Была у Вены и неприглядная сторона. В городе с населением 200 000 человек работало 10 000 «обычных проституток» и 4000 «изысканных» куртизанок; 12 000 человек болели сифилисом, а детская смертность составляла 40 %. Панель (Strich), вдоль которой, зазывая клиентов, стояли проститутки, тянулась от собора Святого Стефана по улицам Грабен и Кольмаркт, дальше до городской стены и до самого Хофбурга. Вдоль этого маршрута имелось множество церквей с темными уголками внутри. Более дешевые проститутки работали в парках. По приказу Марии Терезии проституток-рецидивисток высылали в Венгрию, где, как сформулировал один остряк, «они смогут развращать только турок и неверных». Иосиф, впрочем, действовал мягче: велел выкорчевать кусты в парках, а церкви запирать на замок. Осужденных уличных женщин он заставил убирать улицы. Им брили головы, а широкие юбки на обручах, служившие знаком их ремесла, конфисковывали[371]. Нравственности придавалось большое значение. Мария Терезия учредила Комиссию по целомудрию (Keuschheitskommission), которая боролась с проституцией в Вене и ее окрестностях, но дело обернулось посмешищем — теперь гулящие женщины, передвигаясь в одиночку, перебирали четки, будто порядочные дамы, идущие к обедне. Тем не менее суд нравов при городском совете просуществовал в Вене вплоть до начала XIX в. Театры тоже заботили и Марию Терезию, и ее сына. Актрис считали распутными по самому роду занятий, а странствующие исполнители внушали подозрение своей неукорененностью. Мало того, власти верили, что театр транслирует простые мысли, влияющие на впечатлительную публику. Особенно вредными признавались непристойные, зачастую импровизированные монологи паяца Ганса Вурста — смесь сальных намеков с социальной сатирой[372]. Если пресса становилась все свободнее, то театр столкнулся с ужесточением цензуры. Йозеф фон Зонненфельс, служивший некоторое время цензором, считал, что театр должен быть источником «приличий, этикета и хорошего языка», таким образом распространяя ценности Просвещения. Другой долгие годы специализировавшийся на спектаклях цензор, Карл Франц Хегелин, тоже определял театр как «школу манер и вкуса». Это значило, что цензура исправляла сюжет пьесы, если та кончалась не так, как должно. Самый знаменитый пример тут — череда драматургов, которые, чтобы удовлетворить цензоров, переписывали шекспировского «Гамлета», предлагая не столь кровавый, более вдохновляющий финал. Скажем, Гертруда, умирая, исповедуется в том, что участвовала в убийстве первого мужа, и тем спасает свою душу, а Гамлет, хоть и закалывает Клавдия, не вступает в смертельный поединок с Лаэртом и становится датским королем[373]. В других постановках просто выбрасывались строчки и ремарки, так чтобы влюбленные не встречались без сопровождающих, добродетель героини не подвергалась испытанию в спальне, а дурное поведение ни в коем случае не вознаграждалось. Политические ограничения тоже были: такие слова, как свобода, равенство, деспотия и тиран, вымарывались. В «Свадьбе Фигаро» Моцарта, прежде чем цензура дозволила ее ставить, пришлось убрать строчку «Думаете, что если вы — сильный мира сего, так уж, значит, и разумом тоже сильны?»[374]. Финал первого акта моцартовского «Дон Жуана», премьера которого прошла в Вене в 1788 г., тоже изменили, поставив вместо важной строки «Будем свободно жить!» беззубое «Будем беспечно жить!». Поначалу в Вене было всего два театра. «Бургтеатр» («Замковый театр») в Хофбурге был преемником старого деревянного театра, построенного Леопольдом I, но с тех пор не раз менял помещения и наконец обосновался в перестроенном здании теннисного корта. «Кертнертортеатр» («Театр у Каринтийских ворот»), на месте которого теперь стоит отель Sacher, стал придворным после пожара 1761 г. Репертуар у этих двух театров заметно различался. В «Бургтеатре» ставили в основном французскую и итальянскую оперу, а в «Кертнертортеатре» — более популярные легкие вещицы и балеты. Хотя в выборе жанров театры отчасти совпадали, комедии шли почти исключительно в «Кертнертортеатре». В 1770-х гг. лицензии получили еще несколько частных театров. Они ставили преимущественно комедии и подвергались той же цензуре, что и два других. Известно, что дети любят, чтобы им читали одну и ту же сказку. Венцы тоже предпочитали видеть в популярном театре один повторяющийся сюжет: герой в сопровождении слуги-шута переживает различные приключения в волшебной стране. С помощью магических предметов и слуги герой оставляет врагов с носом, после чего и он, и шут находят себе невест. В роли слуги мог появляться Ганс Вурст, Пульчинелла (родич Панча) или мастер по зонтам Штаберль — главное, чтобы он был грубияном и пройдохой, смешно одетым простолюдином, оттеняющим главного героя. Что касается оформления, публике нравилось, чтобы декорации менялись как можно чаще и представляли какие-нибудь экзотические места. Из-за сценической машинерии, при помощи которой двигались декорации, этот жанр получил прозвище «машинная комедия» (Maschinenkomödien). Премьера «Волшебной флейты» Моцарта состоялась в 1791 г. в театре «Ауф дер Виден», расположенном прямо за городской стеной. Эта типичная «волшебная опера» еще и укладывается в жанровую схему немецкого зингшпиля, соединявшего пение с диалогом. Действие разворачивается в Древнем Египте вокруг загадочного братства, во главе которого стоит некий Зарастро, по всем признакам — злодей. Однако в финале это братство оказывается благодетельным, а Зарастро — добрым и мудрым. На протяжении двух действий герой, принц Тамино, сопровождаемый компаньоном, птицеловом и шутом Папагено, проходит различные испытания, доказывая в итоге, что достоин принцессы, которую ради ее же безопасности прячет Зарастро. Благодаря своей волшебной флейте Тамино преодолевает все препятствия и получает руку принцессы. Его невеста — дочь Королевы Ночи, которая безуспешно старается помешать свадьбе. Папагено тем временем завоевывает Папагену, силой волшебства превращенную из уродливой старухи в девушку «18 лет с двумя минутами». Дуэтом они поют знаменитое аллегро «Па-па». Королева Ночи пытается