Прежде мелкие тяжбы такого рода рассматривались в первой инстанции манориальными судами, но с исчезновением феодальных пережитков исчезли и эти суды вместе с их безвозмездным вкладом в управление сельской местностью. Заполняя эту брешь, государству пришлось учредить 1500 новых судов и надзорных учреждений по всей империи. В деревни командировали чиновников, которые должны были следить за исполнением директив центра. Работа эта была непростой. Министр внутренних дел Александр Бах распорядился, чтобы в Венгрии гражданские чиновники носили неудобную униформу, сшитую по образцу венгерского кавалерийского обмундирования, но она обходилась в полугодовое жалованье чиновника и вызывала насмешки над «гусарами Баха». Убогий быт и нехватка средств к существованию скоро заставляли такого чиновника понять, что в реалиях современной деревни исполнение его должностных обязанностей невозможно. Один из «гусар Баха», прибыв на место службы, обнаружил, что в этом венгерском селении нет тюрьмы, а осужденные содержатся без охраны на постоялом дворе, получая ежедневное пособие на еду[443]. В своих инструкциях для гражданских чиновников Бах подчеркивал важность стабильности, рутины и предсказуемости работы юридического и административного аппарата. Для этого в 1850-х гг. действие австрийского гражданского права распространили на всю территорию Австрийской империи, заменив им путаные и по большей части неписаные обычные законы Венгрии и Трансильвании. Но любой закон приходилось адаптировать к местным условиям, что-то в нем меняя, отчего право теряло универсальность и систематичность. Хуже этого, при той мешанине служебных циркуляров, справочников, разъяснений, эдиктов и поправок, что непрерывно поступали из центра, закон еще более утрачивал определенность и его применение в каждом отдельном случаях давало непредсказуемые результаты. Озадаченные чиновники нередко обращались за разъяснениями наверх, так что даже пустяковые дела попадали на стол к Баху и не получали никакого разрешения[444]. Но и на самом верху также не было никакой определенности. Франц Иосиф не был подотчетен никому; его власть не ограничивалась ни конституцией, ни какими-либо государственными институтами. Он оказался не очень способным правителем, но был уверен в собственной мудрости. В начале 1852 г., к изумлению британского посла, он, несмотря на гололед, настоял на проведении кавалерийского парада на мостовой перед Шенбруннским дворцом, хотя его предупреждали, насколько это опасно. Лошади, поскальзываясь, падали, и два кирасира погибли. Во внешней политике шаги Франца Иосифа были не менее губительными. Он не поддержал царя Николая I во время Крымской войны (1853–1856), подведя союзника, который пришел ему на помощь в 1849 г., но не встал и на сторону его врагов, Англии и Франции. Оказавшись в дипломатической изоляции, император стал легкой добычей Наполеона III. В 1859 г. французская армия легко захватила Ломбардию, которую Наполеон присоединил к королевству Пьемонт в обмен на Ниццу и Савойю. Совсем не на пользу делу пошло то, что в самый разгар кампании Франц Иосиф лично занял пост главнокомандующего. Его распоряжения напрямую привели к бойне в битве при Сольферино. Еще через два года король Пьемонта захватил управлявшиеся Габсбургами герцогства Пармское, Моденское и Тосканское, после чего провозгласил себя королем Италии[445]. В апреле 1859 г. рухнул Австрийский национальный банк, отказавшись обеспечивать собственные банкноты. Франц Иосиф считал банк «большой государственной казной», брал из него сколько хотел и просто не понял, что происходит, когда несколькими месяцами раньше его представителям отказали в займе на лондонском финансовом рынке. Банкиры не собирались кредитовать не подотчетного никому монарха. Ансельм Ротшильд высказался без обиняков: «Нет конституции — нет денег». Министр финансов Франца Иосифа Карл Людвиг фон Брук развил эту мысль. Он писал, что абсолютистский эксперимент не оправдал ожиданий и не смог направить энергию Австрийской империи в нужное русло. Централизацию, по его мнению, следовало «придержать» и дать стране конституцию — «разумную и устойчивую», но не такую, чтобы она воскрешала отжившие обычаи прошлого[446]. Конечно же, Франц Иосиф сделал именно то, от чего его предостерегал Брук. Небрежно сообщив матери, что «у нас теперь появится кое-какой парламентаризм», он возродил старинное учреждение — рейхсрат, или имперский совет, наполнив его своими приятелями-аристократами в надежде, что это сойдет за парламент. Чтобы обман вышел убедительнее, Франц Иосиф снова созвал ландтаги. Они должны были направить в рейхсрат своих представителей — но лишь тех, кого одобрит император. В октябрьском дипломе 1860 г. (диплом — торжественный декрет, более важный, чем патент), Франц Иосиф объявил, что его бутафорская конституция «вечна и незыблема», но банкиры по-прежнему отказывали ему в кредитах. Сменивший фон Брука на посту министра финансов Игнац фон Пленер занял твердую позицию. Финансовая стабильность, объяснял он императору, может быть достигнута лишь там, где правительство не вмешивается в работу национального банка, а заимствование средств контролируют по-настоящему выборные органы власти[447]. Франц Иосиф уступил. Забыв про «вечную и незыблемую» конституцию из октябрьского диплома, он обнародовал так называемый февральский патент 1861 г. Формально он был пояснением к октябрьскому диплому, но на деле учреждал в Австрийской империи настоящий парламент, хотя и сохранивший старое название «рейхсрат». Совет состоял из двух палат: верхней, в которой заседали аристократы и представители церкви, и нижней, состоявшей из делегированных ландтагами депутатов, чье одобрение было необходимо для любого законопроекта. Новые правила, обнародованные тогда же, определили порядок выборов в ландтаги, распространив избирательное право на почти четверть взрослого мужского населения и введя сложную систему голосования, обеспечивающую преимущество немецкоязычному населению. Февральский патент сохранил за императором значительный объем власти: среди прочего в его ведении остались