В речи, произнесенной им при отречении от престола в Брюсселе, Карл слезно каялся перед собранием придворных. Он, мол, сделал все, что было в его силах, — и просил прощения за то, что не смог сделать больше. В тот самый момент, когда он это произносил, его обширные владения подвергались разделу. Брат Карла Фердинанд и не думал отказываться от притязаний на императорский трон в пользу сына Карла Филиппа. В 1531 г. Фердинанда избрали королем Священной Римской империи, и он имел все основания рассчитывать сменить Карла в роли императора. Поэтому он и сопротивлялся идее оставить Испанию и Священную Римскую империю под властью одного монарха, даже при условии предложенного Карлом царствования по очереди: сначала императорский престол занимает Филипп, становясь таким образом монархом и Священной Римской империи, и Испании, а затем его сменяет сын Фердинанда Максимилиан (будущий император Максимилиан II). Таким образом, ровно в тот момент, когда империя Габсбургов достигла своего максимального размера, она распалась надвое: испанской частью стал править сын Карла Филипп, а центральноевропейская осталась во власти брата Карла Фердинанда[115]. Тем не менее Карл достиг многого. Габсбурги продолжат сочинять династическую мифологию, воздвигать грандиозные мавзолеи и устраивать помпезные победные шествия по образцу римских триумфов, но теперь все это не будет пустыми упражнениями в саморекламе. Больше того, Габсбурги станут все серьезнее воспринимать ту роль, о которой Карл говорил на рейхстаге в Вормсе, — роль защитников истинной веры. Эта перемена произойдет не сразу, а в Центральной Европе поначалу будет ощущаться не так сильно, как в Испании. Там пыл Филиппа просто не знал пределов, тогда как Фердинанд и его наследники скорее переняли у Карла готовность к переговорам и сделкам — вплоть до согласия ставить под вопрос собственную приверженность католической вере. Впрочем, мало-помалу обе линии сравнялись в своем рвении, добавив к шифру AEIOU выдвинутую Карлом идею об обязанности династии Габсбургов верно служить католической церкви. 7 ВЕНГРИЯ, ЧЕХИЯ И ПРОТЕСТАНТСКАЯ УГРОЗА Вечером 29 августа 1526 г. у города Мохач армия турок-османов меньше чем за два часа разбила венгерское войско. Половина венгерской знати пала в битве, как и семеро епископов и архиепископов, лично ведших в бой свои войска. Молодой Людовик, король Венгрии и Чехии, которого мы в последний раз видели ребенком на портрете Штригеля, погиб во время бегства. Ему было всего 20 лет. Смерть Людовика открыла перед Габсбургами возможность присоединить к своим владениям Чехию и Венгрию, потому что преемником павшего короля должен был стать мальчик, изображенный на портрете слева, — младший внук Максимилиана Фердинанд Австрийский (1503–1564). Для Габсбургов это обернется самым удачным примером «эффекта Фортинбраса». На руинах чешско-венгерской монархии Ягеллонов Фердинанд и его потомки выстроят конгломерат центральноевропейских территорий, который историки называют империей Габсбургов. Людовик (Лайош) Ягеллон был связан с домом Габсбургов двойными узами. Его сестра Анна была женой Фердинанда, а сам он в 1522 г. женился на сестре Фердинанда Марии. Едва турки отступили из Венгрии, Мария тут же взяла управление королевством в свои руки и, поскольку погибший король не оставил прямых наследников, приложила все старания к тому, чтобы и венгерская, и чешская короны перешли к ее брату. К этому времени Фердинанд уже выступал наместником Карла V в Священной Римской империи, и Карл отдал ему в управление также и владения Габсбургов в Центральной Европе. Мальчик с картины Штригеля уже превратился в юношу взрывного нрава, любившего одеваться во все черное, как было модно в Испании, где он вырос. Из-за высоких скул, худого лица и длинных конечностей он напоминал паука. Даже в наши дни многих историков вводят в заблуждение оправдания предшественников Фердинанда в Венгрии и Чехии. Чтобы получить иностранную военную и денежную помощь, и Людовик, и его отец Владислав II (1456–1516) убеждали зарубежных послов, что королевства Венгрия и Чехия по своей бедности не могут успешно противостоять растущему натиску турок-османов. Именно из дипломатических депеш о печальном финансовом положении этих стран историки по большей части и черпают сведения. В Чехии жалобы монархов на нужду имели под собой основание лишь в том смысле, что сейм неизменно отвергал запросы короля на введение