В ночь на 30 января 1889 г. в охотничьем замке около селения Майерлинг в Венском лесу 30-летний кронпринц Рудольф застрелил свою юную любовницу Марию Вечеру. За несколько лет до этого Рудольф признался другу, что хотел бы увидеть, как умирает человек, так что к своей голове револьвер он приставил лишь несколько часов спустя. Впечатлительная Мария согласилась заключить с Рудольфом суицидальный пакт, но она была не первой, кому он предлагал вместе покончить с собой. Ранее он склонял к этому свою жену, секретаря (мужчину) и давнюю любовницу Мицци Каспар, кокотку из знаменитого борделя мадам Вольф. Мицци Каспар была настолько встревожена, что даже обратилась в полицию. В постели Каспар Рудольф провел и ночь перед самоубийством[517]. Императорский двор почти немедленно признал, что кронпринц покончил с собой в приступе безумия. Роль Марии Вечеры, правда, пытались скрыть, но газетчики докопались и до этого обстоятельства. Законодательство о цензуре в австрийской части Габсбургской империи было противоречивым. Конституция 1867 г. гарантировала свободу печати, но оставался в силе и закон 1850 г., позволявший губернаторам провинций запрещать новостные публикации или театральные постановки, признанные крамольными, непристойными или оскорбительными. Цензоры практиковали компромиссный подход. Приказывая вымарать текст статьи, они, как правило, оставляли — «для истории» — заголовок, так что читателям было несложно понять, что случилось в Майерлинге. Уже через несколько недель после смерти Рудольфа книги с разными версиями трагедии можно было заказать по почте из Германии[518]. После Рудольфа наследовать трон должен был брат Франца Иосифа, Выставочный эрцгерцог Карл Людвиг. В 1896 г. во время паломничества в Святую землю набожный Карл Людвиг умер от дизентерии, которой заболел, попив воды из Иордана. Поэтому наследником престола стал Франц Фердинанд, сын Карла Людвига. Франц Фердинанд был закадычным приятелем Рудольфа, и их общие выходки несколько раз вызывали возмущенные речи в парламенте. Кроме того, кузены наравне пользовались расположением любвеобильной Мицци Каспар. Однако после гибели Рудольфа Франц Фердинанд взял себя в руки: в 1892–1893 гг. он совершил кругосветное плавание и впоследствии прилежно исполнял обязанности предполагаемого наследника. (Франца Фердинанда нельзя было считать наследником престола безоговорочно, так как Франц Иосиф еще мог, хоть и с ничтожной вероятностью, произвести на свет сына, который и стал бы его преемником.) В 1900 г. Франц Фердинанд женился на Софии Хотек. Происхождение своей супруги Франц Фердинанд описывал как «немного проблемное», но на деле подобный союз был настоящим скандалом. Хотеки — старинный дворянский род, но ни в коем случае не княжеских и тем более не королевских кровей. Франц Иосиф согласился только на морганатический брак, а это значило, что статуса членов императорской фамилии ни жене Франца Фердинанда, ни их детям было не получить. Церемониймейстер Франца Иосифа настаивал на непреклонном соблюдении этого правила, так что на приемах София стояла с фрейлинами, а в опере сидела в отдельной ложе. Таких оскорблений Франц Фердинанд простить не мог[519]. Кронпринц Рудольф был страстным орнитологом, и опубликованные им отчеты о наблюдениях за птицами до сих пор цитируют в специальной литературе. Франц Фердинанд же скорее предпочитал стрелять птиц, нежели изучать. На охоте он истреблял дичь без разбора: в Индии и на Цейлоне застрелил двух слонов и тигра, в Египте бил фламинго, в Австралии утконосов и кенгуру; однажды жертвой стал его собственный кот. В Центральной Европе птицу и оленей традиционно гнали под ружья охотников, тогда как слуги между выстрелами наполняли добычей ягдташи господ. За всю жизнь Франц Фердинанд добыл 274 889 трофеев, в основном куропаток (сохранились его охотничьи дневники). Но в свободное от убийства мелких животных время Франц Фердинанд ухаживал за своим розарием в чешском замке Конопиште и засушивал полевые цветы. Он также был любящим отцом и верным мужем, беззаветно преданным семье[520]. Политические взгляды Франца Фердинанда были не менее противоречивы, чем его личность. Он терпеть не мог венгров и считал особый статус Венгрии в империи Габсбургов помехой тем преобразованиям, которые хотел осуществить. Одно время он думал передать часть венгерских земель Хорватии и превратить двойную монархию в тройную: Австро-Венгрию в Австро-Венгро-Хорватию. Однако он осознал, что после этого таких же прав примутся требовать и чехи, а затем и поляки, и потому начал рассматривать разные варианты полной реорганизации империи: то ли создание новых мононациональных территорий, то ли сохранение существующих провинций с предоставлением национальным меньшинствам контроля над образованием и культурой. При этом он ничуть не собирался поступаться своими будущими императорскими полномочиями, поэтому его целью, как выразился один историк, было «не равенство народов, но их неравенство» перед престолом[521]. В 1900 г. Францу Иосифу исполнилось 70 лет, и его здоровье начало сдавать. Император продолжал в целом руководить кабинетом министров, но не вмешивался в его работу, кроме тех случаев, когда у министров возникали трения. Место, освобожденное императором, занял Франц Фердинанд — едва ли не буквально. Во-первых, свою коллекцию из 17 000 этнографических и иных экспонатов, собранных во время кругосветного путешествия, он разместил в Верхнем Бельведере, столь кстати опустевшем после переезда картин в Музей истории искусств. Затем он настоял на том, чтобы Франц Иосиф выделил ему этот дворец в качестве штаб-квартиры и военной канцелярии. Как наследник престола, Франц Фердинанд получал копии всех важных военных депеш и регулярно вмешивался в назначение офицеров. У него также были осведомители во многих гражданских учреждениях, славшие ему сообщения с помощью до нелепости простого шифра. Как сетовал один министр-президент, «у нас не только два парламента, но и два императора»[522]. Франц Фердинанд близко дружил с германским императором Вильгельмом II, который неизменно выказывал его жене Софии все знаки глубокого уважения. Как и Вильгельм, Франц Фердинанд был резок в суждениях, браня «еврейские газеты» и масонов, но осмотрителен на практике: «много решимости в речах, мало в делах», как характеризовал его некий современник. При всем своем кураже Франц Фердинанд был убежденным приверженцем мира. Он знал состояние имперской армии и понимал, что сколько-нибудь серьезную войну ей не выдержать. Тем не менее он настаивал на модернизации вооруженных сил: создании авиации и механизированных