разрушить храм Зарастро, но проваливается в недра земли (обычно для этого используется люк в сцене). На заре Зарастро празднует победу над тьмой и приветствует новый век мудрости и братства. Сюжет замысловат и однообразен, но в нем несложно разглядеть аллегорическое изложение масонских ритуалов и идей, кое-как связанное воедино в нестройное, но прелестное целое. У героев всего по одной-две арии, поскольку их индивидуальность менее важна, чем те идеи, которые заложены в самой опере. Храмы (света, природы и мудрости), пирамиды, обряды посвящения, жрецы и другие масонские символы имеются тут в изобилии, а несколько персонажей, видимо, можно отождествить с реальными членами масонского братства — так, Зарастро, судя по всему, был портретом наставника эрцгерцогини Марии Анны Игнаца фон Борна. Сюжет так переусложнен, потому что Моцарт и автор либретто Эмануэль Шиканедер хотели, чтобы популярные мотивы немецкой волшебной оперы и зингшпиля сочетались в спектакле с впечатляющим зрелищем и завуалированными идеями масонства[375]. Партитура оперы тоже кишит отсылками к масонству. Число три, главный ключ к масонским обрядам, обозначается тремя громкими аккордами, открывающими увертюру, и тремя бемолями в тональности ми-бемоль. Пары лигатурных нот соответствуют цепи масонского братства; гармония выражается использованием параллельных терций и квинт, кажущиеся противоположности примиряются за счет контрапункта или одновременного исполнения двух мелодий. В состав оркестра с полным диапазоном инструментов включен и кларнет, обычный в масонских ритуалах. Как объяснял Моцарт своему товарищу по масонской ложе Йозефу Гайдну, «если каждый инструмент не будет учитывать права и особенности других инструментов во взаимосвязи со своими собственными правами… цели, которая есть красота, не достигнешь». Таким образом масонские идеи равенства и братства имели значение как в партитуре, так и в оркестровой яме[376]. Отсылки к масонству есть не только в «Волшебной флейте», но и в «Свадьбе Фигаро», и в сочинениях других драматургов и композиторов того времени. Это вполне ожидаемо, поскольку в масонских ложах состояли многие сочинители и владельцы театров, включая соавтора Моцарта Шиканедера (он же пел партию Папагено на премьере). Драматурги в поисках вдохновения нередко обращались к волшебным романам Кристофа Виланда, который тоже был масоном — собрание его сочинений, изданное в Лейпциге в 1794–1811 гг., насчитывает 45 толстых томов. В уступчивости цензоров, легко пропускавших масонские тексты, также нет ничего странного. Зонненфельс, Хегелин и, вероятнее всего, ван Свитен тоже состояли в братстве вольных каменщиков[377]. Иосиф II масоном не был и считал масонские ритуалы чепухой. Однако он осознавал, что секретность лож может служить прикрытием для бунтовщиков, и потому требовал, чтобы списки членов братства передавались в полицию. Он упростил структуру лож, заставив многие из них объединиться, так что 13 столичных превратились в три. Провинциальные ложи Чехии, Трансильвании, Венгрии и австрийских земель он отдал в подчинение венской Великой ложе. Как отмечал тогда один из магистров, реформы Иосифа «объединили все масонские ложи австрийской монархии в одну упорядоченную и управляемую систему». По иронии судьбы самым успешным опытом унификации учреждений стала для Иосифа реорганизация масонского братства, над которым он потешался, а не государственного аппарата, перед которым он преклонялся[378]. Во второй половине 1780-х гг. реформы Иосифа II сталкивались со все большими проблемами, а оппозиция его курсу усилилась, так что он ужесточил цензуру и в газетах, и в театре. Он запретил комические импровизации, ввел налог на прессу и дал полиции указание выявлять неблагонадежных, которые стремятся «расшатывать религию, мораль и общественный порядок». Уголовный закон он тоже перекраивал по собственному произволу: санкционировал применение наказаний задним числом и ввел «превентивное заключение» — способ бросить человека в тюрьму без суда. Полиция стала отдельным министерством, а ее права устанавливались декретами, которые не подлежали публикации. «Хорошо отлаженное государство», к которому стремились реформаторы, в последние годы правления Иосифа превратилось в полицейское. Наследовал Иосифу II в 1790 г. его брат Леопольд II (1790–1792). Циничный и хитрый, он сумел убедить и современников, и поколения историков, что вполне разделял идеи Просвещения, рассказывая всем, кто готов был слушать, о своем стремлении способствовать счастью подданных и «действовать в интересах человечества». Да, занимая с 1765 по 1790 г. трон великого герцога Тосканы, он отменил смертную казнь и сам проводил химические опыты с целью найти новые соединения, полезные в промышленности (его покрытый пятнами верстак и сегодня выставлен во флорентийском Музее истории науки). Но сколь бы серьезно он ни обсуждал конституционные проекты, никакой конституции в Тоскане не появилось, а его обещания дать полный отчет о расходах герцогства обернулись публикацией бюджета лишь за один год. Описывая свое правление в Тоскане, Леопольд хвалил себя за дальновидное погашение государственного долга, но достиг он этого исключительно путем аннулирования трех четвертей казначейских облигаций. В то же время его категоричная приверженность свободной торговле загубила на корню большую часть нарождавшегося во Флоренции промышленного производства[379]. Леопольд развернул жесткое наступление на оппозицию. Он заключил мир с турками, вернув им Белград, а высвободившиеся войска использовал, чтобы восстановить власть своей сестры Мими и ее мужа в Нидерландах. Для усмирения венгров он пригрозил разделом их страны, подсластив эту пилюлю заявлением, что «Венгрия будет свободным королевством, независимым в своем законном управлении, неподвластным никакому иному королевству или народу и имеющим собственную политическую систему и конституцию». После этого Леопольд учредил в венгерском государственном собрании 10 комиссий, поручив им установить, в чем конкретно состояла венгерская конституция. Перепутав конституцию с законодательством, комиссии подготовили 10 томов законов, которые сочли основополагающими или просто желательными, но ни один из них не получил юридической силы до 1830-х гг.