новых налогов, однако при этом в руках монарха оставались существенные личные ресурсы в виде королевского права на доходы от горного дела, чеканки монет и торговых пошлин. Жалобы, касающиеся Венгрии, вообще были лживыми. Большая часть королевского дохода распределялась сразу же по поступлении без всяких записей в казенных ведомостях. При этом упомянутый доход все же можно оценить приблизительно в 600 000 золотых флоринов или дукатов в год, к чему следует добавить выданные под принуждением займы и различные нерегулярные поступления. Так, один епископ, уличенный в растрате казенных денег, заплатил, чтобы остаться на свободе, 400 000 флоринов[116]. Доходы Людовика от Венгрии не просто превосходили те, что получал со своих австрийских земель эрцгерцог Фердинанд; благодаря им у Венгрии была одна из самых современных и хорошо оснащенных армий во всей Европе. Если бы эта армия вторглась на Апеннинский полуостров, ее копейщики, аркебузиры, артиллеристы и смешанные кавалерийские соединения, действующие в бою по общему тактическому плану, несомненно, завоевали бы всю Италию. Но при Мохаче она встретила другого противника — турок-османов, не говоря уже о том, что армия в 25 000 человек, сколь бы хорошо вооружена и скоординирована ни была, редко одолевает врага, троекратно превосходящего ее числом. Советники султана Сулеймана даже при таком перевесе считали венгерское войско грозным противником, а венгерского короля включали в число «великих правителей неверных». По этой причине Сулейман привел в Венгрию «двойную рать» — как малоазиатскую, так и балканскую армию[117]. Словом, у Фердинанда были все причины бороться за чешскую и венгерскую корону — поскольку это были два относительно богатых королевства. Вместе с тем двойной брачный союз, заключенный между Габсбургами и домом чешского и венгерского монарха, не гарантировал беспроблемного перехода власти. Оба королевства имели влиятельное дворянство, которое на сословных съездах отстаивало свое право определять государственную политику и порядок престолонаследия. Чешский сейм был организован лучше, причем в него входили и представители почти 30 городов. К началу XVI в. он, собираясь три-четыре раза в год, до такой степени контролировал управление страной, что даже назначал основных королевских чиновников. Но венгерское государственное собрание было страшнее. Хотя созывалось оно обычно раз в год, его ассамблеи бывали многолюдными, поскольку принимать участие в них имели право все дворяне королевства, а это означало, что туда съезжалось до 10 000 человек. Часто этот сословный съезд собирался на поле Ракош близ Пешта. На огороженном месте под открытым небом собрание бранило короля и его чиновников, сидевших перед толпой на помосте, пока снаружи несли караул вооруженные цыгане. Дворяне не просто являлись на съезд в полном боевом облачении; бывало, они ставили в поле колоду для обезглавливания или виселицу — с целью устрашения изменников. А обличать этих изменников никто не стеснялся. Неудивительно, что многие королевские чиновники бежали при первой же возможности. В этой наэлектризованной атмосфере король оглашал свои инициативы, а дворянство отвечало ему перечислением «обид». Затем предстояло примирить две позиции и на закрытых переговорах прийти к решению, которое устроит обе стороны. Зачастую компромисс так и не находился, и тогда государство замирало в шаткой неопределенности[118]. Гибель короля Людовика под Мохачем превратила оба королевства в легкую добычу. Более ценным трофеем Фердинанду казалась Чехия, и он поспешил заявить права на ее трон. В доказательство его прав и агенты Фердинанда, и вдовствующая королева подчеркивали, что он доводился родней погибшему королю. Чешские земли, однако, состояли из целого ряда областей. Кроме самой Чехии они включали Моравию, Силезию, а также Верхние и Нижние Лужицы. (Теперь Силезия по большей части принадлежит Польше, а Лужицы разделены между Польшей и Германией.) В каждой из них был свой сословный съезд и свои законы. Эти области в целом соглашались признать Фердинанда законным наследником, правда, косвенно, через его жену, сестру погибшего короля Людовика. Но самым влиятельным из сеймов был собственно чешский. А он считал, что монарха положено избирать и что только сам этот сейм может решить, кому именно вручить корону. А претендентов на чешский трон кроме Фердинанда обнаружилось еще не меньше девяти: несколько