Национальную идентичность навязывали соседи, родители, друзья, школьные учителя. Но правительство и чиновники также не оставались в стороне. Конституция невенгерской части империи, так называемой Цислейтании, обнародованная в декабре 1867 г., гарантировала право национальностей на «сохранение и развитие национальной культуры и языка», в том числе посредством образования. Два года спустя это право реализовалось в законе об обязательном бюджетном финансировании любой школы с преподаванием на национальном языке, если обучаться в ней изъявили желание более 40 учеников. При этом список национальностей и языков оставался узким и многие языки и диалекты, на которых говорили в империи, не признавались: лемковский, гуцульский, идиш, фриульский, далматинский и т. д. В итоге при переписях населения, проводившихся в Цислейтании после 1880 г., гражданам предлагалось выбрать свой «повседневный язык» (Umgangssprache) из закрытого перечня, в котором значились немецкий, чешско-моравско-словацкий, польский, русинский, словенский, сербохорватский, ретороманский, румынский и венгерский. Опросник венгерской переписи 1881 г. был гибче: он оставлял возможность вписать «родной язык», если его не нашлось в предложенном списке. А в списке между тем присутствовали цыганский, армянский и язык немых. Но даже здесь результат вышел, в общем, таким же: людей вынудили разделиться на лингвистические блоки, изжив переходные формы, которые делали понятие национальности более расплывчатым и потому более проницаемым. Вместе с переписями появились этнографические атласы, на которых территории этнических групп заливались сплошными цветами, без промежуточных оттенков, и этнографические музеи, где полуразвалившиеся деревенские дома становились символами национальной самобытности[478]. Отдельные люди сгребались в бюрократические категории, и все больше аспектов жизни теперь воспринималось сквозь призму национальности. Там, где несколько народов жили в тесном соседстве, их отношения часто напоминали соперничество: соперничали любительские хоры, пожарные команды, церковные приходы, спортивные клубы, ветеранские организации, сберегательные банки и школы. Школы становились полем сражения за бюджетные деньги: попечительские советы в областях со смешанным населением стремились во что бы то ни стало набрать 40 учеников — порог для государственного финансирования, пусть даже для этого приходилось подкупать детей другой национальности, чтобы они ходили на занятия. Пражский университет поделился пополам на чешскую и немецкую секции, так что общим у них остался только ботанический сад, потому что названия растений там писались по-латыни. Бюрократическая культура настаивала, что государственный служащий стоит выше национальностей, но и в этой среде возобладала политика размежевания. Аппараты провинциальных губернаторов стремительно «национализировались», и местные чиновники зачастую принимались отстаивать интересы своих языковых сообществ, в том числе при распределении финансов. В центре бюрократия старалась соблюдать хоть какой-то баланс, но владениями конкретной национальности зачастую становились целые министерства. Так, министерство финансов оказалось преимущественно польским, а чехи доминировали в министерствах образования и торговли. Единственным официальным языком в Цислейтании, однако, оставался немецкий. Венгрия после 1867 г. получила собственную бюрократию, целиком венгерскую, но венгры непропорционально часто работали в общеимперском министерстве иностранных дел в Вене[479]. Венгерское правительство развернуло жесткую политику «мадьяризации», преследуя любые инонациональные организации, манипулируя границами избирательных округов, чтобы в парламент не попадали невенгры, и закрывая те школы, где преподавали на любом языке, кроме венгерского. Первый министр Венгрии в 1908 г. высказался без обиняков: У нас только один категорический императив — идея венгерской государственности, и мы требуем, чтобы каждый гражданин признал это и безоговорочно подчинился… Венгры завоевали эту страну для венгров, а не для кого-то еще. Первенство и гегемония венгров только справедливы. Ректор Будапештского университета формулировал еще резче: цель мадьяризации — это ассимиляция и следует «продолжать ее, пока не останется ни единого словака»[480]. Напротив, в Цислейтании, где ни одна из национальностей не составляла большинства, политика была нацелена на регулирование межнациональных отношений законом. Споры направлялись в административные суды, которые обычно выносили решения в пользу этнических групп, находившихся в меньшинстве. Поначалу административные суды опирались на субъективный принцип: национальностью участника процесса считалась та, которую он сам заявил. Но судьи сталкивались с таким числом явно лживых заявлений, что вынуждены были применять и «объективный тест», основанный на языке, происхождении, членстве в различных обществах и повседневных привычках. Национальная принадлежность стала измеримой характеристикой, и теперь за классификацию граждан по этому признаку взялось государство. Нацистской Германии предстояло сделать следующий шаг: там разработали перечень национальностей, в сущности сводившихся к смертному приговору[481]. В Цислейтании националистические тенденции практически блокировали парламентские механизмы. Исходно избирательная система обеспечивала приоритет немцам из среднего класса. Они голосовали за солидных либеральных депутатов, но Франц Иосиф либералов не жаловал: эти господа возражали против траты денег на армию и вынудили императора отказаться от заключенного в 1855 г. конкордата с папой, по которому большая часть школ передавалась под контроль церкви. Репутация либералов рухнула после биржевого краха 1873 г., в ходе которого выяснилось, что слишком многие из них были нечисты на руку. Еще одним ударом стало появление негерманской буржуазии и электората. Новые избиратели голосовали за свои национальные партии, но те делились еще и по идеологическому признаку. В итоге расплодилось множество партий, которые то и дело вступали в различные