[380] Французскую революцию Леопольд поначалу приветствовал, рассчитывая, что она установит во Франции конституционную монархию, но пришел в ужас от ее сползания в демагогию и разгула насилия. Вожаки революции отобрали у германских князей в Эльзасе все оставшиеся права, что было прямым нарушением условий Вестфальского мира, а сестру Леопольда Марию Антуанетту, в сущности, посадили под замок. Братская привязанность к ней и забота о благоденствии Священной Римской империи толкнули Леопольда на союз с прусским королем Фридрихом Вильгельмом II, который увидел в ситуации удобный случай напасть на Францию, расширив свои владения на Рейне. В августе 1791 г. Леопольд и Фридрих Вильгельм встретились в Пильнице, неподалеку от Дрездена. К двум королям присоединился курфюрст Саксонии, и вместе они провозгласили, что судьба французской монархии является заботой всех царствующих домов и что, если национальная ассамблея в Париже не восстановит Людовика XVI в его правах, европейские монархи применят силу. Пильницкая декларация вызвала во Франции бурю протестов и привела к власти «партию войны», жирондистов. Один из депутатов этой фракции воскликнул: «Маски сброшены. Теперь мы знаем, кто наш враг: это император». Французский министр иностранных дел потребовал от Леопольда заверений, что он «желает жить в мире» с Францией, но князь Кауниц в Вене не отреагировал на это требование. Тем временем бежавшие из Франции аристократы, не таясь, собирались в Рейнской области, что лишь усиливало военную горячку в Париже. 1 марта 1792 г. Леопольд внезапно скончался от апоплексического удара, и трон занял его юный сын Франц II (правил в 1792–1835 гг.). Не прошло и месяца, как Франция объявила войну[381]. Вихрь Французских революционных войн втянул в себя большую часть Европы и привел к более чем 20-летнему кровопролитию. Революционное переосмысление понятий «государство», «страна» и «народ» оказалось не менее головокружительным процессом, увлекая в свой водоворот и идеалистов, и бунтарей. Одни были просто наивны, как пасторский сын со швейцарской границы, который в праздничном наряде встретил французских захватчиков речью, воспевающей достоинства республики, — французы не замедлили избавить оратора от карманных часов, сапог и жилета. Другие, например «клубисты» и «цизрейнцы» Рейнской области и Майнца, представляли собой реальную опасность, так как плели заговоры с целью учреждения революционных республик и приветствовали — как они это называли — «благодатное счастье, принесенное нам французским оружием». Таким же было национальное и революционное движение карбонариев в Италии. Опираясь, подобно масонам, на некие вымышленные «ритуалы углежогов», карбонарии хотели превратить Италию в «Авзонскую республику», освободив ее от иностранного владычества и любой тирании[382]. Европейские правительства твердо верили, что французский революционный дух, известный под обобщающим названием «якобинство», представляет собой серьезную угрозу. Особенно шокировала их казнь на гильотине Людовика XVI и Марии Антуанетты (1793): она показала, чего можно ждать от якобинского правления. Но у властей европейских государств не было способа оценить, насколько велика внутренняя угроза им самим. Во владениях Габсбургов полиция преувеличивала масштабы недовольства, не делая различий между «критиканским зудом» и подрывной деятельностью. Из заговоров, которые она раскрывала, немалую долю она сама и составляла с целью заманить потенциальных заговорщиков. Другие представляли собой экстравагантную выдумку любителей привлечь внимание. Тем не менее Франц II и его министры усилили полицейский аппарат, разрешили арест без суда и развернули огульную цензуру, которая не пощадила в итоге ни «Путешествие пилигрима» Джона Баньяна, ни «Путешествия Гулливера» Джонатана Свифта, ни «Франкенштейна» Мэри Шелли. Полицейская инструкция от 1793 г. предписывала запрет всех «тайных собраний», на основании чего были ликвидированы масонские ложи. Немногие ложи уцелели, притворяясь клубами, но пышные названия зачастую выдавали их истинную природу. В правительстве то и дело вспыхивала паника, когда масонские ложи обнаруживались в тех местах, которые считались уже очищенными от них. Предполагаемый разгром масонства в 1790-е гг. тем более примечателен на фоне возрождения и расцвета лож сначала в 1848 г. и затем в 1860-х гг., когда надзор ослаб. Вероятно, в действительности масонство не искоренили, и оно, как это точно было, например, в Трансильвании, просто свернуло активную деятельность[383]. Вместе с тем заговоры против монархии, безусловно, составлялись. Редкие австрийские и венгерские якобинцы напрямую сносились с французами, хотя большинство ограничивалось сочинением манифестов и вульгарных песенок вроде такой: Народ не подтирка и думать умеет. Не усвоишь манер, так вздернут, дубину. Кровь за кровь, а ну, на гильотину! Будь она здесь, сколько знати бы поплатилось[384]. Один из первых заговоров предполагал распространение прокламаций силами «ста тысяч специально обученных собак» (даже правительство не приняло его всерьез). Другое тайное общество планировало строительство боевой машины с шипами на вращающейся оси, которую крестьяне смогут применять против кавалерийских атак. Поскольку никаких связей с крестьянами у заговорщиков не было, машину так и не построили, не говоря уже о том, чтобы пустить в ход. В 1794 г. несколько десятков самых видных якобинцев арестовали и судили. К общей неловкости, выяснилось, что нескольких подсудимых писать революционные памфлеты подрядил Леопольд II — для запугивания венгерской аристократии. Одного заговорщика казнили в Вене, семерых — в Венгрии. Большую же часть подсудимых оправдали или помиловали. Длительные сроки заключения, к которым приговорили немногих, впоследствии сократили[385]. Какой бы пустячной ни была опасность этих заговоров, суды над якобинцами имели серьезные последствия: они подтвердили, что определенная подрывная