германских князей, несколько честолюбивых представителей чешской знати и французский король Франциск I. Неудачная попытка избраться в императоры семь лет назад явно не умерила его амбиций. Комиссия чешского сейма оценила достоинства каждого из кандидатов и остановились на Фердинанде, сочтя, что лишь у него достанет ресурсов, чтобы защитить королевство от турок, если те решат двинуться из Венгрии дальше на север. Сыграло свою роль и обещание Фердинанда выплатить все, что его предшественники Ягеллоны задолжали отдельным местным аристократам. Тем не менее, чтобы быть избранным, Фердинанду пришлось пойти на уступки, в том числе признать выборность монарха, подтвердить вольности чешского дворянства и религиозные свободы местных утраквистов. Утраквисты были последователями пражского проповедника Яна Гуса, в 1415 г. обвиненного в ереси и сожженного на костре. Они составляли самую многочисленную из конфессий Чехии. Утраквисты (или чашники) служили обедню «под обоими видами» (по-латыни sub utraque specie, откуда их название). Это означало, что они причащали верующих не только хлебом, но и вином, в то время как у католиков вином причащалось в основном только духовенство. Особенное негодование противников утраквизма вызвало то, что они причащают вином маленьких детей. Кроме того, у чашников была своя церковная иерархия, на вершине которой находилась консистория администраторов, занявшая место пражского католического архиепископа. Утраквисты оспаривали власть папы, хотя соглашались, что он «теологически необходим», и их священники все равно должны были рукополагаться католическими епископами. В 1433 г. Базельский церковный собор разрешил учение чашников, однако после этого их объявил еретиками папа римский. Признавая права утраквистской церкви в Чехии, Фердинанд таким образом потворствовал ереси[119]. В начале 1527 г. в пражском соборе Святого Вита епископ Оломоуцкий (пражская кафедра на тот момент пустовала) помазал Фердинанда на царствование. Во время коронации Фердинанд поклялся не только поддерживать католическую веру, но и защищать утраквистов. Соблюдая эту клятву, Фердинанд никогда не пытался ущемлять чашников, но напротив, пусть и неохотно, защищал их еретическое учение и обряды, в том числе почитание чешского мученика Яна Гуса. Габсбургский монарх вынужденно оказался тут в довольно необычном положении[120]. В Венгрии престолонаследие не знало строгих правил; нового монарха определяло и право рождения, и выбор собрания, а точный баланс этих сил зависел от текущей политической ситуации. Через три месяца после гибели Людовика собрание избрало в его преемники Яноша Запойяи. Запойяи был воеводой Трансильвании, тогда восточной окраины Венгерского королевства. В его жилах не текло ни капли королевской крови, зато он располагал немалым авторитетом среди мелкого венгерского дворянства. Он был по всем правилам коронован епископом Нитры в расположенном на юго-западе от столичной Буды городе Секешфехерваре, где всегда проводились коронации. Епископ возложил на голову нового монарха священную корону Святого Стефана. Эта корона, названная по имени первого христианского правителя Венгрии, жившего в начале XI в., на самом деле имела более позднее происхождение и представляла собой два спаянных венца с укрепленным на макушке крестом. Тем не менее монарх, не увенчанный этой короной, не мог считаться истинным королем Венгрии[121]. Фердинанд, притязавший на Венгрию на том основании, что он был связан с домом погибшего короля брачными узами, вступил в страну, раздавая титулы и милости, и вынудил Яноша Запойяи бежать на восток. Снова, как и положено, было созвано государственное собрание, и королем был избран Фердинанд. Лишь месяц прошел после коронации Запойяи, а на трон уже взошел другой: в том же королевском городе тот же епископ возложил на его голову ту же священную корону. Тем временем са́бор королевства Хорватия (сегодня это Северная Далмация на Адриатическом побережье), с XII в. присоединенного к Венгрии, тоже провозгласил королем Фердинанда. Хорватская знать не выставила ему никаких условий, признав его наследственное право на хорватский трон и полностью подтвердив права его потомков. Покорившись Фердинанду столь безропотно, хорваты навсегда лишили себя возможности выбирать короля и впредь принимали всех, кого сажали на престол Габсбурги[122]. При двух соперничавших королях, каждый из которых был законно увенчан