непрочные коалиции. В такой ситуации правительству, по определению одного министра-президента, приходилось «справляться как получится» — вести торг o мелких уступках, чтобы держать национальные партии «в состоянии равномерного и тщательно регулируемого недовольства». Так, поляков утихомирили, отдав им контроль над Галицией, а словенцам передали управление Крайной. Немцев-католиков задобрили законами о пенсиях и регулировании условий труда, которые обеспечили Цислейтании лучшее после Германии и Швейцарии трудовое законодательство во всей Европе. Труднее оказалось умиротворить чехов. Ради их поддержки Франц Иосиф собирался даровать Чехии такое же самоуправление, как в Венгрии, но венгерские лидеры яростно возражали против любого размывания особого статуса их страны. Тогда Франц Иосиф одобрил идею сделать рабочим языком высших государственных учреждений в Чехии не немецкий, а чешский. В итоге воцарился хаос. Несколько дней уличных волнений в Вене и Праге заставили отложить этот переход на неопределенный срок[482]. Франц Иосиф считал национализм болезнью среднего класса и поэтому одобрял идею снизить избирательный ценз, дав право голоса рабочим. Кроме того, на выборах в рейхсрат (но не в ландтаги) отменили прежнюю систему голосования, дававшую преимущество плательщикам высоких налогов, так что к 1907 г. все взрослые мужчины Цислейтании имели равные избирательные права. Крупнейшей парламентской партией стали социалисты, которые руководствовались классовой идеологией; их лидеры отвергали национальность как «ложное сознание» и факт не более важный, чем цвет волос. Несмотря на это, сами социалисты были расколоты по национальному признаку на соперничающие немецкие и чешские организации. Связанные с ними профсоюзы делились так же. Межнациональные трения оставались непременной составляющей политической системы. В итоге ситуация зашла в тупик. Даже мелкие вопросы типа преподавания языка в школах Штирии парализовывали деятельность рейхсрата, приводя к шумным сварам с метанием чернильниц. Франца Иосифа это вполне устраивало, поскольку доказывало нежизнеспособность конституционного правления и целесообразность установленной им системы бюрократических министерств во главе с государственными служащими, стоящими выше межнациональных склок. Император все чаще приостанавливал работу рейхсрата, вводя новые законы своими декретами и созывая депутатов лишь затем, чтобы они одобрили его решения задним числом. Несмотря на регулярно проводимые выборы и расширение избирательного ценза, в империи по-прежнему преобладал бюрократический абсолютизм. Парламент в Цислейтании, может, и был, но ее политическая система не была парламентской. Изъяны сложившейся ситуации были видны даже современникам, которые предлагали множество решений: например, изменить административное деление империи в соответствии с национальным составом или организовать население в гибкие национальные ассоциации, которые будут курировать образовательную и культурную политику, оставив менее взрывоопасные административные вопросы в ведении территориальных единиц. Хотя кое-какие авторы и предлагали просто распрощаться с Венгрией в интересах остальной страны, о разделении империи на отдельные государства никто не помышлял. Наблюдатели и политики самого разного толка (от чешского историка Франтишека Палацкого и австрийского социалиста Отто Бауера до Карла Маркса и лорда Пальмерстона) сходились в том, что распад Габсбургской монархии оставил бы в центре Европы опасный вакуум, куда с готовностью устремилась бы Россия. Как выражался Палацкий, если бы Австрийской империи не существовало, ее следовало бы выдумать. Политикам-националистам хотелось сохранить империю как щит, одновременно манипулируя ею в интересах своих национальных групп. Для Франца Иосифа и его министров было важно культивировать дух единства, укрепляющий лояльность подданных. Писатель Роберт Музиль в 1920-е гг. высмеивал начинания имперского правительства, изображая так называемую «Параллельную акцию» — отчаянный поиск идеи, которая придаст империи смысл (отнесенная по сюжету к 1913 г., эта кампания в конце концов приходит к формуле «Империя несет мир»). Решение, выбранное правительством в реальности, было на самом деле единственно возможным. Империя была делом династии, и именно династия удерживала ее в целости: акцент на истории Габсбургов подарил бы империи общую тему, вокруг которой могли сплотиться разные ее части. Канва этого сюжета была задана тирольским историком и сотрудником государственного архива Йозефом фон Хормайром (ок. 1781–1848). Он творил в крупной форме — например, его «Карманная книга по истории отечества» (Taschenbuch für die vaterländische Geschichte) насчитывала 42 тома. Чуть менее монументальный, 20-томный, «Австрийский Плутарх», печатавшийся с 1807 по 1814 г., был посвящен «личностям и биографиям всех правителей и самых знаменитых полководцев, государственных деятелей, ученых и художников Австрийской империи», причем автор старался уравновесить габсбургских героев народными заступниками, сплетая их достижения воедино. Для Хормайра национальные чувства не противоречили имперской идее, поскольку габсбургская власть гарантировала «малым, слабым и менее устойчивым народам уверенность, что им не угрожают более могучие соседи». Кроме того, рассуждал Хормайр, Габсбурги обеспечивают единство, сплачивая разные народы в один сильный и процветающий организм[483]. Подход Хормайра к истории Габсбургов отразился в череде школьных учебников, подававших национальные истории в более широком контексте имперских свершений. Так, история словенцев становилась частью рассказа о большой «австрийской родине», а средневековая история чехов плавно перетекала в династическую историю Габсбургов, причем неудобные эпизоды вроде восстания 1618 г. просто замалчивались. Сплетением национального и династического в истории характеризовались и два крупнейших мероприятия Габсбургов в области культуры. Первым стало официальное многотомное изложение истории империи, известное как «Труд кронпринца» (Kronprinzenwerk — изначально главным редактором издания был сын Франца Иосифа эрцгерцог Рудольф). Вторым — 60-летний юбилей правления Франца Иосифа, пришедшийся на 1908 год. Оба, однако, продемонстрировали, насколько некрепок цемент, соединяющий части империи воедино[484]. Наследник престола Рудольф тяготел одновременно к либерализму и социализму. Критически относясь к консерватизму отца, он под псевдонимом писал гневные письма в газеты. Чтобы отвлечь его от политики и держать подальше от борделей, в 1883 г. Франц Иосиф и поручил Рудольфу редактирование грандиозного труда «Австро-Венгерская монархия в описаниях и иллюстрациях» (Die österreichischungarische Monarchie in Wort und Bild), первый том которого увидел свет в 1886 г. Общий объем этой работы, издававшейся в течение 16 лет, составил 24 тома. Они были опубликованы 397 выпусками, печатавшимися раз в две недели, и общим счетом вместили более 12 000 страниц и 4500 иллюстраций — результат работы около 430 авторов. Одновременно с немецким оригиналом выходило параллельное венгероязычное издание, но из-за объединения некоторых разделов в нем в итоге остался всего 21 том. Издание продолжилось и после самоубийства Рудольфа (1889): обязанности редактора номинально перешли к его вдове, принцессе Стефании Бельгийской, которая, помимо этого, вошла в историю как обладательница патента на сервировочный столик с колесиками и возможностью подогрева блюд[485]. Весь многотомник был организован по территориальному принципу, начиная с Вены и Нижней Австрии и заканчивая Хорватией. Каждый том описывал географию, флору, фауну, этнографию, культуру и историю одной провинции вперемешку с трескучими восхвалениями императора и преимуществ имперского правления. Вот, например, из тома об Австрийской Силезии: «Благодаря мудрому правлению нашего императора, принесшего нам мир, наша маленькая земля под сенью его крыл расцвела как никогда прежде… и теперь стоит в первом ряду коронных земель нашей общей отчизны». Все это вполне отвечало задаче Рудольфа, которая целиком восходила к Хормайру: «Чтобы народы этих земель любили, уважали и поддерживали друг друга, узнавая друг о друге из этого труда; чтобы они задумывались, как честно послужить престолу и отечеству»[486]. Контроль над составлением шести томов, посвященных Венгрии, истребовало венгерское правительство, и их некритично отредактировал романист Мор Йокаи. Его статья о венгерской столице рисует ее центром развлечений, оставляя без внимания экономические контрасты, из-за которых Будапешт одновременно имел репутацию «Чикаго на Балканах» и «Голодного города», как назвал его в заглавии своего романа писатель Ференц Мольнар (Az éhes város, 1901). Еще более показательно то, что венгерские тома нарочито приуменьшали роль национальных меньшинств, уделив малозначительной мадьяроязычной этногруппе палоцев, живущей на севере Венгрии, столько же места, сколько и миллионам румын Баната и Трансильвании. Статьи о венгерских евреях вдобавок содержали антисемитские отступления; из немецкой версии издания их вымарали[487]. Цислейтанские тома составлялись под руководством ученых родом из тех провинций, о которых шла речь. По большей части учившиеся в Вене, они уделяли много внимания экзотическому и непривычному. Например, в Галиции отцы кладут детям под подушку чеснок, а повитухи трижды плюют на новорожденного, чтобы защитить его от сглаза; у южных славян поныне в обычае похищение невест и кровная месть; словенцы в Штирии носят деревянные сабо и т. д. Вместо того чтобы способствовать взаимопониманию народов габсбургской империи, этот огромный труд давал обратный эффект, подчеркивая резкие культурные различия и разные степени отсталости, сохранявшейся несмотря на благотворное имперское правление. Намеченные на 1898 год торжества по случаю 50-летия правления Франца Иосифа пришлось свернуть из-за гибели императрицы, поэтому 60-летний юбилей было решено отмечать с невиданным размахом. Два шествия в честь императора должны были пройти по центру Вены. Первое представляло картины из истории династии Габсбургов, второе было призвано продемонстрировать преданность народов империи, как бы оживляя многотомный «Труд кронпринца». Династия, нация и империя должны были слиться в общей клятве верности престарелому монарху. Трудности возникли с первых шагов. Венгерское правительство отказалось участвовать в торжествах на том основании, что королевский трон Венгрии Франц Иосиф занял не в 1848-м, а в 1867 г. Чехи тоже не проявляли энтузиазма, так как незадолго до этого венские власти запретили в городе показ «Гамлета» на чешском языке. Да и сам выбор исторических эпизодов вызвал бурные споры. Организаторы задумали открыть шествие фигурой Рудольфа Габсбурга, но для чехов прославлять Рудольфа, победившего короля Отакара, было неприемлемо, и они окончательно отказались от участия. Сцена, изображающая победу Радецкого над повстанцами Ломбардии, в свою очередь, вызвала бойкот со стороны итальянцев. Хорваты тоже едва не ушли, узнав, что в картине, посвященной 1848 г., им отведена роль мародеров. Программу пришлось переделывать в последнюю минуту[488]. Чтобы восполнить отсутствие венгров, чехов и итальянцев, парад народов было решено сделать как можно более многочисленным. Около 8000 человек прошагали по Рингштрассе мимо императора, который три часа стоял под огромным балдахином в виде короны Рудольфа II. Для юбилейного парада были разработаны особые национальные костюмы, которые зачастую имели мало общего с тем, что на самом деле носили люди, хотя группу, представлявшую Вену, возглавляли господа в цилиндрах и фраках. Следом шагали, согласно описанию очевидца, «штирийцы в лоденских сюртуках и шляпах с зелеными лентами, южнотирольские стрелки в серых жакетах, русины и несколько польских евреев в кафтанах и бархатных кипах». Заметной особенностью парада было непропорционально большое число участников из беднейших областей империи. Бедняки из Буковины, Далмации и Галиции тысячами ехали поучаствовать в параде за жалкую плату, причем многие были одеты практически в лохмотья. «Деревенская