деятельность ведется, и оправдали ужесточение цензуры и расширение полномочий полиции. Спорить о политике с тех пор стало опасно. Столичный свет с его культом хороших манер и искусства беседы утонченно обсуждал музыку, литературу, философию и театр. Там допускались сплетни о политических фигурах, но не острые политические суждения. Публичная сфера не исчезла, но, лишившись компонента общественной критики, утратила энергию и интеллектуальную требовательность. Образованное общество отвернулось от салонов и обратилось к уюту и бесхитростности бидермаера (стиля, названного в честь вымышленного мелкого буржуа) с песнями Шуберта под фортепианный аккомпанемент, простой мебелью, яркими жилетами и невинными развлечениями. Все французское, долгое время почитавшееся за свою утонченность и интеллектуальность, уступило место немецкой повседневности, а семейные пикники в парке по выходным и походы в кондитерские пришли на смену дням, напролет проведенным в кофейнях, библиотеках и клубах. Кроме всего прочего, начавшаяся в 1792 г. война с Францией обернулась падением доходов всего населения, притом что цены на аренду в Вене за 1780-е и 1790-е гг. выросли более чем в три раза. Это, впрочем, не остановило умножения числа венских проституток, которых к 1820 г. в городе насчитывалось уже 20 000[386]. Сама монархия тоже превратилась в степенный средний класс. Если Иосиф II показывался подданным только в военном мундире, император Франц уже ходил за покупками в сюртуке, а императрица Каролина Августа создавала себе образ рачительной домохозяйки. Придворные художники уловили смену стилистики и писали императорскую семью на отдыхе, с младенцами, кувыркающимися у ног родителей, и старшими детьми, занятыми опасными научными опытами без присмотра. На картине Петера Фенди «Эрцгерцогиня София за молитвой» невестка императора Франца собирает детей перед распятием, а по полу разбросаны игрушки. Традиции благочестия Австрийского дома, очищенные от барочных прикрас, тоже стали частью стиля бидермаер. Изменился и театр, обратившись к романтической опере, что ознаменовалось постановкой «Вольного стрелка» Карла Вебера в 1821 г. — в том же году, когда в Берлине состоялась его премьера. Также успехом пользовалась итальянская опера, в частности Россини. Моцарт между тем вышел из моды, несмотря на то что пресса по-прежнему восхваляла его как «Шекспира в музыке». В 1790 г. опера Моцарта «Так поступают все женщины» собрала самую большую кассу в сезоне. В новом столетии ее исполняли редко, и после восстановления в 1840 г. она выдержала всего семь спектаклей. Даже «Волшебная флейта» утратила былую популярность. В 1827 г. ее исполнили в «Кертнертортеатре» после четырехлетнего перерыва — но лишь потому, что отменилась постановка другой оперы. Впрочем, к этому времени вряд ли хоть кто-то в зале понимал аллегории, спрятанные в ее либретто и партитуре. Цензура и полицейщина лишили величайшую оперу Моцарта и смысла, и первоначальной задачи[387]. 22 МЕТТЕРНИХ И КАРТА ЕВРОПЫ Клеменс фон Меттерних стал министром иностранных дел Австрии в 1809 г. Уроженец прирейнского Кобленца, лишившийся всего из-за Французской революции и Наполеона, в момент назначения он имел долгов на 1,25 млн гульденов. Его господин, император Франц II (1792–1835), также был банкротом. Не имея возможности выкупить выпущенные им государственные облигации, Франц держался на плаву только за счет печатного станка да изъятия у подданных столового серебра в обмен на лотерейные билеты. В 1809 г. долг имперского казначейства равнялся 1,2 млрд гульденов, причем к этой сумме следовало бы прибавить еще миллиард — номинал ничем не обеспеченных банкнот. Через два года Франц объявит о банкротстве, отказавшись от 80 % государственного долга, и разорит тем самым множество промышленных и сельскохозяйственных предприятий[388]. Территориальный капитал Франца тоже сократился. Во время долгой Войны первой коалиции (1792–1797), в которой Австрия участвовала в союзе с Великобританией, Пруссией и Республикой Соединенных провинций, имперские войска под командованием брата императора эрцгерцога Карла неплохо держались, приняв на себя основной натиск сухопутных сил противника. Хотя в итоге Габсбургам пришлось уступить Австрийские Нидерланды и Ломбардию, по условиям Кампоформийского мира (1797) к ним отошла Венеция с ее материковыми владениями: Венето, Истрией и Далмацией. Вместе с тем стратегически важные венецианские острова в Ионическом и Адриатическом морях достались Франции, в том числе и остров Керкира, крепость на котором стала теперь самой крупной в Европе. Ее расширение предвещало обширную экспансию Франции в Восточное Средиземноморье, которая привела к вторжению Наполеона в Египет в 1798 г. В 1799 г. Наполеон стал первым консулом Французской Республики, а пять лет спустя — императором французов. Он стремился расширить Францию за пределы ее естественных границ, потом окружить буфером государств-сателлитов, а на периферии сохранять кордон из слабых и покорных стран. Во исполнение своих планов он не жалел территории, принадлежавшие Габсбургам. Как прозорливо заметил в 1805 г. британский премьер-министр Уильям Питт — младший, услышав о поражении русской и австрийской армий под Аустерлицем, «сверните эту карту, лет десять она нам не понадобится». После того как Франц II выступил против Наполеона в Войнах второй (1798–1802) и третьей (1803–1806) коалиций и в обоих был вынужден вскоре просить о мире, Габсбурги лишились почти всего, что приобрели после Кампоформийского мира, и сдали Тироль союзнику Наполеона Баварии, а остатки австрийских владений в старинном Швабском герцогстве (Переднюю Австрию) — Бадену и Вюртембергу. Единственной компенсацией стал Зальцбург, аннексированный Францем в 1805 г.