подразделений с бронемашинами, использовании телефонной связи и строительстве современных линейных кораблей[523]. Франц Иосиф новшеств не чурался. Он не любил телефоны и отказался поставить в Хофбурге лифты, зато охотно пользовался электрической зажигалкой для сигар и как ребенок радовался поездкам на автомобиле. Не в пример Францу Фердинанду он был не прочь повоевать, только не мог выбрать подходящую цель. К 1870-м гг. привычные пути экспансии — в Италию и на Украину — оказались перекрыты. Император подумывал о реванше в борьбе с Германией и даже поручил своим генералам разработать план под названием «Кампания D» (от слова Deutschland — «Германия»), но вместо этого в 1879 г. заключил с Германией военный альянс. Теперь его привлекали Балканы, и в ту же сторону императора подталкивали министры, напоминавшие о «традиционной роли Австрии в этой части Ближнего Востока». Османская империя рушится, объясняли они, и нужно подобрать обломки раньше, чем это сделают другие. Шаг за шагом Габсбургская империя оказалась втянутой в «восточный вопрос», который сводился к тому, что делать с распадающейся Османской империи и как делить ее наследие[524]. Граница между Австро-Венгрией и Османской империей представляла собой широкую милитаризованную зону, протянувшуюся на 1850 км от Адриатического моря до востока Трансильвании. Изначально пограничную стражу там несли солдаты-земледельцы, получавшие за свою службу земельные наделы, организованные в пограничные полки и подчинявшиеся министерству обороны в Вене. Это были потомки разнообразных мигрантов и беженцев, в основном сербов, хорватов и румын, веками селившихся здесь в тесном соседстве. Офицерский состав им назначало министерство, преимущественно из немцев или по крайней мере германизированных славян или румын. Основной задачей пограничной стражи была защита границы от турок, но иногда эти части отправляли в Италию или использовали для устрашения венгров. Большую часть войска, собранного Елачичем в 1848 г. для вторжения в Венгрию, составляли именно эти полки[525]. В конце 1820-х и начале 1830-х гг. Венгрию тревожили частые набеги неконтролируемых турецких полевых командиров из османской Боснии, но позднее на границе было в основном тихо. Впрочем, эта военная граница была важна не только как оборонительный рубеж, но и как символ: она считалась переходной зоной между цивилизацией и «восточной отсталостью». Путешественники, пересекавшие эту черту, отмечали на балканской стороне совсем иные пейзажи и описывали минареты, ветхие домишки и праздных людей, которые пьют кофе, сидя прямо на земле. По представлениям таких авторов, ополченцы пограничья находились в культурном смысле где-то между цивилизацией и варварством. Габсбургские этнографы и статистики тоже считали их ленивыми, сумасбродными и склонными к насилию, но полагали, что хотя бы отчасти эти люди подверглись влиянию германской культуры и просвещения. По крайней мере, их женщины отличались трудолюбием и содержали дома в чистоте[526]. Помимо прочего, граница обеспечивала соблюдение карантинных требований. Прибывающих со стороны Турции изолировали на срок до 20 дней в особых лагерях, огороженных желтыми флажками, а ввозимые хлопок и шерсть надлежало проветрить и затем испытать: не заболеет ли слуга, проспавший ночь на тюках. Куплю-продажу на границе вели из-за ширм, а монеты дезинфицировали уксусом. Большей частью эти процедуры были излишними. Турция одной из первых в Европе ввела практику прививания от черной оспы (позднее замененную вакцинированием препаратами коровьей оспы), а в 1830-х гг. там были осуществлены масштабные санитарные реформы. Проблемой в Османской империи были не эпидемические заболевания, от которых мог защитить карантин, а эндемические болезни, главным образом желудочно-кишечные и респираторные. Однако цель карантина заключалась не только в охране здоровья, но и в демонстрации гигиенического превосходства более развитой цивилизации. В результате на этой границе карантинные правила действовали даже после того, как в других местах их признали ненужными[527]. В 1875 г. угнетение крестьян (преимущественно христиан) землевладельцами (преимущественно мусульманами) вызвало народное восстание в Герцеговине, быстро перекинувшееся на соседние османские провинции Боснию и Болгарию. Масла в огонь подливали габсбургские агенты и австро-венгерские власти. В июне того же года в портовом Которе (на территории нынешней Черногории) на военно-морской базе Габсбургов с парохода выгрузили 8000 австрийских армейских винтовок и 2 млн патронов для раздачи повстанцам. Турецкие репрессии, обрушившиеся в основном на мирных жителей, вызвали негодование во всей Европе. Княжества Сербия и Черногория начали военные действия против Османской империи, но вскоре были разбиты. Куда более серьезным противником оказалась Россия. Летом 1877 г. 300 000 русских солдат переправились через Дунай, чтобы поддержать повстанцев. За считаные месяцы они дошли до окраин Стамбула[528]. Крупная победа России изменила баланс сил в Европе. Дюла Андраши, бывший первый министр Венгрии, а на тот момент министр иностранных дел Австро-Венгрии, сначала поддержал вторжение России, пообещавшей империи Габсбургов часть завоеванных территорий, а затем выступил за войну против русских. Казалось, что император был готов последовать этому совету, но денег на войну в казне не нашлось. Андраши предлагал абсурдную постадийную мобилизацию, призванную растянуть траты. На заседании коронного совета здравый смысл восторжествовал только благодаря вмешательству полковника Фридриха фон Бека, присутствовавшего по специальному приглашению императора. «Зачем нам эта война?» — спросил он Франца Иосифа. Не в силах дать убедительный ответ, император отступил и согласился на переговоры. В 1878 г. на Берлинском конгрессе Бисмарк от имени Германии, Дизраэли от имени Британии и Андраши от имени Австро-Венгрии заставили царя отказаться от идеи «Великой Болгарии» — российского сателлита на Балканах[529]. Берлинский конгресс закрепил провинции Боснию и Герцеговину за Габсбургами, но только на время, как военный протекторат. Франц Иосиф надеялся получить провинции в свое полное подчинение, но Андраши убедил его не настаивать на этом. Присоединение Боснии-Герцеговины (как теперь называли эту территорию) нарушило бы сложившийся в империи хрупкий баланс между славянами, немцами и венграми. Но без такого присоединения, объяснял Андраши, эти земли может захватить Сербия. Единственное решение заключалось в их двойственном статусе. По этой причине Франц Иосиф не отнес их ни к цислейтанской, ни