армия и внешняя политика. Но главное — он лично формировал правительство и министры были ему подотчетны. На министерские посты Франц Иосиф неизменно ставил бюрократов, а не политиков. Имея опыт работы в административном аппарате, они с большей вероятностью оставались лояльными императору. Кроме того, профессионализм Франц Иосиф ставил выше политической позиции. Таким образом, бо́льшую часть важных политических решений по-прежнему принимала бюрократическая элита. В дополнение ко всему новые законы нередко принимались в форме административных декретов, которые вообще не проходили через парламентское рассмотрение. Бюрократический абсолютизм уступил место не демократическим институтам, а бюрократическому конституционализму[448]. У руля бюрократической машины остался человек, называвший сам себя «первым чиновником» своей империи. Он принимался за работу в пять утра: разбирал бумаги, вносил исправления в документы правительства, а зачастую и вовсе переписывал их наново. Эта деятельность прерывалась совещаниями с министрами и, дважды в неделю, аудиенциями, на которые имел право прийти любой подданный. Здесь очень пригождались его бюрократические навыки: особая картотека позволяла императору отслеживать всех просителей — обращался ли он ранее, а если да, то с какой просьбой и что было для него сделано. Весь день Франц Иосиф поддерживал себя виргинскими сигаретами и кофе, лишь к старости заменив их слабыми сигарами и чаем. Знания, которые он накопил о государственных делах, были необъятны, но хранились в его памяти безо всякой системы; зачастую в первую очередь ему вспоминались какие-то протокольные мелочи[449]. Франц Иосиф крайне дорожил главенством Австрии в Германском союзе, потому что оно служило инструментом распространения габсбургской власти до Балтийского и Северного морей, а также символизировало династическую преемственность с бывшей Священной Римской империей. Еще в 1863 г. Франц Иосиф наделся, что ему предложат германскую императорскую корону. Но на лидерство в Германии претендовала и Пруссия, о чем с характерным пылом заявлял ее посол при Германском союзе Отто фон Бисмарк. В 1862 г., накануне своего назначения первым министром Пруссии, Бисмарк в Лондоне рассказывал британскому консерватору Бенджамину Дизраэли, как он намерен реорганизовать прусскую армию. А затем, продолжил он, «я под первым же предлогом объявлю войну Австрии, распущу Германский союз, обуздаю мелкие немецкие государства и объединю их в великую Германию, предводительствуемую Пруссией. Я прибыл, чтобы сообщить об этом кабинету Ее Величества». Но Бисмарк сообщил об этом не только британскому правительству — наряду с Дизраэли в комнате находился посол Австрии[450]. В случае с Францем Иосифом предупрежденный так и не вооружился. В 1866 г. Пруссия, ухватившись за самый ничтожный предлог, объявила Австрийской империи войну и в молниеносной кампании за семь недель разбила армию Габсбургов. Союзник Пруссии итальянский король тоже оказался в выигрыше, хотя его флот и потерпел поражение в морском бою у адриатического острова Лисса (Вис), где впервые были применены броненосные корабли. Италия получила Венецию, а все немецкие государства к северу от реки Майн Бисмарк собрал в новый Северогерманский союз, возглавленный Пруссией. Не прошло и пяти лет, как южногерманские государства тоже уступили, присоединившись к провозглашенной Бисмарком Германской империи. Древняя, как сама династия, связь Габсбургов с немецкими землями, пережившая и Наполеона, и 1848 год, все же была разорвана. Менее чем за 20 лет Франц Иосиф потерял Ломбардию, Венецию и Германский союз. От Австрийской империи осталось только ее центральноевропейское ядро. А в довершение всего ей грозила еще одна крупная потеря: Венгрия вовсе не смирилась. Там постоянно ходили раздуваемые Кошутом из-за границы слухи о восстании. Вся суровость австрийского владычества отразилась в одном жесте правителя Венгрии эрцгерцога Альбрехта. Когда в 1858 г. делегация граждан попросила его восстановить старинную венгерскую конституцию, он выхватил шпагу и провозгласил: «Вот вам моя конституция!» Неудивительно, что созванное в 1861 г. государственное собрание, которое должно было избрать депутатов в рейхсрат, решительно отказалось это делать и даже подняло вопрос о том, законно ли Франц Иосиф занимает венгерский трон. Таким образом, в рейхсрате, собравшемся во временном деревянном здании на Рингштрассе, не хватало 85 депутатов. В надежде сломить сопротивление венгров Франц Иосиф ужесточил меры принуждения, но в ответ получил массовый отказ от уплаты налогов[451]. Удержать Венгрию Габсбургам помогло вмешательство двух политиков. Первым был адвокат и политик Ференц Деак. По мнению Деака, венгерское законодательство имело два источника — Апрельские законы 1848 г., закрепившие независимость Венгрии, и Прагматическую санкцию Карла VI, которая провозгласила Венгрию «неотъемлемой и неделимой» частью габсбургских владений. Потому необходим был компромисс, примиряющий два этих документа, и Деак его нашел. Вторая фигура, выступившая на стороне Венгрии, была более неожиданна: это жена Франца Иосифа императрица Елизавета, вышедшая замуж всего в 16 лет в 1854 г. По словам камердинера Франца Иосифа, Елизавета, или, как ее называли, Сиси, была «далеко не идеальной супругой». Своенравная и эгоистичная, она упивалась собственной красотой. Исполнив свой долг с рождением наследника, она пустилась путешествовать, перемещаясь между модными курортами, Англией и островом Керкира. Она часто заезжала в Монте-Карло, где играла в казино, и совершала длительные круизы по Средиземноморью, в память о чем сделала на своем плече татуировку в виде якоря. Рассказывают о ней и немало неправды. Большую часть жизни она сохраняла диаметр талии 42 см, но не была ни слишком худой для обычных в то время корсетов, ни анорексичкой. Хотя время от времени она придерживалась диеты, обычно Сиси плотно завтракала, запивая еду вином, на обед ела мясо, но почти не ужинала, потому что к вечеру кофе и сигареты отбивали у нее аппетит (курила она не переставая, даже в