[389] Франц не стал ввязываться в Войну четвертой коалиции (1806–1807), но в надежде воспользоваться проблемами Наполеона в Испании, где тот завяз в долгой изматывающей кампании, возобновил борьбу в апреле 1809 г. в союзе с Британией. Наполеон, однако, ответил быстрым захватом Вены. Затем, наведя понтонную переправу через Дунай, он застал эрцгерцога Карла врасплох и вынудил его принять бой без подготовки. Ваграмская битва, продолжавшаяся более двух суток в июле 1809 г. на фронте протяженностью 24 км, не закончилась разгромом, поскольку эрцгерцогу удалось организованно отступить, но на нее ушли все имевшиеся у Габсбургов ресурсы, что вынудило Франца просить о мире. Условия Шенбруннского мирного договора были для Австрии ужасны. Хорватия с Триестом, Горица, Крайна и часть Каринтии по его условиям были преобразованы в Иллирийские провинции, которые Наполеон присоединил к Французской империи. Западную Галицию, приобретенную Францем в результате Третьего раздела Речи Посполитой (1795), поглотило марионеточное Варшавское герцогство, а другая часть Галиции отошла к новому союзнику Наполеона, русскому царю Александру I. Но в борьбе с Наполеоном Франц лишился не только земель. В мае 1804 г. в Париже Наполеон короновал себя императором французов. Чтобы, как он объяснял, быть на равных с Наполеоном, Франц провозгласил себя императором Австрии, таким образом добавив наследуемый титул к выборному титулу императора Священной Римской империи. Это был разумный ход. Спустя каких-то два года Наполеон учредил Рейнский союз, объявив себя его протектором. Бавария, Вюртемберг, Баден и 13 меньших княжеств тут же вышли из состава Священной Римской империи, чтобы войти в новый союз. Император Франц, отметив, что «сложившаяся ситуация делает невозможным исполнение обязательств, взятых мной при избрании», официально объявил, что его связь с «государственными образованиями Германской империи расторгнута». Лишившись правителя, тысячелетняя Священная Римская империя прекратила свое существование. Но даже декрет об отречении Франца начинался с перечисления всех исторических титулований, включая и фразу «во все времена приумножатель империи». К счастью для Габсбургов, учрежденный ранее титул императора Австрии позволил Францу остаться императором. Однако нумерация монархов была начата заново. Император Священной Римской империи Франц II стал австрийским императором Францем I, его наследник носил имя Фердинанда I, а не Фердинанда V и т. д.[390] Тем не менее Франц сохранил за собой двуглавого имперского орла, бывшего в ходу с XV в., и имперские цвета, черный и желтый, превратив их в династические символы Габсбургов. Занятно, что желтый стал еще и цветом Бразилии. В 1817 г. дочь Франца Леопольдина (1797–1826) вышла за принца Педру Португальского, семья которого в тот момент находилась в изгнании в Бразилии. Леопольдине выпало придумать для Бразилии флаг, когда в 1822 г. Педру объявил о независимости страны. Она исправно соединила желтый с габсбургского флага и зеленый с герба бразильско-португальского правящего дома Браганса. Бразильская сборная и поныне выходит на поле в цветах Габсбургов[391]. Меттерних, будучи послом во Франции, предостерегал императора от новой войны с Наполеоном, считая ее безрассудством. Неудивительно, что, когда в 1809 г. правота Меттерниха была доказана поражением при Ваграме и жесткими условиями навязанного Наполеоном мира, император Франц назначил его министром иностранных дел. Главной заботой Меттерниха в этот момент было выиграть время, ради чего он настаивал на мирной политике в отношении Франции. Император согласился — и даже принес в жертву свою дочь, отдав ее в жены простолюдину-корсиканцу. Хуже того, она была для Наполеона лишь третьим вариантом, поскольку прежде он сватался к двум русским великим княжнам, но первая ему отказала, а второй не удалось получить согласие отца. Утонченный денди, Меттерних равно свободно чувствовал себя в будуаре и на международных переговорах. Однако его любовные связи открывали ему не только будуары. Записной, безудержный сплетник, он заодно вел торговлю секретами. А если требовалось узнать больше, он просто приказывал вскрыть дипломатическую почту. Особенно замечательно, что после 1808 г. Меттерних контролировал Талейрана, бывшего министра иностранных дел и великого камергера Франции. Информация, которую передавал Талейран, в том числе о дислокации воинских соединений, поступала прямиком императору Францу как сведения, полученные от «месье Икс»[392]. С марта по сентябрь 1810 г. Меттерних оставался в Париже, официально — как участник делегации, прибывшей на бракосочетание Наполеона. Пользуясь случаем, он пытался прощупать намерения корсиканца, не раз засиживаясь с ним до четырех утра, пока тот упражнял свой государственный гений. Меттерних хорошо видел, что Наполеон еще не удовлетворил своего честолюбия, но дальнейшие его шаги были загадкой. 20 сентября во дворце Сен-Клу император раскрыл свой замысел победить Россию. «Наконец-то все прояснилось, — вспоминал позже Меттерних. — Цель моего пребывания в Париже была достигнута». Четыре дня спустя он выехал в Вену[393]. Меттерних подошел к делу с осторожностью. Исход русско-французской войны был неясен, так что стать на чью-либо сторону, как и не стать ни на чью, было чревато опасностями. Поэтому Меттерних выбрал третье — «вооруженный нейтралитет»: Австрия поддержит Наполеона, но только против России и без участия в основном ударе. Закулисно он уведомил Александра I, что габсбургская армия будет играть лишь вспомогательную роль. В реальности австрийский контингент под началом князя Шварценберга показал себя столь хорошо, что царь направил императору Францу протест. Для кампании 1812 г. Наполеон собрал армию, которая на тот момент стала самой многочисленной в истории войн — около 600 000 человек, из которых под командованием Шварценберга состояло только 30 000. Хотя французы дошли до Москвы, в октябре они уже отступали по всему фронту, поедая мясо своих лошадей. Дело довершили генералы Январь и Февраль. После отступления Наполеона от Москвы его враги вновь объединили силы, создав в 1813 г. шестую коалицию. И хотя Наполеону удалось собрать новую армию, под Лейпцигом в так называемой Битве народов он потерпел решительное поражение от русско-прусско-шведско-габсбургского союза (в середине сражения, длившегося четыре дня, Саксония и Вюртемберг оставили Наполеона и перешли на строну побеждающего