простота как зрелище для горожан» — таков был вердикт ведущей социалистической газеты[489]. В целом юбилейные торжества современники оценили как успешные: 300 000 зрителей, выстроившихся вдоль Рингштрассе, ни одного серьезного инцидента и «очевидно растроганный» император. Но, писала либеральная газета Neue Freie Presse, парадом все и ограничилось, и какофония разноязычной речи его участников только подчеркивала их взаимное непонимание. Кроме языкового барьера слишком бросался в глаза и резко разнившийся уровень развития народов. Иные наблюдатели испытали потрясение от вида неотесанных представителей беднейших краев империи, которые, как отмечал один репортер, пугали детей своими обветренными и безобразными лицами. Архитектору Адольфу Лоосу показалось, что он стал свидетелем нашествия варварских племен из Средневековья[490]. Юбилей (при всем одобрении, которое он получил) стал двойным провалом. Мало того, что пересказ габсбургской истории вызвал бойкот со стороны чехов, венгров и итальянцев, парад народов тоже лишь подчеркнул различия, разобщенность и культурную иерархию. Известно, что после шествия в парке Пратер, где находился лагерь участников, начались ссоры и драки между национальными делегациями[491]. И все же, двигаясь мимо императорской трибуны, выстроенной у стен Хофбурга, шествующие приветствовали монарха. В конечном итоге лишь его фигура могла быть предметом их верности. Император старился вместе со своим царствованием. К 1870 г. волосы у него стали редеть, а в усах появилась седина. Еще за десятилетие усы побелели, а голова полностью облысела. Следующие 35 лет, если не считать все большего числа морщин вокруг глаз, он уже не менялся, словно был неподвластен времени. Появляясь на публике, он всегда говорил одно и то же: «Все было прекрасно. Нам понравилось». Костюм его тоже редко менялся: военный мундир и красные кавалерийские рейтузы. Но изображали его чаще всего «императором-миротворцем», на том основании, что после 1866 г. империя не участвовала ни в каких войнах. Рука об руку с миролюбием шли набожность императора и его усердное исполнение освященных веками католических обрядов. Пастырское послание католических иерархов Цислейтании описывало императора как пример «верности истине… добросовестного исполнения религиозных обязанностей… и самоотверженного терпения»[492]. Трагедии, по пятам преследовавшие Франца Иосифа, в том числе насильственные смерти его брата, сына и жены, создали императору еще один образ — «мужа скорбей». По определению одной популярной биографии, он был «из тех страдающих душ, кому выпали самые суровые испытания». Но, несмотря на все бедствия, он оставался «могучим утесом посреди бушующих волн», правителем, неизменно пекущимся о нуждах народа, ночи напролет проводящим за работой, чтобы его подданные могли спокойно спать. Личные несчастья Франца Иосифа и бремя государственных забот даже сравнивали с терновым венцом Христа, как бы утверждая, что император — не только правитель своих народов, но и искупитель их грехов[493]. О достоинствах личности Франца Иосифа рассказывала череда рассчитанных на широкого читателя изданий, выходивших под заглавиями вроде «Наш император», «Ура, Габсбург» и «Радостные дни Австрии». Печатались такие опусы не только на немецком, но и на большинстве языков империи. Образ императора также тиражировался в виде гипсовых бюстов, на пепельницах и на кухонных передниках. Власти пытались регулировать торговлю портретами монарха, запретив помещать их на резиновых мячах. Самый показательный случай произошел в 1908 г.: некий предприимчивый торговец распродал тогда среди галицийских поляков и русинов сотни тысяч дешевых переводных картинок с портретом императора. Когда покупатели наклеили их на свои окна, вечерами на улицах городов и сел сияло множество одинаковых портретов Франца Иосифа[494]. Император, таким образом, стал практически единственным объектом лояльности и символом наднациональной идеи. Но слишком многое было возложено на простого смертного, уже перешагнувшего назначенный Библией человеческий срок. В 1908 г. Neue Freie Presse предостерегала: «Когда мы пытаемся заглянуть в будущее после него, нас охватывают тревога и неверие. Пусть же еще долго судьба монархии останется в этих опытных руках, и пусть он приведет страну к единству, миру и согласию». Спустя восемь лет император уйдет в мир иной, так и не достигнув этих целей. И в этом смысле последние слова Франца Иосифа «Почему обязательно сейчас?» точнее отражают суть его не оправдавшего надежд царствования, чем личный девиз «Общими силами» (Viribus unitis)[495]. 27 ПЕРВОПРОХОДЦЫ, ЕВРЕИ И ВСЕ ЗНАНИЯ МИРА Современники отлично отдавали себе отчет в парадоксальности того факта, что Габсбурги, некогда владевшие крупнейшей в мире колониальной державой, в XIX в. остались вовсе без заморских владений. Не было недостатка в подаваемых властям проектах и частных инициативах, предполагающих захват далеких территорий. Исследователям и коммерсантам потенциальные колонии виделись то в Судане, то в Йемене, то на Калимантане, то на территории нынешней Замбии, но правительство не поддержало ни одну из этих идей. Лишь почти случайно Франц Иосиф обзавелся микроколонией в договорном порту Тяньцзинь на побережье Китая: в 1900 г. австрийский военный корабль оказался там, когда в стране внезапно вспыхнуло антиевропейское Боксерское восстание. Тяньцзиньская концессия, занимавшая площадь 108 га, просуществовала всего 15 лет, и в 1917 г. эту территорию вернуло себе правительство Китая. Сегодняшний Тяньцзинь — в зависимости от того, как определять его границы, — 13-й или 11-й по численности населения город Земли. Но административные здания, украшенные двойными колоннами, и поныне напоминают о том недолгом периоде, когда он являлся для габсбургской империи «нашим местом под солнцем»[496]. Гости габсбургского Тяньцзина сетовали, что венское правительство не спешит использовать коммерческий потенциал города. Между тем в других местах коммерсанты из Австро-Венгрии действовали весьма энергично. Империя была четвертой страной