парадной императорской карете). Однако при этом Сиси ревностно занималась физическими упражнениями, имела в Хофбурге свой гимнастический зал, где доныне сохранились ее перекладина и кольца, и была прекрасной наездницей. В английском Нортгемптоншире она участвовала в псовой охоте, но вряд ли — несмотря на многозначительную обмолвку в дневнике одной из ее дочерей — имела роман с шотландским наездником по имени Бэй Миддлтон. Камердинер Франца Иосифа также намекал на ее интрижки, и ей действительно случалось держаться с мужчинами накоротке, но, кроме этого, нам ничего не известно[452]. В родной Баварии Сиси не получила систематического образования: у ее отца была странная уверенность, что со временем девочка поступит в цирковую труппу, и поэтому постигать науки ей приходилось в основном самостоятельно. Она свободно говорила на английском, венгерском и новогреческом, а также писала изящные романтические стихи в духе Гейне, чье творчество она, по общему мнению, прекрасно изучила. Франц Иосиф, напротив, был скучным субъектом. Неправда, что он читал только списки армейских офицеров — император просматривал и военные приложения к газетам. Он фанатично придерживался этикета, в основном потому, что иначе не знал, как себя вести. Хотя слухи, будто в брачную ночь он предстал перед невестой в парадном офицерском обмундировании, скорее всего, лживы, на охоты, устраиваемые женой, Франц Иосиф выезжал в традиционных баварских Lederhosen. У Франца Иосифа случались увлечения, но вряд ли был роман с грузной актрисой фрау Шратт, которую многие считают его любовницей. Он предпочитал замужних дам из среднего класса, которых навещал у них дома, платя мужьям за потворство. Письма Франца Иосифа к Сиси (они сохранились, а вот ее к нему нет) проникнуты огромной нежностью и привязанностью. Он называет жену «мой ангел небесный», «моя драгоценная» и «светлая душа», а подписывается «твой малыш» или «карлик» (Männeken): он был ниже ее ростом. Они обсуждали семейные новости и слухи, у них были свои шутки, а фрау Шратт они называли «подружка» или, за ее приступы ярости, «военный министр». В своем кабинете император повесил портрет жены в свободном платье, с волосами, волнами спадающими к талии, и лишь тенью улыбки на губах. (В жизни ее волосы достигали лодыжек, и, улыбаясь, она никогда не размыкала губ, боясь показать кривые зубы.) При этом встречи Франца Иосифа и Сиси нередко принимали бурный и даже буйный характер, с метанием предметов мебели. Очевидно, лучше всего отношения супругов складывались на расстоянии[453]. Венгрию Сиси впервые посетила в 1857 г. — и пришла в восторг от отсутствия жесткого этикета. Свободная от всякого надзора, она могла резвиться там с цыганами и циркачами, наслаждаясь внимательной галантностью венгерских дворян. Она познакомилась с самым влиятельным аристократом страны, графом Андраши, и с адвокатом Ференцем Деаком: оба они хотели вступить в переговоры с Францем Иосифом. Сиси рекомендовала их императору. Хотя Андраши лишь недавно был помилован как участник Венгерской войны за независимость, Сиси сумела убедить мужа встретиться с ним. К собственному удивлению, император увидел в графе «отважного, благородного и богато одаренного» человека. Также по настоянию Сиси Франц Иосиф тайно встретился с Деаком, а потом в шифрованном послании сообщил жене содержание разговора. Больше года императрица выполняла миссию посредника между венгерскими политиками и императором и укрепила в обеих сторонах решимость прийти к соглашению. Не выходя на авансцену, она уговаривала императора проявить гибкость, особенно в своих письмах, где прямо говорилось, как ему поступать[454]. Вмешательство Сиси не стало решающим, так как Францу Иосифу все равно со временем пришлось бы договариваться с Венгрией, но императрица устраивала встречи, которые помогли найти решение, и поработала над тем, чтобы ее муж стал лучше относиться к венгерским лидерам. Итогом стал Австро-венгерский компромисс 1867 г. Разработанное Деаком соглашение давало Венгрии независимость, оставляя ее в составе Габсбургской империи и тем самым примиряя Апрельские законы с Прагматической санкцией. Компромисс давал королевству собственное правительство и парламент с аристократической верхней палатой и выборной нижней, однако назначал правительство император — как венгерский король. Для удовлетворения требований венгров в состав королевства полностью включалась Трансильвания, а австрийский гражданский кодекс заменялся венгерскими законами. В июне 1867 г. Франца Иосифа и Елизавету короновали королем и королевой Венгрии, по очереди возложив им на головы священную корону Святого Стефана, причем Елизавете тоже вручили скипетр и державу. До того дня королевы Венгрии подобной чести не удостаивались[455]. В том же 1867 г. Франц Иосиф обнародовал конституции для обеих половин империи. С этого момента империя Габсбургов состояла из двух равноправных частей — Венгрии и остальных земель, куда входили Австрия, Чехия, польская Галиция, Адриатическое побережье и т. д. У второй половины не было очевидного названия, поэтому официально она именовалась «Земли и королевства, представленные в рейхсрате», а неофициально — Цислейтанией (то есть «этим берегом Лайты»: по реке Лайте проходила западная граница Венгрии). При этом части оставались «неразделимыми и неделимыми» в понимании Прагматической санкции. Внешняя политика и оборона считались «общими вопросами» и управлялись «общими министерствами»: иностранных дел и военным, к которым добавилось третье — министерство финансов, задачей которого было финансирование двух первых. Во всем остальном два правительства были самостоятельны, и для первого министра Венгрии его венский коллега был всего лишь «высокопоставленным иностранцем». Поскольку у Венгрии теперь было свое правительство, название империи изменилось: Австрийская империя превратилась в Австро-Венгерскую (или кратко: Австро-Венгрию). Эпитет «императорско-королевский» (kaiserlichköniglich, или сокращенно k. k.) также сменился на «императорский и королевский» (kaiserlich und königlich, или k. u. k.), в соответствии