к венгерской части габсбургской империи, но отдал контроль над ними общему министерству финансов. Берлинский конгресс также признал Сербию полностью независимым государством, а не теоретическим вассалом султана. После захвата Боснии и окончательного выхода Сербии из сферы влияния Турции пограничная милитаризованная зона утратила всякий смысл. Многие ее офицеры перевелись в регулярную армию, где безупречно служили, нередко на тех же Балканах. Но прежняя идея рубежа сохранилась в воззрениях на балканские народы как культурно отсталые и опасные в медицинском плане. Авторы статьи с красноречивым названием «О вырождении населения Боснии-Герцеговины» объясняли, что балканское общество было «веками отрезано от цивилизации». Габсбурги наделялись миссией нести отсталым жителям Балкан культуру и гигиену. На протяжении веков это население смешивалось, умственно и физически деградировало и сделалось особенно уязвимым для болезней и истерии. По мнению авторов, из-за низкого морального и санитарного уровня в этом регионе стали эндемичными сифилис и кожные заболевания[530]. Неудивительно, что первыми шагами цивилизаторской миссии Габсбургов на Балканах стало санитарное законодательство и введение санитарного контроля. Новые власти Боснии-Герцеговины, поставленные министерством финансов, потребовали от всех повитух, зубных врачей, хирургов и ветеринаров предъявить дипломы, признаваемые в Австро-Венгрии, и большинство из них просто лишилось работы. Чиновники также обязали проституток регистрироваться и регулярно проходить медицинский осмотр. Впрочем, скоро выяснилось, что боснийцы физически вполне здоровы, а венерические заболевания среди них распространены примерно в той же степени, что и в империи Габсбургов. Габсбургские врачи не сдавались и все-таки выявили у мусульманского населения Боснии совершенно новый вид сифилиса (под названием škrljevo), а у мусульманских женщин — сужение таза, объясняющееся, предположительно, передвижением на четвереньках. Колониальные и цивилизаторские предприятия часто начинаются с выявления женских особенностей[531]. В Османской империи мусульмане, католики и православные по-разному облагались налогами и имели отдельные суды. Габсбургские власти углубили эту сегрегацию. В Австро-Венгрии переписи населения определяли национальность человека по родному языку, но в Боснии-Герцеговине критерием стало вероисповедание. Причина была очевидна. Лингвисты уже определили, что в Боснии-Герцеговине, Сербии, Черногории и Восточной Хорватии преобладает южнославянский штокавский диалект. Крупный сербский ученый Вук Караджич пошел дальше и назвал этот диалект сербским — отсюда название его знаменитой статьи «Сербы все и всюду» (1849). Политики в Белграде полагали, что все южные славяне — босняки, хорваты, далматы и словенцы — это сербы или их ближайшие родственники, и планировали создать для них всех единое государство, Великую Сербию. Данные переписи населения Боснии-Герцеговины, из которых следовало бы, что большинство говорит там на штокавском (или сербском) диалекте, могли бы стать для этих политиков важным козырем. По данным переписи 1879 г., ни одна из религиозных групп не была в Боснии-Герцеговине абсолютным большинством: 500 000 человек записались православными, 200 000 католиками и 450 000 мусульманами. Каждая из этих групп имела единоверцев за границей: это были православные сербы в Сербии, хорваты-католики в Хорватии и мусульмане повсюду на Балканах. Существовала опасность, что Босния-Герцеговина разделится на части или что там вспыхнет гражданская война, причем у каждой из сторон будет поддержка извне. При этом с самого начала габсбургская администрация считала наиболее серьезной угрозу со стороны Сербии. Как заметил один министр финансов, сербы не успокоятся, пока не получат полный контроль над провинцией и не изгонят оттуда всех мусульман[532]. Политика Габсбургов в Боснии-Герцеговине опиралась на два принципа. Первый — это экономическая модернизация, которая, как надеялись в Вене, цивилизует провинцию и разрядит там межконфессиональную напряженность. В 1888 г. кронпринц Рудольф комментировал свой визит в Боснию так: «Наша миссия здесь — нести на Восток западную культуру»[533]. В итоге в провинции возникали школы, больницы, технические училища и новые производства: добыча угля и железа, выращивание и переработка табака, изготовление бумаги из местной древесины. Самое грандиозное достижение габсбургской администрации — более 1000 км построенных тут железных дорог. На Северо-Боснийской линии, проложенной через гористую местность к востоку от Сараево, насчитывалось 99 тоннелей и 30 металлических мостов на протяжении всего 160 км. Так называемая «боснийская узкая колея» (760 мм) стала впоследствии международным стандартом и использовалась по всей Европе, а также в Конго и Аргентине. Второй принцип — создание боснийской идентичности, объединяющей разные конфессии, но он неизменно проводился лишь отчасти. Губернаторы провинции поощряли в архитектуре боснийский стиль — смесь сецессиона и «неомавританских» мотивов. Примечательнее всего тут то, что арабский дворец Альгамбра в Гранаде послужил образцом для новой ратуши Сараево с ее ажурной резьбой по камню, подковообразными арками и восточными орнаментами в витражах. Тем временем хранители Национального музея (Zemaljski Muzej) приступили к созданию новой истории Боснии, доказывая, что в Средние века существовала особая боснийская религиозная традиция — не католическая и не православная, а восходившая к ереси богомилов. По этой теории боснийские землевладельцы-мусульмане были потомками знатных богомилов, принявших ислам. Археологические находки, опровергавшие их версию, музейные кураторы уничтожали или прятали[534]. Пошло в ход и измерение черепов. Работавшие в музее краниологи весьма кстати обнаружили «чисто боснийский» череп, разновидность северноарийского, — «брахицефалический», то есть укороченный; он был равно распространен среди мусульман и хорватов-католиков. У православных сербов череп, напротив, был вытянутым — «резко долихоцефалическим», что якобы указывало на их принадлежность к более примитивному расовому типу, пришедшему в Боснию откуда-то извне. По мнению директора музея Чиро Трухелки, у скитавшихся, подобно евреям, сербов развилась предрасположенность «к туберкулезу и бесплодию, а следовательно, и к слабости физической и психической конституции», а утрата исторических корней превратила их в «культурных паразитов»[535]. Как видно по этим примерам, боснийский национальный проект не включал в себя сербов, оказавшихся теперь в самом низу