по совокупному тоннажу кораблей, проходивших через Суэцкий канал, и только за 1913 год компания «Австрийский Ллойд» совершила 54 рейса в Индию и на Дальний Восток. Австро-американская пароходная линия, открытая в 1895 г., ежегодно перевозила через Атлантику около миллиона тонн грузов. Австро-венгерское колониальное общество, учрежденное в 1894 г., убеждало имперское правительство расширять заморскую торговлю путем захвата колоний. Массовая эмиграция в колонии, заявлял председатель общества, могла бы к тому же помочь империи избавиться от лишнего населения. Однако имперский флаг не следовал ни за торговлей, ни за «демографическим импульсом» (Lebensdrang), о котором распространялись сторонники колониальной экспансии. Даже когда австрийские полярники в 1870-х гг. открыли в Арктике новый архипелаг, названный Землей Франца Иосифа, они не водрузили там австрийский флаг. Сделай они это, Австрия сегодня могла бы экспортировать нефть и газ[497]. Франц Иосиф и его министры предпочитали не устанавливать флаги, а демонстрировать их в разных концах мира: австрийские, а затем австро-венгерские военные корабли регулярно заходили в Тихий океан, посещали Америку и Арктику. В 1869 г. император с императрицей посетили церемонию открытия Суэцкого канала в Порт-Саиде. Двадцать пять лет спустя эрцгерцог Франц Фердинанд отправился в кругосветное плавание на военном корабле «Императрица Елизавета»: он посетил Африку, Австралию и Дальний Восток, а потом вернулся домой через США на пассажирском пароходе. Эрцгерцог оставил проницательные заметки об увиденном в дороге и неодобрительно отзывался о колониальных порядках, не в последнюю очередь из-за страданий коренного населения[498]. До 1914 г. австрийский (ставший после 1867 г. австро-венгерским) военно-морской флот почти не участвовал в военных действиях. В 1866 г. броненосцы вице-адмирала Тегетхоффа нанесли поражение итальянскому флоту у острова Лисса (Вис) в Адриатике, а в 1897 г. военно-морской флот был задействован в операции против греческих инсургентов во время Критского восстания. Интерес Франца Иосифа к военно-морским делам был в лучшем случае спорадическим, так как флот требовал денег, которые император предпочитал вкладывать в армию. Некий вице-адмирал жаловался, что в попытках выбить средства из министерских карманов ему приходилось «маневрировать в череде приемов, балов и обедов». Под патронажем Франца Фердинанда накануне Первой мировой войны имперский военно-морской флот вырос до трех дредноутов, девяти иных линкоров и восьми крейсеров. Тем не менее он уступал вражескому итальянскому, состоявшему из 17 линкоров, шесть из которых были дредноутами, и целых 23 крейсеров[499]. В рамках усилий по демонстрации флага имперский военно-морской флот помогал организовывать географические экспедиции и научные исследования в отдаленных уголках планеты. Военные моряки построили метеостанцию на арктическом острове Ян-Майен, лежащем 500 км восточнее Гренландии, и основали в южной части Тихого океана недолго просуществовавшее поселение на Соломоновых островах, где велась разведка месторождений никеля. Военно-морской флот также помогал экспедициям оружием, обучением и опытными офицерами, а взамен рассчитывал получить картографические и топографические данные. Многие области Центральной и Восточной Африки, например бассейн реки Конго и ее водораздел с Нилом, впервые описали австрийские, чешские и венгерские географы. Их вклад в науку отражен на составленных ими картах: озеро Рудольф в Кении и озеро Стефания в Эфиопии названы в честь наследника австро-венгерского престола и его жены, а вулкан Телеки в Кении и пик Бауман в Того увековечили имена двух исследователей. Исследователи отправляли обратно в Европу охотничьи трофеи, а также естественно-научные и этнографические материалы, которые поступали в музеи во всех концах габсбургской империи. Чешский ученый Эмиль Голуб, чью экспедицию, изучавшую территории к северу от реки Замбези, в 1880-х гг. финансировало военное министерство, доставил более 30 000 экспонатов, в основном образцов флоры и фауны. В 1891 г. их выставили на обозрение публики в парке Пратер, но ни один из музеев не мог принять их все. Поэтому собрание Голуба разделили на части и разослали по более чем 500 музеям и научным институтам по всему миру. Софийский естественно-научный музей принял чучела птиц, аббатство Адмонт в Штирии — чучела львов, Прага — коллекцию насекомых (и многое сверх того), Лондон — морские растения, Смитсоновский институт в Вашингтоне — часть окаменелостей и т. д.[500] Самой значительной экспедицией оказалось кругосветное плавание фрегата «Новара» в 1857 г. За два года плавания «Новара» прошла более 50 000 морских миль (92 000 км), посетив все континенты, включая Австралию и Антарктиду, после чего в Новой Зеландии появился ледник Франца Иосифа. На борту фрегата работала группа ученых, для которых часть орудийной палубы переоборудовали в библиотеку. Экспедиция собрала 26 000 ботанических, зоологических, геологических и этнографических образцов, провела океанографические исследования и расчеты гравитационного поля Земли. Научный отчет экспедиции состоял из 21 тома и составлялся 17 лет. Опыты с листьями коки, привезенными «Новарой», позволили впервые выделить чистый кокаин, который вскоре стал одним из любимых лекарств императрицы (Сиси принимала его со шприцером)[501]. Три из 21 тома материалов экспедиции были посвящены антропологии и этнографии; там были разделы о форме черепов, габаритах тела и материальной культуре туземцев. Для ученых на борту «Новары» главным было сделать замеры и занести данные в таблицы. Описания их, хотя и снисходительные, по большей части носят фактологический характер: Ростом яванцы на несколько дюймов ниже европейца средней комплекции. Тела у них вполне гладкие, грудная клетка довольно мощная. Члены изящные и тонкие, кисти рук гибкие. Лица их, обычно длинные и широкие, у обоих полов сохраняют несколько детское выражение. Однако информация, собранная учеными, вскоре была пропущена через фильтр новой «расовой науки». Августин