с новым статусом Венгрии. Над правительствами стоял коронный совет: три общих министра, первый министр Венгрии, министр-президент Цислейтании плюс любые фигуры, которых император сочтет нужным в него включить. Коронный совет был инструментом, позволяющим императору контролировать внешнюю политику и армию. В новой Австро-Венгерской империи (или «двойной монархии») были парламенты, и «по эту сторону Лайты» сохранялись ландтаги, но не было парламентского правления. Император самостоятельно вел внешнюю политику и руководил армией — при самом незначительном парламентском надзоре. У Франца Иосифа с некоторыми оговорками сохранялось и право вводить законы своими декретами, то есть он мог пренебрегать парламентскими процедурами или подменять их. В сложные моменты он даже имел право приостановить полномочия рейхсрата в Вене (но не венгерского государственного собрания) и назначать министров без одобрения депутатов. По меньшей мере в этом смысле абсолютизм сохранялся. Но важнее было то, что сохранилась империя, и дело было не только в том, что удалось найти политическую формулу, удовлетворяющую желания Венгрии. Франца Иосифа в Венгрии не любили, в первую очередь не забыв ему казнь своих генералов, но обаяние Сиси и ее пламенное увлечение Венгрией примирили венгров с властью Габсбургов. Она стала их королевой — говорила на их языке, одевалась в их национальное платье и охотилась в их полях. В 1866 г. Сиси попросила мужа купить для нее дворец Гёдёллё в пригороде Пешта. Он отказал, брюзжа о трудных временах и необходимости на всем экономить. На следующий год новое венгерское правительство во главе с графом Андраши выкупило для Сиси этот дворец как подарок от всей страны по случаю коронации[456]. Андраши прекрасно понимал, что Сиси сделала для соглашения 1867 г. между императором и Венгрией. Однако к другим народам новой Австро-Венгерской империи императрица не проявляла особого интереса, а чехов и итальянцев открыто презирала. Впрочем, ее непоследовательность и взбалмошность не должны заслонять того, как ее участие в решении венгерского вопроса вписывалось в более общую модель поведения монархини. Из-за королевы Виктории (1837–1901), императрицы Марии Терезии и императрицы Екатерины Великой (1762–1796) XVIII и XIX века часто кажутся нам эпохой доминирования женщин-правительниц. На самом же деле в это время правящих королев было меньше, чем в более ранние столетия, а в бурбоновских Франции и Испании, а также в Швеции (после 1720 г.) и Пруссии женщины были официально лишены возможности наследовать престол[457]. Поэтому королевы в основном влияли на политику, оставаясь консортами — направляя ход событий из-за кулис и радикально меняя образ монархии. Тон тут задала Леопольдина Бразильская, которая не просто придумала флаг независимой Бразилии, но и подтолкнула своего осторожного мужа объявить страну независимой. Впрочем, в некоторых отношениях больше других на Сиси походила королева Александра, супруга английского короля Эдуарда VII (правил в 1901–1910 гг.). Утонченная, обладающая яркой внешностью и активно вмешивавшаяся в политику, Александра тоже была женой монарха, которого в начале царствования считали одним из самых бесперспективных, но реабилитированного и в итоге признанного не в последнюю очередь благодаря репутации своей королевы. 25 МАКСИМИЛИАН, МЕКСИКА И МОНАРШИЕ СМЕРТИ Мальчиком Франц Иосиф обожал свой игрушечный замок с солдатиками и миниатюрными пушками. На всю жизнь он сохранил очарование армией, военной формой и парадами. Его младшие братья получили почти такое же воспитание и образование, но выросли очень разными людьми. У Карла Людвига не обнаружилось никаких талантов, кроме ревностного благочестия. Он получил прозвище Выставочный эрцгерцог, потому что без нареканий умел делать только одно: представлять правителя на официальных мероприятиях. Людвиг Виктор (Лузи-Вузи) больше всего прославился открытой гомосексуальностью и страстью к переодеванию в женскую одежду. Он предпочитал шелковые платья, а в конце концов был признан душевнобольным. Максимилиан (или, точнее, Фердинанд Максимилиан), старший из трех младших братьев императора, был открытым, обаятельным, отважным и уравновешенным — не в пример не только Карлу Людвигу и Людвигу Виктору, но и самому Францу Иосифу. Кода им было по десять и восемь лет, эрцгерцогиня София говорила о своих старших мальчиках так: «Надо признать, из всех моих детей Франц Иосиф самый примерный… но Макси — общий любимец… Макси самый одаренный»[458]. Франц Иосиф завидовал Максимилиану, даже заняв императорский трон. Понимая, что обязан титулом заговорщикам, отстранившим от власти его дядю, Франц Иосиф опасался, что и его в свою очередь низложат и заменят на младшего брата. Не будучи либералом, Максимилиан все же не одобрял жесткого режима, установленного Францем Иосифом, и советники с радостью пересказывали императору его критические замечания. Соответственно, Франц Иосиф держал Максимилиана подальше от столицы и политической сцены. Пока двое младших братьев получали губернаторские посты и пехотные полки, Максимилиан в 1850 г. стал капитаном парусного шлюпа «Минерва», приписанного к порту Триест. Об этом он без малейшей обиды написал матери: «Я всего лишь корветтен-капитан, младший по званию среди всех эрцгерцогов, но я твердо стою на ногах и надеюсь с честью послужить моему высокочтимому императору»[459]. Как и императрица Сиси, Максимилиан трепетно любил лирику Гейне. Но если Сиси трогали меланхолические баллады об утраченной любви и разочаровании во всем, то Максимилиану по душе были яркие истории о странствиях. Оба в собственных сочинениях пытались подражать Гейне, но описаниям Максимилиана всегда не хватало живости: луга у него неизменно «изумрудные», утесы «могучие», а море «лазурное». Максимилиан много путешествовал, в основном по Средиземноморью, но и вдоль атлантического побережья, и даже за океан, в Бразилию. Свои впечатления он описывал в «Путевых заметках» (Reiseskizzen), которые вел по образцу «Путевых картин» (Reisebilder) Гейне. Любовь к странствиям и ощущение собственного