культурной иерархии наряду с мусульманами. Мусульмане, однако, не встречали такой враждебности и успешнее интегрировались в новые структуры — они раз за разом становились мэрами Сараево и преобладали в городском совете. Председателем боснийского сабора (парламента), впервые созванного в 1910 г., также был мусульманин. Со временем боснийские мусульмане начали демонстрировать к империи Габсбургов лояльность, сравнимую лишь с еврейской: мусульмане составляли основу четырех полков, набиравшихся в австро-венгерскую армию в Боснии. Босняки, как и гуркхи на службе британской короны, славились своей храбростью. Написанный в 1895 г. марш «Босняки идут» (Die Bosniaken kommen) и поныне остается одним из самых популярных в австрийской армии. Экономическая модернизация пошла на пользу мусульманской торговой элите, но почти не затронула сербов. Они по-прежнему оставались крестьянами-арендаторами у преимущественно мусульманских землевладельцев, так как у правительства не было средств на выкуп их наделов. В итоге блага модернизации по большей части обошли сербское население стороной, и, как следствие, подавляющее большинство сербов не знало грамоты. К тому же сербские газеты и организации часто запрещали, а сербским школьным учителям было сложнее доказывать свою «политическую благонадежность». Избирательная система была выстроена таким образом, что в сабор от сербов попадали только консервативные политики, в основном представлявшие немногочисленное сообщество православных предпринимателей. Военная оккупация Боснии и Герцеговины Австро-Венгрией задумывалась как временное решение. В октябре 1908 г. в результате виртуозного по замыслу, но топорно исполненного маневра провинцию официально аннексировали и включили в состав Габсбургской империи. Имперский министр иностранных дел счел, что получил от российского коллеги согласие на аннексию, но это было недоразумением. Оно обернулось дипломатическим кризисом, который сблизил Россию с Сербией. Экспансия Сербии на юг, в османскую провинцию Македония, во время Балканских войн 1912–1913 гг. усилила подозрения Вены в том, что, заручившись поддержкой России, Белград скоро попытается «освободить» сербов, живущих на территории Габсбургской империи. В Сербии имелся парламент — скупщина, избираемая довольно широкими слоями населения, но правление в стране не было демократическим. Государственные институты были до основания пронизаны тайными обществами и террористическими организациями, действовавшими изнутри армии и органов безопасности. Главной среди них была организация под названием «Единство или смерть», она же «Черная рука», возглавляемая руководителем сербской военной разведки Драгутином Димитриевичем. В ней состояли заговорщики, убившие в 1903 г. непопулярных короля Александра I и королеву Драгу и разрубившие их тела на трофеи. Спустя 10 лет Димитриевич, сделавший на этом убийстве карьеру, был занят обработкой юношей слишком хорошо знакомого нам сегодня типа: жалких, сексуально неудовлетворенных и ищущих дела, которое наполнит их жизнь каким-то смыслом. Он предлагал им цель — террористическими методами освободить Боснию-Герцеговину из-под власти Габсбургов, что станет прологом к ее объединению с Сербией. В это-то осиное гнездо и ступил Франц Фердинанд. Сербов эрцгерцог ненавидел почти так же, как венгров, но выступал за мирное сосуществование с Сербией. Ему особенно хорошо удавалось усмирять начальника генерального штаба Конрада фон Хётцендорфа, который в течение 1913 г. не менее 25 раз предлагал начать превентивную войну против Сербии. Франц Фердинанд, как объяснял он сам министру иностранных дел Леопольду фон Берхтольду, не желал втягивать империю в «ведьмину кухню» такой войны. Эрцгерцог не верил и в то, что в самой Сербии имеются значительные воинственные настроения, ведь она уже едва справлялась с усмирением территорий, полученных в результате недавних Балканских войн[536]. У Франца Фердинанда имелось куда более разумное решение. Его план представлял собой новую версию «австро-венгро-хорватского триализма», сторонником которого он был ранее. Хорватия должна была быть преобразована в южнославянское государство и стать противовесом Сербии. Для этого к ней присоединялись Босния-Герцеговина — что Франц Фердинанд считал логичным продолжением аннексии — и Далмация, которая уже некогда была частью Хорватии, но потом вошла в состав Цислейтании. В итоге Сербия будет оттеснена на задний план, а главную роль в объединении южных славян станет играть Загреб, а не Белград. В Сербии знали о планах Франца Фердинанда, и его было решено устранить: план убийства разрабатывался в высших эшелонах сербской политической системы. Гаврило Принцип, застреливший эрцгерцога, впоследствии объяснял, что Франца Фердинанда выбрали в качестве жертвы, поскольку «став императором, он начнет реформы, которые не дадут нам объединиться»[537]. 28 июня 1914 г. Франц Фердинанд прибыл в Сараево на торжественное открытие нового здания Национального музея. Его поджидали несколько тщедушных юнцов с пистолетами и бомбами, полученными в Белграде от бандитов Димитриевича. Трое из шести заговорщиков были подростками, еще двоим не было 30. Все, кроме одного, были боснийскими сербами, и все они были одинаково плохо подготовлены. Лишь один сумел бросить бомбу в открытый автомобиль марки Gräf & Stift, на небольшой скорости везший эрцгерцога с женой по улицам Сараева. Однако молодой человек не учел время задержки и сильно промахнулся. Гаврило Принцип поначалу вообще струсил, но волею случая оказался на улице, по которой спустя полчаса эрцгерцогская чета ехала в больницу навестить раненных той бомбой. Водитель, не зная, куда свернуть, остановил машину прямо рядом с Принципом, и тот, с тем же везением, как у Ли Харви Освальда пятью десятилетиями позже, выпустил две роковые пули. 29 МИРОВАЯ ВОЙНА И КОНЕЦ ИМПЕРИИ По всей Европе весть о гибели Франца Фердинанда была воспринята как новая трагедия дома Габсбургов, продолжившая скорбный ряд погибших — эрцгерцога Максимилиана, кронпринца Рудольфа и императрицы Сиси. Цветная иллюстрация на первой полосе Le Petit Journal, самой многотиражной газеты тогдашней Франции, от 12 июля 1914 г. изображала Франца Иосифа с поникшей головой, а над ним — призрачные образы умерших не своей смертью Габсбургов. Подпись «Трагедия старого императора: ни одна беда его не миновала» перефразировала слова, сказанные самим Францем Иосифом 16 лет назад, когда ему сообщили об убийстве жены. В том же духе высказывалась и британская The Times: «Мысли всего человечества прежде всего обращены к почтенному императору, которому