимость и гражданский брак, закрыл 160 монастырей, запретил большинство религиозных праздников и сосредоточил все духовное образование в единственной на всю страну семинарии. Заведовать ею Иосиф поставил бескомпромиссного янсениста Фердинанда Штёгера, чьи изыскания в области ранней церковной истории привели его к отрицанию большей части католического богословия. Студенты отказались записываться в семинарию, устроили демонстрацию и повесили чучело Штёгера. По приказу графа Бельджойозо демонстрантов разогнали войска. Иосиф, ничуть не смутившись, гнул свою линию и в 1787 г. упразднил в Нидерландах исторические провинции, заменив их на девять округов под управлением назначаемых им интендантов, и закрыл за ненадобностью многие местные суды. Реформы Иосифа били почти по всем общественным институтам и классам. Слухи о повышении налогов и призыве в армию довершили дело. 30 мая 1787 г. толпа заполнила центр Брюсселя, пошли известия об убийствах и грабежах. Появившись глубокой ночью на балконе над главной городской площадью, Альбрехт и Мими успокоили народ, обещав отменить все реформы Иосифа. Мятежники разошлись, в церквях зазвонили колокола, и наутро карету наместников встречали на улицах приветственными криками. Камергер брюссельского двора полагал, что хладнокровие Мими спасло положение, но сама Мария Кристина предчувствовала недоброе, и не напрасно. «Сохрани Бог, — писала она в дневнике, — чтобы эта проявляемая к нам любовь не обернулась нашей погибелью»[364]. Министры Иосифа II одобрили поступок наместников, но сам император резко осудил его как возмутительную капитуляцию. Он пошел на некоторые уступки, в частности отозвал Бельджойозо, но затем восстановил почти все реформы и начал стягивать в Австрийские Нидерланды войска. Генералу, находившемуся на месте событий, Иосиф писал: «Не бойтесь учить их страхом, от угроз всегда переходите к действию и ни в коем случае не стреляйте поверх голов или холостыми». Но войска, которые Иосиф намеревался ввести в Нидерланды, пришлось перебрасывать на другой конец Европы на войну с турками, что оставило страну без всякой защиты[365]. Революция, до сих пор консервативная, направленная на восстановление религиозного и политического статус-кво, радикализировалась. «Демократические» политики, все более вдохновляясь событиями по ту сторону французской границы, выдвинули такую программу социальных реформ, которую Иосиф не мог бы и вообразить. В 1789 г. консервативная и радикальная революции слились воедино, и ополченцы обоих лагерей смели австрийскую армию. В начале следующего года делегаты провинций провозгласили Соединенные штаты Бельгии, и это было первое в истории официальное употребление слова «Бельгия». Альбрехт и Мими в этот момент уже находились в изгнании, а Иосиф лежал на смертном одре. Свое последнее письмо Иосиф адресовал Мими. Оно было коротким, но теплым — он обнимал ее на расстоянии и прощался навсегда. По правде говоря, Иосиф так и не простил Мими того, что она отняла у него привязанность матери, а затем и первой жены Изабеллы, которую он любил всем сердцем. Однако, случись ему узнать про тайные литературные занятия покойной Изабеллы, Иосиф был бы шокирован. Среди рассуждений о смерти, философии и коммерции там есть короткое эссе, озаглавленное «Трактат о мужчинах». В этой диатрибе она клеймит мужской пол как «бесполезных животных», которые тщеславны, своекорыстны, себялюбивы и не обладают разумом, присущим только женскому полу. Мужчины ценны лишь тем, что своими пороками подчеркивают женскую добродетель, и Изабелла верила, что угнетенное положение женщин однажды сменится их господством. В другом сочинении она жалуется на судьбу принцессы: безрадостность существования, вечная зависимость, оковы придворного этикета[366]. Жалобы Изабеллы можно понять. Она воспитывалась при чопорном пармском дворе, где женщинам предписывалось вести себя как легкомысленным, но, по определению певца-кастрата Фаринелли, «совершенно безмятежным нимфам». Нимфы они или нет, их фигуры искажали закрепленные на бедрах огромные фижмы, призванные демонстрировать плодовитость владелицы и обилие дорогих тканей в ее семье. В Вене и собственно при габсбургском дворе мода была той же, но отношения — несколько иными. Эрцгерцогини, жены и вдовы то и дело вырывались там за пределы женской сферы, ограниченной воспитанием детей и церковью, в традиционно мужскую область общественной жизни. Со своих портретов эти женщины смотрят на зрителя сверху вниз — сидя в уверенных позах за письменными столами, на которых