противника). Пока союзная армия входила во Францию с востока, из Испании наступали британские войска. В Париже инициативу взял в руки Талейран. Возглавив то, что осталось от французского сената, он объявил себя главой временного правительства, а Наполеона — низложенным. Затем он провозгласил восстановление династии Бурбонов народом Франции «по его собственной свободной воле». Людовик XVIII оспорил трактовку Талейрана, так как считал, что правит по воле Божьей, независимо от желания или нежелания народа, но Меттерниха такая реставрация Бурбонов удовлетворила вполне. Русские войска стояли в Кале, в виду британского берега, и Меттерних уже различал в России ведущую континентальную державу, так что сильная и стабильная Франция была нужна ему как противовес. Карту Европы перерисовали на грандиозном международном конгрессе, проходившем с ноября 1814 г. по июль 1815 г. в Вене. Венский конгресс стал во всех отношениях апогеем влияния Габсбургов, как бы много усилий ни было приложено другими монархиями в ходе долгих войн с Францией. На несколько месяцев конгресс приостанавливал работу из-за Ста дней, когда Наполеон бежал с Эльбы (как и предсказывал Меттерних) и ненадолго вновь захватил власть во Франции. В Венском конгрессе участвовали два императора, четыре короля, 11 владетельных князей и две сотни полномочных послов. Ежедневно в Хофбурге или в канцелярии Меттерниха устраивались банкеты, чередой шли балы, охоты, групповые позирования для портретов, оперные представления и концерты. Бетховен лично дирижировал своей 7-й симфонией — это было своего рода извинением за 3-ю, «Героическую», которую он десятью годами ранее посвятил Наполеону. Многие желания Меттерниха сбылись. Большую часть территорий Габсбурги получили назад, и хотя Нидерландов они лишились, зато в компенсацию получили Ломбардию и Венето, которые вместе образовали Ломбардо-Венецианское королевство в составе Австрийской империи. Вместе с Венето Австрия получила Дубровник и другие владения Венеции на Адриатическом побережье. Тоскана и Модена, хотя и не присоединенные к владениям Габсбургов, по-прежнему управлялись эрцгерцогами из Габсбургского дома, а Парма досталась дочери Франца Марии Луизе, покинутой жене Наполеона. Кроме того, конгресс признал аннексию Зальцбурга и отдал Австрии часть территории Баварии. Вернулись под власть Габсбургов и Галиция с Лодомерией, хотя и с некоторыми территориальными изменениями, например за вычетом Кракова, который стал вольным городом. Примечательно также, что Франция не понесла никакого наказания, вернувшись в границы 1792 г., а Саксонию не принесли в жертву Пруссии. Священную Римскую империю тоже не восстановили. Вместо нее возник включающий в себя австрийские земли Германский союз под председательством Габсбургов. Правители Саксонии, Баварии и Вюртемберга сохранили королевские титулы, пожалованные им Наполеоном, и такой же титул конгресс даровал правителю Ганновера. Конгресс позволил крупным германским княжествам сохранить земли мелких, поглощенные ими во время недавней войны, сократив таким образом число участников союза до 34 (еще несколько добавятся позже). Поступая так, Меттерних хотел, чтобы у Германского союза было достаточно сил противостоять внешним посягательствам Франции и России, а также сдерживать вошедшую в его состав Пруссию[394]. Общим итогом Венского конгресса стала новая Австрийская империя, занимавшая целостную часть Центральной Европы и имевшая огромное влияние на севере, в Германском союзе, и на юге, в Италии. Этого было достаточно, чтобы развести Францию и Россию, позволив Австрии поддерживать равновесие между ними. Карта Европы была перекроена виртуозно. Благодарный император Франц II пожаловал Меттерниху замок Иоганнисберг в Рейнcкой области. Еще в 1813 г. Меттерних удостоился почетного титула князя, а в 1821 г. он получит не менее почетную должность канцлера. Меттерних неизменно отличался изворотливостью. Известно, что своим послам за границей он отправлял по три письма: первое содержало политические установки, второе сообщало, кому следует открыть содержание первого, а в третьем описывалась политика, которой нужно придерживаться на самом деле. Меттерних все время твердил о своих принципах, о стремлении поддерживать власть законных государей, о том, как важны для него прочный мир и равновесие сил в Европе. Как и во многом остальном, настоящие цели у него были иными. Его задачей было сохранять авторитет своего монарха и недавно провозглашенной Австрийской империи, особенно в Германском союзе и Италии. Прикрываясь разговорами о законности, Меттерних старался удержать выгодный для Австрии расклад, которого он добился. Когда речь заходила о законных правах Испании на мятежные латиноамериканские колонии, или поляков на их историческое королевство, или города Кракова на независимость (в 1846 г. его оккупировала Австрия), Меттерних оставался глух[395]. Меттерних был неизменно близок с императором, в целом держа его в курсе всех актуальных событий и решений, хотя нередко отсеивал и приукрашал информацию с тем, чтобы снискать одобрение монарха. Он преподносил ситуацию так, будто они с императором — политические близнецы. «Небеса поставили меня рядом с человеком, который словно бы создан для меня, как и я для него, — говорил он. — Император Франц знает, чего хочет, и его желания никогда и ни в чем не расходятся с тем, чего больше всего хочу я». Франц как будто не спорил с этими заявлениями, хотя и отмечал, что Меттерних из них двоих добрее. В действительности у Франца имелись заботы поважнее, чем корпеть над депешами. Ему было интереснее изучать сургуч, которым они запечатаны. Этот энтузиаст сургучного производства, как считается, не вскрывал писем от Наполеона, пока детально не изучит использованный для их запечатывания материал. Кроме того, время у императора отнимало изготовление птичьих клеток, расписных шкатулок и ирисок, а также наблюдение за оранжереями Шенбрунна[396]. «Большую четверку» Венского конгресса составляли царь Александр, Меттерних, князь Гарденберг со стороны Пруссии и британец лорд Каслри, но определенное влияние