выпало столько тяжких испытаний, сколько мало кому из смертных»[538]. Нанеси Франц Иосиф удар возмездия по Сербии сразу же после убийства, он бы встретил понимание, если не полную поддержку европейских держав — возможно, даже включая Россию (министр иностранных дел которой был глубоко возмущен сербской агрессией). Как говорил императору румынский премьер-министр Йон Брэтиану, «сочувствие всей Европы» было бы на его стороне. Но Франц Иосиф медлил. Стояло лето, и изрядное число солдат и офицеров разъехалось в отпуска, чтобы помочь родным убрать урожай, так что армия не была готова сражаться. Кроме того, поскольку сохранялась опасность российского вмешательства на стороне Сербии, Франц Иосиф хотел убедиться, что его немецкий союзник не нарушит договор 1879 г. о взаимных гарантиях безопасности[539]. В предшествующие десятилетия переписка австро-венгерского и немецкого генеральных штабов в основном исчерпывалась рождественскими открытками. Но Вильгельм II благородно подтвердил Францу Иосифу свои обещания, хотя уже догадывался, что война, если она начнется, может оказаться очень масштабным конфликтом на нескольких фронтах. 6 июля австро-венгерский посол в Берлине получил подтверждение, что император «может быть уверен: Его Величество непременно выступит на стороне Австро-Венгрии, как требуют их договор и давняя дружба». Выдав Францу Иосифу «незаполненный чек» безоговорочной поддержки, Вильгельм II покинул Берлин и отправился в ежегодное путешествие на яхте вдоль берегов Скандинавии. Ход теперь был за Веной, но ее армия еще не окончила страду[540]. Помедлив, Франц Иосиф не только потерял инициативу, но и позволил списку военных целей империи настолько расшириться, что Австро-Венгрия уже выглядела агрессором. Балканисты из министерства иностранных дел планировали уже не просто наказать Сербию, но полностью ее уничтожить, более не беспокоясь о возможной эскалации конфликта. Строго говоря, они даже рассчитывали на такую эскалацию, полагая, что любая отсрочка войны сулит преимущества врагам Австро-Венгрии. Некоторые радикалы в министерстве воспринимали ситуацию в терминах социального дарвинизма — как неизбежную битву за господство, где слабость будет наказана, и с нетерпением ожидали «наступления совершенно новой эпохи», когда к империи Габсбургов вернется былое величие. Уже не сдерживаемый Францем Фердинандом начальник Генерального штаба Конрад фон Хётцендорф также настойчиво призывал к войне, даже если в нее вступит Россия. Он с уверенностью заявлял, что Сербию армия Габсбургов разобьет за несколько дней, после чего полки можно будет развернуть, чтобы отразить любое наступление русских[541]. Большую часть июля Франц Иосиф провел в Бад-Ишле, в Австрийских Альпах. Он получал телеграммы и отчеты из Вены, но на заседаниях коронного совета, где принимались все политические решения, не присутствовал. Первоначально венгерский первый министр Иштван Тиса призывал там к осторожности, но скоро его убедили, что воинственная Сербия угрожает и территориальной целостности Венгрии. Министр иностранных дел Леопольд фон Берхтольд придерживался жесткой линии, опасаясь выказать слабость перед коллегами. Франц Иосиф поддержал предложение Берхтольда выдвинуть Сербии ультиматум, которого ее правительство не сможет выполнить, что и даст Австро-Венгрии предлог для войны. Но даже при этом венские политики все еще исходили из идеи «небольшой кампании» на ограниченном театре военных действий[542]. 23 июля посол Австро-Венгрии в Белграде вручил сербскому правительству ультиматум, в котором, помимо многих других, содержалось требование передать расследование убийства эрцгерцога австрийской полиции. Это было прямое посягательство на суверенитет Сербии, неприемлемое для ее правительства и облеченное, по определению британского министра иностранных дел сэра Эдварда Грея, в «самый устрашающий документ, когда-либо посланный одним государством другому». Российский министр иностранных дел выразился лаконичнее: «Это война». Два дня спустя сербское правительство ответило Австро-Венгрии отказом. Уже через несколько часов штат австрийского посольства покинул Белград будапештским поездом. В три часа ночи, вскоре после пересечения венгерской границы, поезд остановила ликующая толпа, и послу пришлось выступить с импровизированной речью. После этого дипломатов горячо приветствовали на каждой станции по пути следования[543]. Через пять дней Австро-Венгрия объявила Сербии войну. Роковой указ Франц Иосиф подписал в своем кабинете в Бад-Ишле, заметив при этом: «Ничего другого не остается». На следующий день было опубликовано императорское послание «Моим народам». Война ведется, писал он, за «честь, величие и могущество отечества». В частной беседе с генералом Хётцендорфом он сказал: «Если нам суждено погибнуть, мы должны сделать это с честью». Его слова оказались пророческими. Россия в конце концов выступила на стороне Сербии, Германия исполнила свои обязательства перед Австро-Венгрией, а Великобритания и Франция взяли сторону России. Через неделю война охватила всю Европу[544]. Мобилизацию в империи Габсбургов объявляли плакаты на 15 языках. С самого начала обнаружилась не только логистическая проблема — как доставить на фронт более полутора миллионов солдат, но и нехватка боевого духа — как побудить сражаться армию столь пестрого национального состава? Офицеров, возможно, мог бы вдохновить «имперский патриотизм», не знающий национальных различий, но для рядовых солдат он оставался пустым звуком. Решение состояло в том, чтобы воззвать к их национальным чувствам. Призывников, соответственно, организовывали по этническому признаку и соблазняли перспективой задать трепку давнему врагу: для поляков это были русские, для хорватов — сербы, для венгров — любые славяне и т. д. Националистическая карта сыграла, как казалось, успешно, и некоторые комментаторы с удивлением отмечали «бурное ликование с песнями и музыкой», когда войска провожали на фронт[545]. Движимые скорее националистической ненавистью, чем здоровым патриотизмом, габсбургские солдаты часто в исступлении вырезали мирное население и сжигали деревни. Характерный приказ, отданный в сентябре 1914 г. после того, как крестьяне устроили засаду австрийским солдатам, гласил: «Схватить мэра, священника, дьякона и еще несколько человек, желательно евреев, и немедленно расстрелять. Поселение сжечь, колокольню постараться свалить». Из этого текста ясно, что даже неприятие антисемитизма в офицерском корпусе (17 % габсбургских офицеров были евреями) уже дало трещину[546]. Бесчинствам способствовало и отчаяние. Армия