предназначения соединились для Максимилиана в Испании. Там, по его словам, он нашел «отзвуки времени, когда страна жила под сенью крыл двуглавого орла, вечно озаряемая солнцем, на пике своего могущества как величайшая из всех империй мира». В 1851 г., придя на корриду, он воображал, как публика приветствует его, и «грезил о прекрасных временах, когда Габсбурги правили этим доблестным народом». В Гранаде он преклонил колена у надгробья Фердинанда Арагонского, деда императора Карла V, не «как гость из чужих земель… но как ближайший законный потомок покойного». Он размышлял о том, как «золотой скипетр Габсбургов» преломился в Испании, но, обращаясь к себе, говорил: «Он сияет тебе plus ultra»[460]. Несмотря на упоминание девиза Карла V, судьба, которой искал для себя Максимилиан, опиралась не на идеи мирового господства и служения вере. Она строилась на мечтательном восприятии прошлого, почерпнутом из романтических рассказов об Испании Вашингтона Ирвинга, и на недовольстве собственным уделом. После рождения в семье Франца Иосифа и Сиси сына Рудольфа (1858) любые шансы Максимилиана наследовать брату практически испарились. Оставалось довольствоваться своей морской службой. Произведенный в 1854 г. в контр-адмиралы и поставленный командовать новорожденным габсбургским военно-морским флотом, Максимилиан выступал за рост числа кораблей и добился принятия на вооружение броненосцев с гребным винтом. В 1857–1859 гг. он покровительствовал кругосветному плаванию судна «Новара». Максимилиан настолько примирился с тем, что навечно останется в тени, что в 1856 г. начал строительство «сказочного» замка Мирамаре в пригороде Триеста. В это здание с зубчатыми стенами и огромными парадными залами, с парком, где росли экзотические деревья гингко и гигантские секвойи, Максимилиан привел в 1857 г. молодую жену принцессу Шарлотту (Карлоту) Бельгийскую. Это был брак по любви, однако он дорого обошелся отцу Шарлотты, королю Бельгии Леопольду I, которому пришлось дать за дочерью внушительное приданное, тут же поступившее в оскудевшую австрийскую казну. Взамен Леопольд обратился к Францу Иосифу с просьбой подыскать его новому зятю более подобающий пост, и по такому случаю Франц Иосиф назначил брата вице-королем Ломбардо-Венецианского королевства. Это был кубок с ядом, присыпанный порохом. Жители этой провинции горячо ненавидели Габсбургов, а условия, на которых ее вверили Максимилиану, запрещали ему проводить любую политику, которая могла бы сделать его правление приемлемым для большинства итальянцев. Тем не менее Максимилиан игнорировал указание Франца Иосифа «сурово карать малейший ропот». 19 апреля 1859 г. Франц Иосиф сместил Максимилиана с должности. Не прошло и двух месяцев, как власть Габсбургов в Ломбардии-Венето пала[461]. Максимилиан не единственный принц, который верил, что ему предназначено исполнить всемирно-историческую миссию. Точно так же верил в свой великий удел французский император Наполеон III — племянник первого Наполеона, названный в его честь. В европейской политике он выступал за независимость Италии и помогал Турции в войне против России. Северная Африка, атлантическое побережье Африки, Ближний Восток и Юго-Восточная Азия поочередно тоже попадали в центр внимания честолюбивого политика. Однако шанс разом получить стратегическую выгоду и утолить свое честолюбие дала Наполеону III Америка. Много лет Франция старалась сдерживать экспансию США, угрожавшую нарушить баланс сил, сложившийся в Новом Свете. По этой причине в 1840-х гг. Франция поддерживала независимость Техаса, а в следующем десятилетии посылала флот для демонстрации силы во время Американо-мексиканской войны. Гражданская война, вспыхнувшая в 1861 г., на время отодвинула геополитическую угрозу США для других стран. Но Наполеон решительно намеревался положить предел будущим атакам с севера. Как раньше англо-французская интервенция в Крыму помогла Османской империи остановить продвижение России вдоль черноморского побережья, так теперь Франция решила превратить Мексику в заградительный барьер против США. Но одного военного вмешательства Наполеону в этом случае казалось мало. Чтобы надежно защитить себя в долгосрочной перспективе, Мексика нуждалась в стабильной власти — за 40 лет независимости в стране сменилось не менее 50 правительств, по большей части военных. Наполеон считал, что лишь монархия может возродить мексиканскую нацию и сплотить народ, чтобы больше не уступать территорий северному соседу. Очевидным выбором на роль монарха был Максимилиан. После смещения с поста вице-короля он впал в уныние и проводил время в основном в путешествиях или обустройстве поместья Мирамаре. И он, и Шарлотта твердо верили, что и по рождению, и по способностям имеют право на большее. В 1860 г., прибыв в Бразилию, Максимилиан испытал прилив сильных эмоций от того, что первым из габсбургских принцев ступил на землю Нового Света, и тут же принялся рассуждать, что для Латинской Америки лучше всего подходит модель правления «мудрого тирана», соединяющая жесткую диктатуру со справедливостью. Он явно был готов к роли, которую уготовала ему судьба. Для Наполеона же этот Габсбург был идеальным кандидатом. Тем более что в содействии Франца Иосифа можно было не сомневаться: коронация Максимилиана императором Мексики разом подняла бы престиж династии и избавила императора от стоящего за спиной брата. Оставалась одна проблема: Мексика уже управлялась президентом Бенито Хуаресом, убежденным республиканцем[462]. Мексиканские историки традиционно считают недолгую мексиканскую монархию безуспешной попыткой остановить движение страны к современной республиканской системе правления. На деле, как отмечал один из крупнейших мексиканских ученых Эдмундо О'Горман, в политической культуре Мексики имелась и консервативная традиция, на которую могло опереться монархическое движение. Мексиканские консерваторы были истыми католиками и выступали против республиканской программы национализации церковных земель, закрытия монастырей и преследования священнослужителей. При этом консерваторы могли приветствовать