Вайсбах разработал классификацию, разделяющую человечество на девять белых и девять черных рас, где низшую ступень занимали африканские бушмены, которых он считал почти обезьянами. Евреев Вайсбах ставил последними среди белых рас. Как военный врач, Вайсбах много ездил по Балканам, где измерял черепа, причем всегда только так, чтобы подтверждались его теории[502]. Подход Вейсбаха подхватило Венское антропологическое общество, президент которого подчеркивал, что на территории Австро-Венгрии доступен богатейший материал для проведения «краниологических и лингвистических разысканий», а также исследований отличительных особенностей и обычаев, которые показывают значимость расы. Антропологическое общество организовывало изучение центральноевропейского «нордического типа», признанного высшим, а также рассматривало возможность применения дарвиновских принципов естественного отбора для облагораживания расового состава империи. Первая мировая война обеспечила богатый выбор новых образцов — в виде беженцев из Восточной Галиции и русских военнопленных, чьи черепа, телосложение и состав крови неустанно изучались, чтобы доказать постулируемую генетическую неполноценность восточнославянской и других «рас». Влияние этих теорий чувствовалось еще в 1990-х гг.: в одном из залов венского Музея естествознания (Naturhistorisches Museum) посетителям тогда предлагалось сравнить черепа «обезьяночеловека» (австралопитека), шимпанзе и бушмена[503]. Мы можем сокрушаться, каким ложным задачам служит иногда научный метод. Однако содействуя развитию науки, Франц Иосиф и его министры возвращались к одному из смыслов шифра AEIOU: Австрия и дом Габсбургов отстаивают универсальный принцип, основанный на идеях первенства и всемирного престижа христианства. Теперь этот принцип обернулся миссией накопления знаний о мире. Надпись, выбитая золотыми буквами над входом в венский Музей естествознания, выражает именно эту цель: «Империи природы и ее изучению — император Франц Иосиф, 1881». Вокруг здания музея размещены символические изображения континентов, а на его фасадах застыли статуи Колумба, Магеллана и Кука бок о бок с аргонавтом Ясоном, Александром Македонским и Юлием Цезарем. Послание было предельно ясным: исследователи империи природы достойны таких же почестей, как и строители великих империй древности. Как выразился автор некролога Эмилю Голубу, другие нации ищут за морями новые территории, но австрийцы отправляются в дальние страны «из любви к исследованию и ради умножения общего знания»[504]. Но здание еще и принадлежало династии. Музей естествознания и Музей истории искусств (Kunsthistorisches Museum) стояли по две стороны от нового Императорского форума (Kaiserforum), который протянулся от Хофбурга на другой стороне Рингштрассе. Собрания обоих музеев начинались как императорские коллекции, прежде хранившиеся в Хофбурге или во дворце Бельведер, который Мария Терезия купила у потомков Евгения Савойского. Музей истории искусств сохранил ту организацию собрания, которую в 1780-е гг. разработал Кристиан фон Мехель, одним из первых начавший развешивать живописные полотна по школам и стилям, а не, как прежде, беспорядочно. Таким образом, два новых музея представляли «дворцовую коллекцию» династии, собранную многими поколениями Габсбургов. Придворный и династический характер Императорского форума подчеркивало и то, что рядом с музеями планировалось построить здания Придворного театра и Придворной оперы; весь архитектурный ансамбль должен был быть связан с Хофбургом двумя триумфальными арками. Поскольку форум так и не был закончен, оперу и театр перенесли в другие точки Рингштрассе, отчего их связь с императорским двором ослабла. А вот статую Марии Терезии между двумя музеями все же воздвигли — и тем самым поместили династию в центр всего комплекса[505]. В середине XIX в. в архитектуре было популярен так называемый историзм, предполагавший оформление зданий в стиле того периода, который лучше всего соответствовал их назначению. Так, венская ратуша выстроена в готическом стиле, чтобы напоминать о Средних веках, когда город получил свои привилегии. Новое здание рейхсрата, наоборот, обрело классический фасад, отсылающий к Афинам эпохи Перикла, считавшимся колыбелью демократии. Фризы внутри него изображали античных законодателей и ораторов, а перед зданием высилась четырехметровая статуя греческой богини Афины Паллады. Изначально на этом месте хотели поставить статую Австрии, но договориться, как она должна выглядеть, так и не вышло. Оставалось только надеяться, что Афина, будучи богиней мудрости, все же пошлет немного здравомыслия вечно препирающимся депутатам. Согласно этому принципу историзма, оба музея на Императорском форуме строились в стилистике Высокого Возрождения, что должно было напоминать о расцвете искусств и наук в XVI в. и прославлять их возрождение под патронажем Франца Иосифа. Вот только к моменту открытия музеев архитектурная мода сменилась — с приставкой нео- возродился стиль барокко. В 1880 г. выдающийся искусствовед и хранитель венского Музея истории искусств Альберт Ильг опубликовал произведшую огромное впечатление брошюру, в которой воспел барокко как стиль универсальный и разносторонний. Во-первых, пояснял он, барокко подходит для зданий любого назначения, от самых монументальных вроде храмов и театров до частных вилл и многоквартирных домов. Во-вторых, барокко хорошо сочетается с той архитектурой, что уже утвердилась в столице. Живой и остроумный, этот стиль ближе характеру Вены, чем «холодный классицизм» чопорного Берлина. Наконец, барокко наднационально, а значит, служит «слиянию народов». Представляя собой единый архитектурный язык, писал Ильг, барокко способно «растворить индивидуальные особенности каждого народа, подчинив одному правилу весь земной шар»[506]. В последние десятилетия XIX в. необарокко вошло в широкую моду. Архитектура хофбургского Михайловского крыла, построенного в 1890-е гг., опиралась на проект, разработанный ведущим барочным архитектором начала XVIII в. Йозефом Эмануэлем Фишером фон