Габсбургов была слабо экипирована и плохо обучена: до 1914 г. лишь один из 20 взрослых мужчин проходил какую-либо военную подготовку, да и то по большей части поверхностную. Поезда, доставлявшие людей на фронт, двигались со скоростью велосипедиста, снабжение было нерегулярным, а вместо лопат приходилось использовать жестяные крышки от котелков. Почти все проблемы можно было объяснить нехваткой финансовых средств — в довоенные годы избежать бюджетного дефицита удавалось только путем урезания военных расходов. Однако сказывалась и некомпетентность командования. В самый разгар мобилизации в августе 1914 г. Хётцендорф полностью поменял свои намерения, и в результате целая армия застряла на сербском фронте, хотя должна была оказаться на русском. Кампания против Сербии, начатая в августе, велась по плану, который показал себя провальным во время недавних штабных учений[547]. В Восточной Европе война имела более маневренный характер, чем в Западной, и войска Габсбургов обороняли фронт протяженностью 1000 км. Русские быстро наступали и приблизились на расстояние одного дневного перехода к Кракову, уничтожив половину регулярных войск империи, которой теперь пришлось полагаться на кое-как обученных новобранцев. В мае 1915 г. в войну против Австро-Венгрии вступила Италия, что вынудило Габсбургов направить войска в Альпы, а летом 1916 г. триумфальное наступление русских побудило присоединиться к противникам империи и Румынию. Выстоять под натиском русских Австрия могла только с помощью Германии, которой пришлось срочно перебрасывать на помощь союзнику соединения, осаждавшие французскую крепость Верден. Империя Габсбургов сделалась военным придатком Германии, и в сентябре 1916 г. стратегическое командование ее вооруженными силами перешло к Вильгельму II. Постепенно, однако, армия Габсбургов собралась с силами. Под ружье поставили около 3 млн человек, включая и негодных по здоровью — из них формировали отдельные подразделения вроде венгерского «батальона желудочно-кишечных заболеваний». Армейским дивизиям придавались собственные поезда и артиллерийские батареи, а заводы Škoda в чешском Пльзене выпускали сверхтяжелые мортиры «Большая Берта». Артиллерийское подразделение и трехтысячный контингент в 1915 г. были направлены в Иерусалим на подкрепление турецкой армии: в основном это были венгры и они захватили с собой цыганский оркестр. Австро-венгерские инженеры, проектировавшие вместе с Фердинандом Порше шестицилиндровые авиационные двигатели и полноприводные бронированные автомобили для компании Austro-Daimler, создали первый работающий прототип вертолета. В 1915 г. чешские криптографы за три дня взломали новый шифр российской армии. При поддержке немцев армия Габсбургов добилась заметных успехов. В 1915–1916 гг. давно отступавшие сербские войска ушли с материковых Балкан на Ионические острова в Греции. В декабре 1917 г. разбитая Румыния вынуждена была просить о мире, а Россию в том же году охватило пламя революции. Удерживая итальянский фронт, австрийские войска угрожали Венеции. Австрийцы там были теперь настолько уверены в победе, что жалели итальянских солдат и вместо того, чтобы косить атакующих пулеметами, умоляли их вернуться в окопы. В ноябре 1917 г. министр иностранных дел Габсбургской империи писал, что «войну можно считать выигранной»[548]. Но политики упустили из виду тыл. Нужды армии, блокада со стороны Антанты и захват русскими большей части галицийской житницы истощили запасы продовольствия в стране. Путям сообщения и аграрному производству в тылу, кроме того, грозили банды дезертиров, собиравшихся в полувоенные формирования в сельской местности. В 1915 г. ввели карточки на муку и хлеб, в следующем году — на сахар, молоко и кофе, а позже — и на картошку. К 1918 г. недельная норма картофеля составляла всего полкило. Карточная система не всегда спасала от дороговизны и дефицита провизии. По выходным рабочие устремлялись за город — искали хоть какой-то еды или перекапывали картофельные поля. Чтобы прокормить свои населенные пункты, мэры останавливали поезда с продовольствием, идущие в крупные города, и отбирали грузы. Зимой 1917/18 гг. из-за нехватки угля закрылось много театров, кино и прочих увеселительных заведений, которые стало невозможно отапливать[549]. Чтобы сплотить население, в кинотеатрах (которые еще не закрылись) шли воодушевляющие ленты, где показывали бодрых военных, работающие фабрики и безмятежные улицы. Цензура запрещала демонстрацию кадров сражений или жертв войны и «подчищала» художественные фильмы, привезенные из Франции, чтобы скрыть их происхождение. До войны кинопродукция Вены в основном состояла из порнографических фильмов студии Saturn-Film (в наше время они выглядят как пародия). В военные годы первенство захватила студия Sascha-Filmindustrie, снимавшая мелодрамы, еженедельную хронику и комедии. Комедия 1916 г. «Военная Вена» (Wien im Krieg) — подлинное произведение искусства, где социальная сатира разбавлена интерлюдиями, снятыми через искажающую линзу, чтобы показать город глазами двух пьяниц[550]. В 1916 г., чтобы укрепить дух гражданского населения, правительство и военное командование организовали особую Военную выставку (Kriegsausstellung). Выставка, открывшаяся в венском парке Пратер на площади 50 000 кв. м, состояла из 25 разделов. В парке вырыли траншеи, устроили модель полевого госпиталя, выставили множество трофеев — захваченных орудий и самолетов. Экспозиция разместилась на месте старого парка аттракционов, и по замыслу была не только познавательной, но и развлекательной. Поэтому там имелись театр, кинозал, несколько ресторанов и киоски с сувенирами, где, помимо прочего, продавались поделки военнопленных. Эта выставка выхолащивала войну. Она показывала «игрушки для мальчиков» в виде огромных гаубиц и понтонных мостов. Врага представляли образцы оружия, фотографии сдачи подразделений и «примеры наиболее интересных расовых типов русских солдат». На стендах и в витринах можно было увидеть стандартный фронтовой паек (включая суточную норму фуража для лошадей), новейший беспроводной телеграф, работы армейских художников, рентгеновские аппараты и т. д. Целое здание отвели под экспозицию о протезировании. Там инвалиды войны время от времени демонстрировали публике, как они могут играть на музыкальных инструментах, печатать на машинке и столярничать. Тем, кто не выжил, посвящалась экспозиция военных захоронений. Скорбящих родных тут заверяли, что их близкие покоятся на отлично ухоженных кладбищах[551]. Открывал Военную выставку в июле 1916 г. зять императора эрцгерцог Франц Сальватор. В 