имел и Талейран, причем оно нередко оказывалось решающим. По завершении конгресса эти четверо решили собираться периодически «с целью совещания об общих интересах… ради покоя и процветания народов и поддержания мира в Европе». Русский царь добавил к этому свой план братства народов, основанного на «высших истинах» христианства. Меттерних знаменитым образом описывал получившийся Священный союз как «пустой и трескучий», но он же ловко подправил текст царя, заменив союз народов на союз государей, чтобы лишний раз закрепить в Европе монархический статус-кво[397]. Ради сохранения этого порядка и защиты прав законных правителей четыре державы и Франция обязались вмешиваться в случае возникновения где-то угрозы революции. Это устраивало Меттерниха, так как позволило Австрии в 1821 г. вторгнуться в Пьемонт и Неаполь для защиты их монархов и тем самым расширить влияние Габсбургов на Апеннинском полуострове. Однако британские и французские политики были недовольны тем, что оказались обязанными поддерживать существующие режимы, включая и сопротивлявшиеся даже самым незначительным реформам. Попытки Меттерниха распространить гарантии Священного союза и на османскую Турцию подтвердили опасения британцев: как предрекал лорд Каслри, «всеевропейская полиция» создавалась для «вооруженной охраны любых престолов»[398]. Между 1818 и 1822 гг. конгрессы собирались четырежды: в Ахене, Опаве (Троппау), что в австрийской Силезии, Любляне (Лайбахе) и в итальянской Вероне. Последние три прошли на территории Австрийской империи, что свидетельствовало о высоком авторитете Меттерниха и облегчало для него просмотр чужой дипломатической почты. Но в отличие от России Британия и Франция были все менее склонны участвовать в защите непопулярных правителей от их подданных. Основные державы не сошлись в вопросе об отношении к интервенциям, и система конгрессов распалась. Однако она стала определенным прецедентом, показывающим, что международные кризисы иногда эффективнее разрешать путем созыва конференций, а не военного противостояния. После 1822 г. Меттерних все больше опирался на помощь Пруссии и России, укрепляя непростой союз трех «северных дворов»: венского, берлинского и петербургского (в ту эпоху Европу делили скорее на Северную и Южную, чем на Западную и Восточную). В 1833 г. на встречах в Мнихово-Градиште (Мюнхенгреце) и Берлине император Франц, царь Николай I и прусский кронпринц Фридрих Вильгельм договорились сохранять «консервативную систему как непререкаемую основу своей политики» и вновь подтвердили, что каждый из правителей может обращаться к остальным за военной помощью. С приобретением Венеции и ее адриатических владений Габсбурги получили и венецианский военно-морской флот, на 1814 г. состоявший из 10 многопушечных линейных кораблей и девяти фрегатов. Поначалу эта небольшая флотилия хирела в небрежении, используясь в основном для доставки почты и перевозок отдыхающей публики вдоль побережья. Однако постепенно новые хозяева разглядели ее ценность: в 1817 г. корабли доставили в Бразилию эрцгерцогиню Леопольдину, а через несколько лет помогли заключить новое торговое соглашение с Китаем. Китайцы настолько отвыкли от габсбургских судов, что не признали красно-белого морского штандарта, учрежденного Иосифом II, и обязали австрийского капитана поднять вместо него старый черно-желтый флаг Священной Римской империи с изображением двуглавого орла[399]. Этот же флот доказал свою эффективность в 1821 г., поддержав с моря вторжение в Неаполь. Затем его развернули против греческих пиратов, грабивших торговые суда с целью финансировать восстание на Пелопоннесе. К концу 1820-х гг. уже более 20 кораблей Габсбургов патрулировали Эгейское море и восточную часть Средиземноморья. Но особую ценность флот внезапно приобрел из-за марокканского пиратства. В 1828 г. султан Марокко отказался от обязательства не препятствовать морской торговле Габсбургов и начал нападать на суда, шедшие Средиземным морем в Бразилию. За экипаж захваченного ими по пути из Триеста в Рио-де-Жанейро корабля «Велоче» марокканские пираты потребовали выкуп. Для спасения людей Меттерних отрядил к марокканским берегам два корвета и два двухмачтовых брига с несколькими сотнями солдат на борту. Экспедиция оказалась очень успешной, увенчавшись обстрелом порта Лараш. Вскоре после этого султан восстановил договор с императором Францем[400]. И все же военно-морской флот Австрии оставался небольшим, в 1837 г. насчитывая всего четыре однопалубных фрегата, пять корветов, один колесный пароход и несколько малых судов. Торговый флот, напротив, состоял из пяти сотен крупных судов, базировавшихся в Венеции, Триесте и Риеке (Фиуме), и доминировал в морской торговле с Турцией и Северной Африкой. Многие из этих судов принадлежали одной из двух компаний, в создании которых принимал участие сам Меттерних: «Дунайской пароходной компании», основанной в 1829 г., или «Австрийскому Ллойду», учрежденному в 1836-м[401]. И та и другая вели торговлю в Черном море и Восточном Средиземноморье, причем Меттерних убедил турецкого султана даровать австрийским коммерсантам преференции в экспорте хлопка и шелка. В 1839 г., когда египетский паша Мохаммед Али напал на османскую Сирию, австрийский флот по приказу Меттерниха присоединился к британским кораблям, пришедшим на помощь султану, в обстрелах Бейрута и блокаде устья Нила. Паша в итоге согласился открыть свою территорию для европейской торговли, и первыми там обосновались австрийцы. Австрийские коммерсанты не только экспортировали шелк и хлопок, но и контролировали значительную долю торговли внутри Восточного Средиземноморья, включая перевозку зерна и другой сельскохозяйственной продукции. Также они активно участвовали в работорговле, перевозя невольников из египетской Александрии на рынки в Стамбул и Измир (Смирну). Хотя оценить объемы этой коммерции можно лишь предположительно, считается, что на протяжении XIX в. в страны Восточного Средиземноморья было вывезено около миллиона африканцев. Десятки тысяч из них доставили корабли «Австрийского Ллойда». Строго говоря, расследование, предпринятое