Эрлахом. Эту часть дворца, с ее четырьмя грандиозными скульптурными композициями, посвященными подвигам Геракла, парными фонтанами и медным зеленым куполом, сегодня фотографируют чаще всего. Новое здание имперского военного министерства, чей массивный 200-метровый фасад господствует над северо-восточным участком Рингштрассе, тоже построено в стиле необарокко, равно как и большая часть из шести сотен многоквартирных зданий вдоль этой улицы. Фасады этих «наемных дворцов» (Mietpalais) было принято «облагораживать» средствами помпезного барокко, придавая им вид аристократических резиденций, но за такими фасадами скрывались квартиры для представителей среднего класса, а на нижних этажах — конторы и складские помещения расположенных в самом низу магазинов[507]. Распространение необарокко не ограничивалось столицей. За десятилетия перед Первой мировой войной архитектурное бюро «Феллнер и Хелмер» построило более 40 оперных театров, концертных залов и отелей — от Праги и Загреба до Черновцов на Буковине и Тимишоары в Банате. Все эти здания спроектированы в стиле необарокко и выражают общие для всех городов империи градостроительный код и набор визуальных образов. Впрочем, и в Черновцах, и в Тимишоаре здания бюро «Феллнер и Хелмер» соседствуют с примерами противоположного подхода, который подчеркивает национальное своеобразие и различия между регионами: в Тимишоаре — с новой церковью в романском стиле, символизирующем гегемонию Венгрии, а в Черновцах — с недавно построенной резиденцией митрополита, мастерски сочетающей элементы романского и византийского стилей с украинскими фольклорными мотивами. Пока необарокко искало универсальный язык, местные архитекторы и художники в разных концах империи трудились над созданием национальных стилей, подчеркивающих самобытность и разнообразие[508]. Избыточная орнаментальность и переусложненные фасады навлекали на необарокко немало критики. Архитектор-модернист Адольф Лоос сравнивал ненужные наросты на таких зданиях с татуировками, которые, по его мнению, носят только дикари и преступники — об этом он пишет в своем знаменитом эссе «Орнамент и преступление» (1908). Вместе с новым поколением архитекторов Лоос выступал за более простые и естественные формы, очищенные от изысков и ложного историзма. Построенное им для универсального магазина здание «Лоосхаус» (Looshaus) напротив Михайловского крыла отличается принципиально голым фасадом — в первоначальный замысел не входили даже подоконные цветочные ящики. Разработанный Лоосом в 1909 г. интерьер Café Museum так же нарочито прост, с изящными гнутыми стульями без модной тогда затейливой резьбы. Как выразился сам Лоос, «эволюция культуры равнозначна удалению орнамента с предметов обихода»[509][510]. Лоос был связан с художниками сецессиона и его аналога в области декоративно-прикладного искусства, Венских мастерских (Wiener Werkstätte). Эти объединения искали новые идеи за рубежом — у импрессионистов, экспрессионистов и представителей того направления дизайна, которое позже получит название ар-деко. Художники сецессиона, кроме того, не ладили с негибкими консерваторами из Австрийской ассоциации художников, которую они демонстративно покинули (отсюда и название группы). У сецессиона не было какого-то одного стиля — вспомните позолоченные портреты и крутые изгибы женских форм Густава Климта, яркие цвета и плоские поверхности Оскара Кокошки, изломанные фигуры на почти порнографических рисунках Эгона Шиле. Также обстояло дело и в архитектуре — принципами Лооса нередко поступались, возвращаясь к историзму и украшательству. Даже в Выставочном павильоне сецессиона, построенном в 1897 г. специально для демонстрации работ художников группы, вход был украшен барельефом из листьев и изображениями Медузы горгоны, а крыша — необарочным куполом из сплетенных золотых ветвей. Венский сецессион обращался к универсальным ценностям. В отличие от искусства и архитектуры тогдашней Венгрии, он не работал с фольклорными мотивами и не славил героев из многолюдного патриотического пантеона. Соответственно, правительство и общественные организации поддерживали сецессион как — по словам одного крупного художника группы — «форму искусства, которая способна спаять воедино все черты нашего многообразия народов в новое гордое единство». Незадолго до своей гибели в 1889 г. кронпринц Рудольф соглашался, что искусство способно объединять «различные нации и расы под одной властью», а десятью годами позже учрежденный министерством культуры Совет по искусству отмечал, что «произведения искусства говорят на общем для всех языке и… способствуют взаимопониманию и взаимному уважению»[511]. Художникам и архитекторам, связанным с сецессионом, поручали строить больницы, почтамты и даже астрономическую обсерваторию, оформлять интерьеры общественных зданий, проектировать парки и целые пригородные районы. Они же рисовали рекламные плакаты к юбилею царствования Франца Иосифа в 1908 г. Но сам Франц Иосиф не понимал нового искусства. Увидев одно экспрессионистское полотно, он заключил, что художник, вероятно, дальтоник, и посоветовал тому сменить род занятий. Франц Фердинанд, курировавший строительство нового здания военного министерства, тоже предпочитал традиционные формы. Он отверг проект Адольфа Лооса, выбрав другой — необарочную смесь дворца с казармой, которая должна была символизировать военную мощь. На рубеже веков Вена переживала расцвет не только искусства и архитектуры, но и самых разных научных дисциплин. В этом городе начали свой путь Зигмунд Фрейд и Людвиг Витгенштейн, первопроходец музыкальной революции XX в. Арнольд Шенберг и сделавшие революционный марксизм приемлемым для светских салонов Карл Реннер и Отто Бауэр. Достижения всех этих людей имеют общую черту: каждый из них проникал под внешнюю оболочку исследуемого предмета, чтобы разглядеть его интеллектуальные составляющие и установить законы, которым они подчиняются. Таким образом, язык, современное искусство, музыка, логика и математика наделялись «подчиненностью правилам», которая для Витгенштейна, например, означала