умеренные реформы в интересах оздоровления административного аппарата. Определенно, консервативная партия не исчерпывалась горсткой генералов, клириков и землевладельцев, как это преподносит большинство мексиканских историков. Поэтому, считает О'Горман, ничего особенно странного и старомодного в коронации габсбургского эрцгерцога мексиканским монархом не было, это событие «вполне отвечало национальному менталитету»[463]. Официально корону Максимилиану предложила делегация консервативных мексиканских политиков, прибывшая к нему в Мирамаре как к достойному потомку императора Карла V. Монархию в Мексике они мыслили как империю, а Максимилиана, соответственно, видели императором, потому что в Новом Свете это считалось духом новой эпохи. Приняв предложенный титул, Максимилиан занялся дипломатическими и практическими приготовлениями. Он нисколько не заблуждался относительно масштабности стоящей перед ним задачи, получив от австрийского посла в Вашингтоне зловещие предостережения об огромных трудностях, которые его ждут. Поэтому он попросил у Наполеона военной помощи, которую французский император охотно ему предоставил. Франц Иосиф не был столь сговорчив. Хотя он и пообещал некоторое ограниченное финансовое содействие и позволил Максимилиану вербовать добровольцев в Австрийской империи, но без всякой причины потребовал, чтобы брат отказался от имевшихся у него титулов и прав. В случае провала всего предприятия Максимилиан должен был вернуться в Европу даже не эрцгерцогом, а их с Шарлоттой дети также лишились бы статуса. На кону стояло так много, что Максимилиан почти отступился. В апреле 1864 г., за несколько дней до даты предполагавшегося отплытия, он признавался: «Что до меня, то, если бы только мне сказали, что все отменяется, я бы заперся в своей комнате и прыгал от радости! Но Шарлотта?»[464] Тем временем французские войска вторглись в Мексику под предлогом взыскания ее долгов перед французским правительством и банками. Шеститысячный корпус высадился в декабре 1861 г. в Веракрусе и двинулся вглубь страны. Французское командование рассчитывало встретить необученный сброд, но республиканское правительство собрало вполне дисциплинированную армию; если же они уступали противнику числом, мексиканцы переходили к партизанской тактике. Видя, как медленно продвигаются войска, Наполеон бросал в бой новые и новые части. К середине 1863 г. его мексиканский контингент составлял почти 40 000 штыков. В июне французы взяли Мехико и к власти пришло регентское правительство, представляющее Максимилиана. Сам он, по-прежнему оставаясь в Мирамаре, переживал, что республиканцы изгнаны силой, и интересовался, имеет ли монархия какую-то реальную поддержку. В связи с этим на каждой вновь захваченной территории французы проводили плебисциты, которые, однако, не были ни свободными, ни справедливыми. Как хитроумно сформулировал некий мексиканский политик в письме Максимилиану, плебисциты подтвердили, что «три четверти всей территории Мексики и четыре пятых ее населения выступают за монархию»[465]. 28 мая 1864 г. Максимилиан и Шарлотта сошли на берег в Веракрусе с более чем 500 местами багажа — в том числе каретами и ящиками с костяным фарфором, украшенным разработанным лично Максимилианом имперским гербом Мексики, хрустальными бокалами, мебелью и дорогими винами. Две недели они добирались до столицы по узкоколейной железной дороге и разбитым проселкам. За шесть недель плавания из Триеста до Веракруса Максимилиан составил объемистое руководство по придворному этикету — Reglamento para el Servicio y Ceremonial de la Corte. Оно включало планы рассадки на обедах, описания различных церемоний и порядок очередности придворных, предусматривающий более сотни рангов. Не упуская мельчайших деталей, оно занимало почти 600 страниц: Угощение подается в столовой зале. Как только императорская чета подходит к столу, в столовую залу входят церемониймейстеры, непосредственно за которыми следуют офицеры дворцовой стражи… Первый церемониймейстер прислуживает за столом господ, второй церемониймейстер — за столом дам. В этот момент император передает свое сомбреро прислуживающему фельд-адъютанту, а императрица передает платок и веер прислуживающей фрейлине[466]. Кроме того, Максимилиан установил минимальный рост для гвардейцев дворцовой стражи. Им надлежало быть не ниже 198 см, при этом каждого увенчивал серебряный шлем 30 см высотой с имперским орлом на макушке. Мы можем смеяться над творением Максимилиана, но оно имело более важное назначение, чем просто определять правила этикета. Максимилиан стремился превратить императорский двор в центр политической жизни Мексики, который объединит «все партии и мнения» в общем соблюдении ритуалов и почтении к трону[467]. На большой бал, данный в июне 1866 г., съехалось более 800 гостей, и Шарлотта с одобрением отмечала их парижские наряды. Не забыли даже о коренных народах: одной из фрейлин императрицы стала Хосефа Марела, смуглокожая мексиканка, происходившая, как считалось, от последнего ацтекского правителя. Свои декреты, когда их содержание касалось коренных жителей страны, Максимилиан публиковал на испанском и на языке науатль — больше никогда за всю историю Мексики правительство себя этим не утруждало. Для тех, кто не был вхож в Чапультепекский дворец, новую резиденцию Максимилиана в пригороде Мехико, император облагородил столицу, устроив в ней парки, фонтаны, газовое освещение и широкий бульвар, подобный парижским Елисейским Полям. При этом старания Максимилиана примирить разные партии и завоевать широкую поддержку не сводились к символике и церемониалу. Впервые посетив Национальный дворец — здание правительства, он обнаружил там полный беспорядок: ни картотек, ни регистрации корреспонденции, груды бумаг на полу и отсутствие установленных рабочих часов. Назначая и продвигая людей только в зависимости от их заслуг и невзирая на политическую принадлежность, император сформировал правительство, развернувшее программу радикальных реформ. Начальное образование сделали всеобщим, запретили детский труд и долговую кабалу, ввели