уже в 1870-х гг., установило, что ни одно судно «Австрийского Ллойда», ходившее из Александрии в Стамбул, не осталось в стороне от работорговли. Некоторые невольники попадали и в Вену, где жили в слугах, считаясь «персонами без определенного правового статуса»[402]. Торговая экспансия Австрии в Восточном Средиземноморье была колониализмом без захвата территорий. Она имела многие характерные признаки обычных колониальных империй, от экономической эксплуатации туземных ресурсов до патерналистского рвения координировавших этот процесс дипломатов и предпринимателей. Они приходили не только основывать торговые фактории, но и обращать в истинную веру, а вслед за католическими миссионерами вверх по Белому Нилу поднималась стальная канонерка. Поскольку габсбургский император еще и выступал защитником католиков в Египте и Судане, распространение католичества повышало его политический авторитет в этих странах. Венское географическое общество в 1857 г. с удовлетворением констатировало, что австрийский флаг водружен всего тремя градусами севернее экватора, и выражало надежду на уверенное развитие «христианства и цивилизации» под его сенью[403]. Продвигаясь по Африке на юг, габсбургские негоцианты обнаружили, что местное население не интересуется промышленными товарами, тканями и зонтами, которые они везли на продажу. Тогда вместо этого они стали торговать валютой, в основном массивными серебряными монетами, известными как талеры Марии Терезии. Их начали чеканить в 1741 г., но дизайн и состав монеты были окончательно определены в 1783-м, а на самих талерах стояла дата «1780», год смерти императрицы. Со своим высоким содержанием серебра и эффектным оформлением талеры Марии Терезии стали основным платежным средством Эфиопии, Африканского Рога и всего Индийского океана; на них покупались золото, слоновая кость, кофе, цибет (секрет анальных желез цивет, применяемый для изготовления духов) и рабы. Как выразилась в 1830-х гг. одна юная эфиопская невольница, это была монета, «годная для покупки детей и взрослых», но, будучи нанизанными на нитку, талеры заодно становились ожерельем или средством, при помощи которого местные царьки собирали налоги. В Эфиопии талер Марии Терезии оставался официальным платежным средством до 1945 г., в Маскате и Омане — до 1970 г., а неофициально он до сих пор ходит в таких далеких от Австрии странах, как Индонезия[404]. Сам Меттерних замечал: «Может, Европой я иногда и правил, но Австрией — никогда». Его основной сферой ответственности была международная политика и — поскольку эти страны считались почти зарубежными — Венгрия и Ломбардо-Венецианское королевство. Предложенных князем проектов административной реформы для Австрии император не поддержал. Больше всего Меттерниху мешали государственные комитеты, которые анализировали предлагаемые меры в мельчайших деталях и решали вопросы голосованием. Куда удобнее, считал он, был бы кабинет министров, обладающих реальной властью и договаривающихся об общей политике. Но император Франц с ним не соглашался. Фразы «я не хочу перемен, у нас разумные законы, которых нам хватает» и «момент не располагает к нововведениям» были типичными комментариями консервативного монарха[405]. Франц и Меттерних соглашались в том, что угроза революции существует — и для самой Австрийской империи, и для порядка, сложившегося в Европе. Они ошибались лишь в одном: революцию не координировал тайный совет в Париже, как думали они, да и многие другие государственные мужи. Она распространялась менее организованно, почти как нынешние террористические «франшизы». Многие революционные вожаки в Италии, Испании, российской Польше, на Балканах и в Латинской Америке были знакомы, сражались под началом друг друга, обменивались проектами конституций и черновиками манифестов. Они действовали через тайные ячейки и так называемые общества друзей, которые заимствовали у масонов ритуалы посвящения, систему паролей и воинственные клятвы[406]. Главенство Австрии в Германском союзе Меттерних использовал, чтобы развернуть на всей его территории систему цензуры, под которую не подпадали только издания толще 320 страниц, поскольку считалось, что это уже слишком утомительно и для читателей, и для цензоров (не 20 страниц, как нередко утверждают историки, а 20 Bogenseiten — то есть неразрезанных тетрадей в 16 печатных страниц каждая). Кроме того, Меттерних заставил германских правителей ограничить политические общества, демонстрации и представительные учреждения, посягающие на монаршую власть. В Австрийской империи между тем цензура была нерегулярной, потому что 25 работавших в Вене цензоров должны были просматривать 10 000 изданий в год. Либеральные газеты Allgemeine Zeitung, печатавшаяся в Аугсбурге, и Die Grenzboten, выходившая в Лейпциге, свободно распространялись, и лишь отдельные их номера изымались цензурой. Официальная Wiener Zeitung публиковала международные новости подробно и без предвзятости[407]. В целом репрессии были умеренными, потому что Меттерних предпочитал не препятствовать формированию мнений, а отслеживать их через осведомителей и общий надзор. Он с нежностью вспоминал своего школьного наставника, «из лучших людей, известных мне», который стал революционером-республиканцем, и не видел смысла наказывать за неверные убеждения. В империи были политические заключенные, но по большей части их вина состояла не просто во вредных взглядах, а в каких-либо действиях: принадлежности к тайному обществу или активной подготовке бунта. Даже в Ломбардо-Венецианском королевстве, рассаднике революционных заговоров, чиновники Меттерниха больше полагались на Ла Скала, чем на полицию, считая, что опера сделает итальянцев покладистее так же, как цирки укрощали нравы древних римлян. В Венгрии и Трансильвании Меттерних в 1837 г. арестовал и отправил в заключение лидеров либеральной оппозиции Лайоша Кошута, Ласло Ловашши и Миклоша Вешшеленьи по обвинению в подстрекательстве к бунту. Однако условия содержания в замке Шпильберк на юге Моравии были довольно комфортными, и через три года все трое оказались помилованы[408].