1890 г. он стал мужем младшей дочери Франца Иосифа Марии Валерии, которая была как две капли воды похожа на мать. Поскольку Франц Сальватор не принадлежал к правящим домам Европы, Франц Иосиф по своему обыкновению настоял, чтобы ради брака дочь отказалась от всех прав на престол. В первый день Пратер посетило 20 000 человек, а за пять месяцев — почти миллион. Выставка имела такой успех, что, закрывшись на зиму, она вновь открылась на следующий год. Как писал позже один журналист, Военная выставка помогала людям забыть о войне путем разглядывания войны. Он сравнивал посетителей выставки со зрителями в кинотеатре — их «дух вдруг покидал окружающую действительность»[552]. Каталог выставки не мог скрыть каждодневных лишений военного времени. Несмотря на объем 300 страниц, он оставался недорогим благодаря коммерческому финансированию: множество компаний наперебой стремились показать, как они перепрофилировали производство под нужды страны. В других рекламных объявлениях предлагалась обувь с деревянной подошвой и такими же гвоздями, поскольку кожа и железо были в дефиците. Рядом Императорская фигово-табачная фабрика хвалилась, что ее эрзац-кофе «лучше зернового»[553]. В 1918 г. работа Военной выставки не возобновилась. На ее месте открыли куда более скромную Выставку товаров-заменителей (Ersatzmittelausstellung). Она была уже исключительно образовательной и учила жителей Вены обходиться картонными туфлями, заменителями яиц и синтетическим маслом. Столкнувшись с дефицитом ткани, промышленники также пытались наладить производство военной формы из крапивы и рассчитывали на экономию благодаря введению в армии одного фасона блуз для обоих полов. В 1914 г. с объявлением ультиматума Сербии в Австро-Венгрии установили чрезвычайное положение: урезали гражданские свободы (свободу слова, свободу собраний, право на неприкосновенность собственности и частной жизни и т. д.), мобилизовали граждан на производство и передали обширные территории в разных частях империи под контроль военных. К середине 1915 г. законы военного времени действовали по всей Цислейтании, кроме Верхней Австрии, Нижней Австрии и Чехии. Военные трибуналы судили скоро и предвзято, зачастую пренебрегая процессуальными нормами, причем в первую очередь от их предубежденности страдали славянские меньшинства. Через такие трибуналы прошло около 3 млн граждан, причем многих судили за мелкие проступки, вплоть до оговорок. В августе 1914 г. в Штирии нескольких словенцев арестовали за то, что двумя годами ранее они пожертвовали деньги в крайнский фонд Красного Креста в Любляне. Законы военного времени часто подкреплялись «чрезвычайными мерами» (Standrecht), предусматривавшими быстрые судебные разбирательства с двумя возможными исходами: оправданием или смертным приговором[554]. Помимо прочего, армия взяла под контроль тяжелую промышленность, поставив надзирать за фабриками «военных управляющих». На самом деле производство оружия и транспортных средств росло все годы войны: в 1917 г. было выпущено 15 000 пулеметов против 4000 в 1915-м, 400 локомотивов против 300 и т. д. Но темпы роста были ниже, чем у противной стороны, и даже такой рост обернулся разбалансированием экономики. Кредиты, в основном от немецких банков, и золотовалютные резервы шли на закупки стали и угля, а не продовольствия. Не помогли ни введенная в 1915 г. государственная монополия на зерно, ни создание Генерального комиссариата для координации продовольственных поставок. Полицейские рапорты о настроениях в народе уже в 1916 г. сообщали о длинных очередях в продовольственные лавки, которые люди зачастую занимали с полуночи. В этих же рапортах говорилось, что народ больше не волнует исход войны — осталось только желание, чтобы она поскорее закончилась[555]. К 1918 г. администрации провинций уже препятствовали поставкам продовольствия, чтобы прокормить собственное население. Несмотря на это, к осени запасы продовольствия практически иссякли по всей стране. Карточки, очереди и голод вскоре обернулись забастовками и хлебными бунтами. В январе 1918 г. 700 000 рабочих на 10 дней прекратили работу, а еще десятки тысяч собирались, чтобы послушать агитаторов. Весной беспорядки охватили Краков: горожане громили еврейские торговые заведения, а драки за еду повсеместно выплескивались на улицы. Поскольку и охрана закона, и экономика находились теперь под контролем военизированной бюрократии, в дефиците все чаще винили правительство и чиновников. Еще осенью 1916 г. полицейские агенты отмечали, что народ слабо реагирует на случившееся тогда убийство министра-президента Цислейтании и почти не вывешивает траурных флагов. Самого Франца Иосифа, умершего в ноябре, оплакивали с бо́льшим рвением и с более многочисленными траурными флагами, но в целом на улицах Вены в те дни «не происходило ничего особенного». Историк и политический деятель Йозеф Редлих записал в дневнике: «Весь город объят глубокой, тяжелой усталостью: не чувствуется ни печали об умершем правителе, ни радости за его преемника». Правительство, которое не в состоянии прокормить население, очень скоро утрачивает влияние, а затем и легитимность[556]. Из 8 млн человек, призванных на службу в габсбургские вооруженные силы, к ноябрю 1918 г. миллиона уже не было в живых; почти 2 млн получили ранения, 4 млн прошли через госпитали из-за болезни и около 1,5 млн находились в плену. Все это — при общей численности населения страны чуть менее 30 млн. Армия хоть и поредела, в целом оставалась если не лояльной, то по крайней мере дисциплинированной. В начале ноября 1918 г., принимая капитуляцию 400 000 австро-венгерских военнослужащих, итальянцы обнаружили среди них более 80 000 чехов и словаков, 60 000 южных славян (в основном хорватов), 25 000 трансильванских румын и даже 7000 итальянцев из Истрии и Тироля. В качестве финального парадокса истории армия империи Габсбургов, распадавшейся в тот самый момент на национальные государства, сохранила свой интернациональный характер[557]. Последним распоряжением Франца Иосифа своему камердинеру было «Завтра утром, в половине четвертого». Больной 86-летний император был полон решимости встать в обычное для себя время. Наследовал Францу Иосифу его внучатый племянник Карл. Стандартам, заданным его двоюродным дедом, он не соответствовал. О нем ходила острота: «Рассчитываешь увидеть 30-летнего мужчину, но он выглядит как 20-летний юноша, а думает, говорит и действует как 10-летний мальчик». Впрочем, как бы над ним ни насмехались, Карл был порядочным человеком и убежденным сторонником мира. Увы, ему недоставало авторитета и возраста