максимальную продолжительность рабочего дня и обязательный обеденный перерыв, защитили законом общинную собственность и водные права коренных народов[468]. Не менее значимыми были предложенные Максимилианом реформы государственного управления и судебной системы. Чтобы сломить власть местных влиятельных лиц, или каудильо, император поделил страну на 50 провинций и поставил во главе каждой назначенного лично им префекта. Споры между гражданами и правительственными учреждениями передали в юрисдикцию специальных административных судов, которые работали куда быстрее обычных. В конце 1865 г. комиссия, составленная Максимилианом из юристов, представляющих весь спектр политических партий страны, опубликовала результат своей работы — гражданский кодекс, регулирующий семейное право, наследование, имущественные и договорные отношения. Хотя он и был отменен в 1867 г. республиканским правительством, три четверти его статей тем не менее вошли в «новый» гражданский кодекс 1870 г.[469] Кодекс Максимилиана хорошо показывает, с какими трудностями столкнулся император. Чтобы его режим был приемлем для большинства мексиканцев, Максимилиану пришлось осуществлять по сути республиканскую программу модернизации. Развернув ее, он предал интересы консерваторов, не восстановив ни деспотию крупных землевладельцев, ни собственность католической церкви на земли и имущество. Строго говоря, Максимилиан пошел даже дальше, закрепив в кодексе 1865 г. гражданский брак и полную свободу совести. И все-таки республиканский лагерь не мог принять Максимилиана — носителя императорского титула и имперских регалий, которые он так старательно разрабатывал. В итоге вместо объединения нации Максимилиан добился того, что его трон повис в полной пустоте. Развязка наступила быстро. Французская военная помощь императору в момент ее максимума представляла собой 45-тысячный экспедиционный корпус, вооружение и жалованье для семитысячной мексиканской армии и около 20 000 иностранных наемников, включая австрийских и бельгийских добровольцев. С окончанием Гражданской войны в США в 1865 г. республиканская армия смогла пополнить свой арсенал за счет ненужных больше американцам вооружений и получить иностранные займы. Тем временем во Франции от Наполеона III требовали экономить государственные финансы и готовить армию к предстоящей войне с Пруссией. За 1865 г. республиканцы, к тревоге Максимилиана, перешли от партизанской войны к наступлению. На следующий год Франция начала вывод из Мексики своих солдат. Отчаянный визит императрицы Шарлотты во Францию, во время которого она умоляла Наполеона III замедлить эвакуацию, ничего не дал. В полном смятении Шарлотта, уверенная, что Наполеон пытался ее отравить, нашла убежище в Ватикане — к огромному недовольству папы Пия IX. Там началось ее погружение в безумие. Еще в 1862 г. испанский генерал Хуан Прим предупреждал Наполеона III, что иностранный монарх, который въедет в Мексику на французских штыках, «останется без всякой поддержки в тот самый день, когда эти войска уйдут… Он падет с трона, воздвигнутого Вашим Величеством». Так и случилось. Оставшись после ухода французов с 20 000 добровольцев, Максимилиан сначала утратил власть над сельской местностью, а затем потерял и города. Остатки императорской армии дезертировали и переходили на сторону врага. В начале 1867 г. Максимилиан покинул Мехико и перенес свою ставку в Керетаро, в 200 км к северо-западу от столицы. Через три месяца город пал, а Максимилиана предали. После скорого суда его вместе с двумя его генералами приговорили к расстрелу, невзирая на то, что ранее в Мексике была отменена смертная казнь. 19 июня 1867 г. по пути к месту казни он воскликнул: «Какой чудный день! Всегда хотел умереть в такой вот денек!»[470] Оказавшись перед расстрельной командой, Максимилиан произнес последнюю в жизни речь: Мексиканцы! Людям моего класса и происхождения Бог дает стать счастьем своего народа или его мучеником. Призванный вашими соотечественниками, я пришел не ради почестей, а ради блага страны… Я надеюсь, что стану последним, чья кровь прольется здесь, и молюсь, чтобы она возродила эту несчастную страну. Viva Mexico! Viva la Independencia! Как договорились заранее, генералы встали с двух сторон от Максимилиана, чтобы вся композиция напоминала распятие Христа[471]. Это была красиво поставленная смерть, отразившая идеи служения людям и искупительной жертвы Спасителя. В легендах, подчеркивающих это подобие, не было недостатка; рассказывали, что раны от пуль на груди Максимилиана располагались в виде креста, что на его портрете в Мирамаре появился терновый венец и т. д. По всей Америке и Европе печатались выполненные разными авторами изображения казни и даже ее фотоснимок — одна из первых фотофальшивок в истории. Самым знаменитым отражением этого события в искусстве стал цикл из четырех картин и одной литографии Эдуарда Мане. В четырех случаях из пяти солдаты у Мане одеты не в мексиканскую, а во французскую форму, так что ответственность за гибель Максимилиана возлагается на Наполеона III[472]. Франца Иосифа смерть брата не тронула: он лишь заметил, что Максимилиана, как превосходного наездника, будет недоставать на предстоящей охоте — хотя и без него «мы все же недурно позабавимся». Но эту смерть обсуждала вся империя — прежде всего на страницах недавно появившихся иллюстрированных еженедельников. Венгерская массовая газета Vásárnapi Újság («Воскресные новости»), например, подробно описывала биографию Максимилиана и историю предательства Наполеона. Освещала она и драму неудачного заступничества Шарлотты, намекая на ее помешательство от «великого отчаяния» (Шарлотта умерла в 1927 г.). Для особо интересующихся в немецком и венгерском переводах торопливо издали анонимный французский текст, в котором пространно рассуждалось о благородстве, отваге и мученичестве Максимилиана. Обстоятельства гибели эрцгерцога повлияли на его посмертную репутацию больше, чем что-либо иное[473]. Монархи стали первыми звездами современной эпохи. Они были зрелищем, их образы на фотографиях и массово тиражировавшихся