короной Святого Стефана, Венгрию охватила гражданская война. Фердинанд располагал более сильной армией, и поэтому Запойяи вынужденно пошел на союз с турками, став в 1529 г. вассалом султана. Договор скрепили на поле недавней битвы при Мохаче среди руин и непогребенных костей. Султан, поспешив на помощь Запойяи, вторгся в земли Фердинанда и в том же году осадил Вену. Началась война трех сил: на одной стороне непрочный союз Запойяи и османов, на другой — Фердинанд. Попытка изменить султану, тайно договорившись с Фердинандом, и последовавшая затем смерть Запойяи (1540) привели к тому, что на следующий год султан оккупировал центральную часть Венгерского королевства, разместив там свою армию. В знак того, что они пришли навсегда, турки привезли и поставили в венгерских храмах гробы своих самых почитаемых дервишей. Постепенно Венгрия распалась на три части: восточную, образованную преимущественно Трансильванией, принадлежавшей сыну Запойяи, малолетнему Яношу II Жигмонду (1540–1571), и имевшей свои законы и свое собрание; оставшийся под властью Фердинанда полумесяц территорий от Адриатики до северо-востока и широкий коридор между ними, захваченный турками. В венгерской столице Буде разместился турецкий паша (наместник), а главный будайский храм, так называемую Церковь Матьяша, превратили в мечеть, сделав ее шпиль минаретом. Турецкое владычество в центральной Венгрии продлится более 140 лет. Тем временем Центральную Европу охватила начавшаяся в 1520-х гг. Реформация, усугубившая политическую нестабильность и размежевание. В чешских землях лютеранство вызвало радикализацию утраквистов, спровоцировав среди них раскол на консервативное и реформистское крылья, а также породило многочисленные течения, отстаивавшие еще более крайние взгляды. Это были анабаптисты, сочетавшие крещение во взрослом возрасте с социальной революцией; одержимцы, бесновавшиеся в молитвенном экстазе; адамиты, учившие, что нагота и промискуитет возвращают невинность райского сада; унитаристы, отрицавшие Божественную природу Христа, и т. п. Между тем в Венгрии лютеранство быстро проникло прямо в королевский дворец. Еще до Мохача протестантские симпатии королевы Марии были так очевидны, что папский нунций прозвал ее «лютеранской львицей», а один из главных советников короля Людовика Георг Бранденбургский даже на время оставлял придворные обязанности, чтобы насаждать учение Лютера в своих силезских владениях[123]. Лютеранство процветало там, где большинство составляли немцы, — в крупных венгерских городах, где из них состоял предпринимательский класс, и в Трансильвании, где они селились с XII в. (приведенные туда, если верить легенде, Гамельнским крысоловом) и занимались торговлей и сельским хозяйством. Но в сельской местности Венгрии с 1530-х гг. популярным стало более жесткое направление протестантизма — кальвинизм. Венгры охотно принимали кальвинистскую идею Божественного провидения: она объясняла, почему страна оказалась во власти турок и Габсбургов. Кальвинистские проповедники учили, что испытания, посланные венграм, сродни тем, которым подвергались ветхозаветные иудеи, а значит, венгры тоже богоизбранный народ. В Трансильвании усилиями сурового, но «набожного» дворянства и городского патрициата также расцвели кальвинизм и, что было необычно, унитаризм. Больше полутора столетий главный храм трансильванского города Клужа, огромный собор Святого Михаила, служил церковью унитаристов[124]. В отличие от католиков и лютеран кальвинисты и унитаристы отрицали физическое или вещественное присутствие Христа в вине и хлебе святого причастия и за это подвергались гонениям. Но даже несмотря на это, новая вера процветала под защитой местной знати, а в восточной, то есть трансильванской, части королевства государственное собрание даровало кальвинизму и унитаризму статус официально признанных конфессий. На территории, занятой турками, вообще никто не следил за тем, какой веры придерживаются жители. В 1548 г. будайский паша безоговорочно подтвердил, что «все венгры и славяне могут безо всякого страха внимать Слову Божьему». К концу столетия, если не ранее, три четверти приходов в трех разделенных областях Венгерского королевства приняли ту или иную форму протестантизма[125]. В ответ на распространение ереси Фердинанд в 1527 г. объявил, что, согласно Вормсскому эдикту, во всех его землях и королевствах лютеранство запрещено под страхом смерти. Но к