его предшественника — или твердости Франца Фердинанда, чье место в очереди на трон он занял. К войне он относился без особого энтузиазма. Весной 1915 г. на совещании в Генеральном штабе он будто бы сказал: «Не понимаю, зачем мы тратим столько сил на бессмысленную борьбу — в этой войне нам все равно не победить»[558]. Прежде Габсбурги, потерпев полное поражение на поле боя, умудрялись заключить с врагом мир, пусть и поступившись территориями, а иной раз и кем-то из принцесс. За участие в военных действиях Антанта пообещала Румынии и Италии части побежденной империи: первой — Трансильванию, а второй — Далмацию и южную часть Тироля. Империя Габсбургов могла пережить такую потерю. Ради мира с Россией она могла бы даже пожертвовать частью Галиции. Однако в 1916 г. Австро-Венгрия зависела от Германии, и значительная часть ее армии перешла под командование к немецким генералам. Начиная с 1917 г. император Карл прощупывал почву, выясняя, нет ли возможности заключить мир. Он обещал (как будто они ему принадлежали) отдать Стамбул русским и вернуть Франции Эльзас и Лотарингию. Но эти его авансы ничего не принесли, зато стали известны газетчикам. Чтобы успокоить Вильгельма II, в апреле 1918 г. министр иностранных дел габсбургской империи публично заявил, что Карл не заинтересован в заключении сепаратного мира. В следующем месяце Карл посетил Вильгельма в его ставке в бельгийском городе Спа. Он согласился не только еще плотнее координировать действия немецких и австро-венгерских войск под германским командованием, но и поставить империю Габсбургов на службу военной экспансии Германии и ее экономической политике, вплоть до вступления Австро-Венгрии в таможенный союз под предводительством Берлина. Пришло время возвращать долг по «незаполненному чеку». В апреле 1917 г. в Первую мировую войну вступили Соединенные Штаты Америки. Президент США Вудро Вильсон первоначально не имел намерений уничтожить империю Габсбургов. В выдвинутых им в январе 1918 г. «Четырнадцати пунктах» говорилось лишь о том, что «народы Австро-Венгрии… должны получить широчайшую возможность автономного развития». Британский премьер-министр Ллойд Джордж также заявил, что ликвидация империи «не входит в военные цели» Великобритании. Но в дальнейшем позиция союзников ужесточилась — ввиду малой вероятности того, что империю Габсбургов удастся оторвать от Германии. Госсекретарь США потребовал «стереть империю с карты Европы», а в июне 1918 г. Вильсон объявил, что «все ветви славянской расы должны быть полностью освобождены из-под власти Германии и Австрии». Теперь пропаганда союзников открыто приветствовала распад империи и образование на ее месте независимых национальных государств[559]. В мае 1917 г. Карл возобновил работу рейхсрата, а через два месяца объявил всеобщую амнистию, освободив более 2000 политических заключенных, многие из которых вынашивали проекты полного преобразования империи и даже ее уничтожения. Считавшиеся до тех пор маргинальными идеи теперь громко обсуждались в стенах рейхсрата. Во-первых, это была идея единого государства южных славян, которое, объединив словенцев, хорватов и сербов, станет достаточно мощным, чтобы умерить притязания Италии на Адриатическое побережье. Эта мечта действовавшего в изгнании Югославянского комитета превратилась в официальную политику союзников летом 1918 г. Во-вторых — идея Томаша Масарика, будущего президента Чехословакии, о создании общего государства чехов и словаков. Находясь в изгнании в Лондоне, Масарик убедил британских политиков, что его план вполне реален. Конец наступил скоро. В сентябре 1918 г. Восточная армия Антанты с французами во главе прорвала македонский фронт на юге Балкан, вынудив Болгарию просить о мире. Союзникам открылся путь для вторжения в Австро-Венгрию с юга, а у Германии уже не хватало ни людей, ни средств, чтобы прийти на помощь. Последнее летнее наступление немцев на Западном фронте провалилось, а к тому времени 2 млн американских солдат уже высадились во Франции, чтобы поддержать контрнаступление союзников. К октябрю германские войска отступали по всему фронту. В начале октября правительство Германии начало переговоры с Антантой о прекращении огня. В тщетной попытке удовлетворить растущие требования о самоуправлении император Карл издал манифест, в котором говорилось о реорганизации империи по национальному признаку. Однако представители недавно созданных «национальных комитетов» уже захватили власть в Праге, Загребе и Трансильвании, объявив себя национальными правительствами согласно букве этого манифеста. В конце месяца революция в Венгрии привела к власти лидера левых, «красного графа» Михая Каройи. От империи Габсбургов почти ничего не осталось. Даже в австрийских землях провозгласили независимую республику Германская Австрия. 11 ноября император Карл официально устранился от управления государством (но не отрекся от престола). Вскоре после этого лидер австрийских социал-демократов Карл Реннер посетил императора в Шенбрунне и напутствовал его словами «Герр Габсбург, такси ждет». На следующий день оставшиеся депутаты рейхсрата приняли решение о создании республики. Позднее, в 1921 г., Карл дважды пытался захватить власть в Венгрии как ее законный монарх, но оба раза неудачно. Он умер в следующем году на Мадейре, где и похоронен. Его сердце, однако, извлекли и доставили в аббатство Мури — спустя 900 с лишним лет после Радбота и Иты еще один Габсбург вернулся после смерти в родовое гнездо династии в швейцарском Аргау. Империя Габсбургов рухнула, потому что связала свою судьбу с Германией. Не имея возможности выйти из военного союза, она вынужденно разделила немецкое поражение. Но Германия пережила свое военное поражение, так же как и Болгария или потерявшая огромные территории Турция, с которой облетела позолота Османской империи. Габсбургская же империя исчезла окончательно: на ее месте возникли шесть новых государств, а ее поражение оказалось самым опустошительным. К 1918 г. стало ясно, что одной лишь династии недостаточно для скрепления имперского здания. Идентичность и приверженность теперь формировались вокруг наций; люди все в большей мере обращали свои надежды и верность к ним, а не к династиям. Стоило репутации династии пошатнуться, любые попытки удержать народы империи в рамках какого-то политического союза или организации потеряли смысл. Так что крах Габсбургской империи в 1918 г. стал окончательным и бесповоротным. В истории большинства европейских государств 1918 год — это конец главы (в случае России это 1917-й). Для империи Габсбургов им завершается вся книга.