гравюрах превращались в товар, сообщая их личностям особый масштаб. Кончины монархов тоже придавали особый смысл и яркость их жизням, столь далеким от опыта обычных людей. С казни Максимилиана в 1867 г. началась череда убийств европейских государей, продолжившаяся на следующий год убийством сербского князя Михаила. За ним последовали убийства русского царя Александра II (1881), итальянского короля Умберто (1900), сербских короля Александра и королевы Драги (1903), португальских короля Карлуша I и наследного принца Луиша Филипе (1908) и греческого короля Георга I (1913)[474]. После 1867 г. многие умерли не своей смертью и в доме Габсбургов. В 1889 г. покончил с собой наследник престола эрцгерцог Рудольф. В 1898 г. в Женеве итальянский анархист, одержимый мыслью убить кого-нибудь из венценосных особ, заколол императрицу Елизавету. «О нет! Что это со мной?» — такими были ее последние слова. В каждом из этих случаев пресса много писала не только о биографии жертвы, но и об обстоятельствах гибели. С самоубийством Рудольфа редакторам пришлось быть поосторожнее, но и тут читателям подробно рассказали, как и от кого пришло первое известие, как врач засвидетельствовал смерть, в каком положении находилось тело, как готовилось погребение, какое умиротворение застыло на лице покойного и т. д. О гибели Сиси некоторые иллюстрированные еженедельники рассказывали целый месяц. Убийство описывали в беспощадных подробностях (например, упоминали черное платье императрицы, насквозь пропитанное кровью) и иногда сопровождали статьи рисунками, ярко изображавшими момент покушения. Некогда монархи и особы королевской крови сами были творцами своего образа. Габсбурги трудились над ним усерднее прочих, нагромождая все новые мифологические конструкции и свидетельства Божественного предначертания. Но теперь династии утратили власть над воображением толпы: дни триумфальных арок и погребальных помостов до небес миновали. В большинстве европейских стран образы царственных особ формировала пресса. И в случае Габсбургов из всех транслируемых ею образов самыми сильными и волнующими для публики оказались картины смерти. Скоро мир увидит еще одну фотографию, на этот раз сделанную за несколько минут до убийства, — эрцгерцог в шлеме с плюмажем спускается по ступеням к своему автомобилю. Она станет первой вехой и символом цепи событий, приведшей к окончательному падению габсбургского владычества в Европе. 26 СИСТЕМА РЕГУЛИРУЕМОГО НЕДОВОЛЬСТВА И ЮБИЛЕЙНЫЙ 1908 ГОД Абсолютизм Франца Иосифа стал рассадником национализма. До 1848 г. национальность была лишь одним из множества типов социальной общности, не более важным, чем конфессия, территория, родство или принадлежность к крестьянскому, городскому, духовному или благородному сословию. Теперь же она стала основной такой силой, и ее напор только нарастал под гнетом режима, построенного на централизации и единообразии. События 1848 г. оказались сюжетом, вокруг которого выстраивались идеи национального единства, — это была история героической борьбы за свободу, где действовали заступники своего народа и мученики, пострадавшие за его интересы. Портреты на стенах, неуклюжие стихи, вышитые на полотнищах, и даже прически напоминали об этих героях, сплачивая сообщества, основанные на новой идентичности. Национализм не потерял своей привлекательности и в условиях конституционного правления, установленного в 1860-е гг. Напротив, новые парламенты стали площадкой для выражения националистических идей, способствуя таким образом их укреплению и распространению. Знаки принадлежности к сообществу стали и знаками различия. Чехи носили пиджаки с затейливо расположенными пуговицами, словенцы украшали себя мехом сони, а венгры отпускали усы — один внимательный наблюдатель насчитал целых 23 фасона венгерских усов, причем каждый из них означал особое отношение к нации. Элементы костюма, популярные у крестьян той или иной местности, с жаром провозглашались «национальными» — так, яркая венгерская вышивка «калочаи» восходит к фасону, распространенному в населенных сербами деревнях юга страны. Знатоки любовных утех составляли списки иноплеменных женщин, ранжированных по степени их порочности, естественно определявшейся величиной отклонения от предполагаемой нормы женского поведения, принятой в национальном сообществе автора[475]. Пространство тоже начали делить. В 1860-х гг. рыночную площадь Загреба, прежде служившую местом сбора всех обитателей Балкан, сделали хорватской, установив там после десятилетних споров огромную конную статую Елачича. В Праге строй монументов чешским святым и немецким героям отделил чешские кварталы от немецких. Улицы и лавки тоже приобрели этническую принадлежность: выбором места проживания и совершения покупок горожане доказывали свою верность национальным сообществам. В Венгрии таверны теперь делились по типу алкоголя, на котором специализировались: пиво для немцев, вино для венгров и дешевый бренди для всех остальных. Говорили, что даже во хмелю разные народы ведут себя по-своему: венгры печалятся, немцев обуревает говорливость, румыны впадают в буйство, русины не вяжут лыка[476]. Национальность определялась не объективными обстоятельствами, а личным решением. Хотя мать его была немкой, Лайош Кошут объявил себя венгром, тогда как его дядя стал видным словацким патриотом. В то же время многие люди не видели очевидных причин для выбора какой-то конкретной национальности. Один военный в начале XX в. вел дневник на четырех языках: на немецком он писал о полковых делах, на словенском вспоминал возлюбленную, на сербском рассказывал о песнях своего детства, а на венгерском — о сексуальных фантазиях. Часто люди по-разному определяли свою национальность в зависимости от ситуации (например, финансовой выгоды) или вообще не задумывались о ней, объясняясь на нескольких языках или на смешанном арго. Те, кто избегал явной национальной принадлежности, сами становились изгоями: люди, не нашедшие места ни в одном из стремительно крепнущих национальных сообществ, презрительно именовались «гермафродитами» или «земноводными»[477].