громоздятся короны, глобусы, а иногда и документы[367]. Однако в Вене того времени такое нарушение границ ни в коей мере не считалось посягательством на установленный порядок вещей или подрывом основанной на гендере властной иерархии. Младшая дочь Марии Терезии Мария Антуанетта (Мария Антония) вывезла во Францию убежденность, что женщины могут играть заметную роль в жизни общества. Она позволяла себе не замечать гендерных границ, что давало французским недоброжелателям повод обвинять ее в попирании любых ограничений и соответственно позволяло приписывать ей любые преступления: лесбийскую любовь, инцест, пагубное влияние на политиков через будуар. Даже ее тело, как говорили, не подчинялось правилам: за пышными юбками будто бы скрывались гротескные уродства. О женщинах из дома Габсбургов подобные истории морального и физического разложения никто до сих пор не сочинял, да и власть, которой иные из них обладали, вплоть до императорской, не считалась противоестественным извращением. Для габсбургских женщин источником власти и ее законности была династия, величие которой перевешивало биологические различия[368]. 21 ЦЕНЗОРЫ, ЯКОБИНЦЫ И «ВОЛШЕБНАЯ ФЛЕЙТА» Изначально цензура была прерогативой католической церкви, и осуществляли ее епископы, обычно прибегавшие к помощи комиссий, составленных из иезуитов. В Вене функцию цензора исполнял университет, то есть цензуру осуществляли те же иезуиты, работавшие там. Задолго до упразднения ордена папой Клементом XIV в 1770-х гг. Мария Терезия ограничила влияние иезуитов, решительно выступив против их пышных процессий и монополии в различных сферах общественной жизни. В 1752 г. она сместила иезуитов с профессорских и цензорских постов в университете, доверив проверку публикаций комиссии из 10 человек, возглавленной Герардом ван Свитеном. Список запрещенных книг, составляемый комиссией, распространялся и имел силу во всех габсбургских владениях. Влияние ван Свитена на императрицу было огромно. Как ее личный врач, он имел весьма близкий доступ к ее физическому телу и использовал свое положение доверенного лица, чтобы подчинять себе членов цензурной комиссии. Таким образом в конце концов увидели свет трактат Монтескье «О духе законов», сочинения Монтеня, Лессинга и Дидро. В основном ван Свитен подвергал цензуре сочинения «сверхъестественного», религиозного содержания, французскую порнографию и лишь самые яростные выпады против государственного строя и католической церкви. И все равно экземпляры запрещенных книг сохранялись и по особому запросу предоставлялись ученым для работы — лишь считаные сочинения запрещались безоговорочно[369]. Иосиф II пошел еще дальше, отменив после 1780 г. большую часть ограничений. Если при Марии Терезии под запретом числись около 5000 изданий, при Иосифе это число сократилось до 900 (кажется, что это много, но одно сочинение нередко выходило под несколькими разными названиями). Также Иосиф смягчил надзор за новостной печатью. Результатом стал расцвет публицистики и бурление общественных дискуссий. Прежде в Вене выходили лишь две газеты по два номера в неделю у каждой — недолго просуществовавшая Gazette de Vienne и Wienerisches Diarium (переименованная в Wiener Zeitung, она выходит и теперь, претендуя на титул старейшей из существующих газет). Обе без каких-либо комментариев сообщали зарубежные новости и перепечатывали дворцовые коммюнике. Теперь появились новые ежедневные или выходящие дважды в неделю газеты, печатавшие светские новости, политические мнения и репортажи о (в буквальном смысле) заставлявших шевелиться волосы опытах с электричеством, магнитами и янтарем. Тихоокеанские экспедиции капитана Кука тоже исправно обеспечивали газетчиков отличным материалом[370]. Около 70 венских кофеен были удобными местами для чтения и обсуждения новостей: кофейня на улице Кольмаркт по соседству с Хофбургом выставляла 80 дополнительных стульев прямо на узкой мостовой. Вена приобретала то, чего у нее до сих пор не было, — публичную сферу, не связанную с государством и критически его оценивающую. Из кофеен представители новой прослойки «праздных» (Müssigganger) отправлялись кочевать по салонам, ложам, театрам, паркам и собраниям ученых обществ. Многообразие и обилие подобных мест изумили одного посетившего Вену французского аристократа. Открывались и библиотеки. Публику уже обслуживали и Дворцовая, и Университетская библиотеки, но теперь и знать сделала свои личные собрания доступными для посторонних. В книжных лавках и типографиях тоже можно было взять книги на время.