сводимость всей философской мысли к небольшому набору теорем или утверждений. Истиной считалось лишь то, что можно наблюдать и чувствовать, а этика и эстетика, соответственно, относились к области недоказуемого. Но туда же пришлось отнести и идеи нации и национальной идентичности, поскольку они тоже были эстетическими иллюзиями, опиравшимися на недоказуемые утверждения, — отсюда интерес к расе, которая считалась признаком, поддающимся научному анализу[512]. Многие выдающиеся люди Вены рубежа веков имели еврейские корни. Кроме Фрейда, Витгенштейна, Лооса, Шенберга и Бауэра, тут можно упомянуть композитора Густава Малера, писателей и драматургов Гуго фон Хофманшталя и Артура Шницлера, а также двух ученых, преобразивших экономику и юриспруденцию, — Людвига фон Мизеса и Ганса Кельзена. Другие — например Климт, Кокошка и Шиле — евреями не были, и в искусстве и архитектуре вклад евреев был менее заметен, чем в других областях. Однако из еврейской среды происходили многие владельцы галерей, дилеры и покровители художников — как, кстати, и многие герои портретов Климта. Из этих последних самой знаменитой была жена сахарного магната Адель Блох-Бауэр, которую Климт писал не один раз, в том числе в образе своей мучительно притягательной Юдифи. Еврейская диаспора Центральной Европы была многочисленнее, чем в Западной Европе. В середине XVIII в. в австрийских землях, Чехии и Венгрии насчитывалось 150 000 евреев. Приобретенная в 1772 г. Галиция добавила к ним еще 200 000 человек, по большей части деревенских Landesjuden, обрабатывавших жалкие земельные наделы. Небольшая провинция Буковина, лежавшая к востоку от Галиции и отвоеванная у турок двумя годами позже, тоже имела многочисленное еврейское население, разросшееся из-за притока иммигрантов из России. Столица Буковины Черновцы, треть населения которой в 1900 г. составляли евреи, стала одним из крупнейших очагов центральноевропейской еврейской культуры, в том числе идишеязычного театра. Политики в Черновцах и Вене в 1910 г. разработали для Буковины новое избирательное законодательство, которое гарантировало евреям представительство в местном сейме, хотя и признавало их при этом не более чем религиозным меньшинством[513]. Иосиф II в заботе о том, чтобы евреи могли «принести больше пользы государству», устранил многие ограничения, которые препятствовали их экономическому и общественному преуспеванию. Это раскрепощение пришлось на период хаскалы (еврейского просвещения), которая подчеркивала светские ценности и важность интеграции в окружающее евреев общество. Тем не менее для евреев было открыто несколько путей в современность: получение дворянства или государственная служба, карьера в промышленности или коммерции, медицина или юриспруденция, а также эмиграция. В некоторых частях Галиции, где хасидизм настаивал на верности талмудическим традициям, стратегии ассимиляции встречали отпор. В других же областях империи евреи покидали деревни, чтобы интегрироваться в городскую жизнь и преуспеть. К 1880-м гг. они составляли 10 % населения Вены. В Будапеште доля была еще выше и в 1910 г. превысила 20 %. В обоих городах евреи доминировали в коммерции, праве и медицине: к их числу принадлежали три четверти венских адвокатов и половина врачей. Однако политическая ситуация в Вене была крайне неприятной. В городском совете тон задавала Христианско-социальная партия, в программе которой социальные реформы уживались с антисемитизмом. В 1895 г. Вена отличилась особо, избрав первого в Европе мэра-антисемита — циничного и беспринципного Карла Люгера. Христианско-социальная партия оберегала немецкий характер Вены простым способом: отказывая приезжим, особенно славянам и бедным сельским евреям, в виде на жительство. Из почти двухмиллионного населения города более двух третей были «нелегалами», не получавшими социальных пособий и не имевшими ни достойного жилья, ни права голоса. На улицах собирались протофашистские группировки. Пангерманисты, приветствовавшие своего самопровозглашенного вождя выкриками «Heil!», хотя и почти не были представлены в рейхсрате, вызвали своими насильственными выступлениями крах по меньшей мере одного кабинета министров. Вена Фрейда и Витгенштейна была и городом молодого Адольфа Гитлера[514]. Не исключено, что в этих обстоятельствах венские евреи и другие представители образованного среднего класса, страдая от отчуждения, разочарования, невостребованности и разобщения, искали убежища в храме искусств, но эту гипотезу невозможно проверить. Неоспоримо другое: культурная продукция носила в Вене подчеркнуто вненациональный характер, а вклад евреев в нее был огромен. Некоторые из них со временем приняли еврейский национализм в форме сионизма Теодора Герцля, а отдельные личности странным образом ударились в политику нетерпимости, составляя длинные списки извращенцев и дегенератов. Однако большинство не вмешивалось в свары националистической политики. Подобно необарокко и сецессиону, они исповедовали универсализм, отвергавший упрощенное и механистичное мировоззрение романтиков-националистов. Евреи наряду с правящей династией были тем цементом, который скреплял здание Габсбургской империи. Один раввин, по совместительству депутат рейхсрата, сформулировал это так: «Мы не немцы и не славяне, мы австрийские евреи или еврейские австрийцы»[515]. Премьера пьесы Франца Чокора «3 ноября 1918 года» состоялась в Вене в 1937 г. В одной из сцен солдаты собираются, чтобы похоронить своего полковника, который застрелился, узнав о развале Габсбургской империи. Каждый бросает ему на гроб горсть земли: «Земля Венгрии… земля Каринтии… земля Чехии», символически хороня вместе с ним саму империю. Последним подходит друг покойного, еврей, и теряется: «Земля… земля… Австрии». Чокор показывает, что евреи в Вене составляли нечто большее, чем просто нацию, и приблизились к выражению универсальной «австрийской идеи», стоявшей выше озлобленной националистической политики. Впрочем, к 1914 г. эта идея уже стремительно теряла актуальность[516]. 28 ОХОТНИК И ДОБЫЧА: ФРАНЦ ФЕРДИНАНД И БОСНИЯ