тому времени лютеранство захватило уже и Австрию. Предпринятая в следующем году инспекция, или «визитация», приходов и монастырей повсюду обнаружила глубокое разложение. В Шотландском монастыре (Шоттенклостер, основанный ирландскими монахами), расположенном в самом центре Вены, осталось всего семеро братьев, а студентов в Венском университете набралось лишь три десятка. В докладах инспекторов сообщалось о монашках, оставивших служение и взявших себе мужей либо отправившихся странствовать по дорогам. В штирийском Адмонте монахини не только держали у себя протестантские книги, но и расхищали монастырское имущество[126]. Фердинанд мог «с тяжестью на душе и сокрушенными вздохами» жаловаться на «пугающее множество заблуждений и противоречий, раздирающих святую веру Христову», но исполнить свои угрозы он был не в силах. К 1530-м гг. протестанты составляли большинство в ландтагах Верхней и Нижней Австрии. К концу царствования Фердинанда провинциальная аристократия могла, вывернув свои карманы, собрать по первому требованию несколько миллионов дукатов. Случись ему обратить против протестантов оружие, он не только развязал бы гражданскую войну без шанса в ней победить, но и рисковал бы остаться без доходов, необходимых для войны с турками. Более того, в протестантизм ушло столько и знатных, и простых людей, что у Фердинанда просто не хватало католиков на все правительственные и придворные должности. Ему пришлось доверить лютеранам рычаги государственного управления и даже включить их в свой тайный совет. Самое удивительное, что главным консультантом Фердинанда по религиозной политике был женатый священник[127]. Похожей была ситуация и в Венгрии, где Фердинанду тоже помогали советники и влиятельные люди из протестантской среды. Его основным союзником, а с 1554 г. — первым министром, или палатином, был Тамаш Надашди, державший в своем поместье в Шарваре на западе Венгрии собственную типографию, где издавались протестантские сочинения, в том числе первопечатный перевод Нового Завета на венгерский язык. В Чехии лишь эпизодическим преследованиям подвергался Союз чешских братьев, исповедовавший крайнюю разновидность гусизма — учение, представлявшее собой что-то среднее между лютеранством и кальвинизмом (с добавлением пацифизма). И все же, где он только мог, Фердинанд выдвигал на ключевые позиции католиков. После того как в 1541 г. в пражском королевском архиве случился пожар, уничтоживший документы многих аристократов и людей иных сословий, Фердинанд подтвердил привилегии сторонников католицизма, те же, что были дарованы протестантам, не признал. Неудачный мятеж в Праге (1547) дал Фердинанду новую возможность вознаградить дворян-католиков за счет ущемления протестантских бунтовщиков. Относительная веротерпимость, установившаяся во время правления Фердинанда, объяснялась не только политической целесообразностью. Он считал, что в делах религии возможен некий средний путь и что католики с протестантами могут в итоге примириться. В этом смысле его взгляды были близки позиции Эразма Роттердамского, для которого лучшим выходом были переговоры и компромисс между враждующими конфессиями. Поэтому Фердинанд уклонялся от противоборства и уговаривал папу ради религиозного примирения разрешить браки священнослужителей и причастие «под обоими видами». Его маневры в пользу католицизма были столь же плавными и в целом не вызывали споров: он восстановил архиепископскую кафедру в Праге, основал католический коллегиум Клементинум в противовес гуситскому Карлову университету, финансировал образовательную деятельность нового миссионерского ордена иезуитов и поддерживал назначение достойных епископов в бедствующую Венскую епархию. Земли, находившиеся под властью Фердинанда, охватывали огромные просторы Центральной Европы. В дополнение к этому Фердинанд, который был наместником при своем брате, императоре Священной Римской империи, в 1558 г. сменил его и на этом троне. Из-за частых отлучек он передал управление Венгрией и Чехией регентским советам. Основную часть времени эти советы тратили на рассмотрение петиций и судебных апелляций, так что координировать всю политику мог только один государственный институт: тайный совет. Основанный в 1527 г., он насчитывал не более дюжины членов и сопровождал Фердинанда во всех разъездах. Созданию единой системы управления мешали политические сложности и местные интересы. Придворное казначейство, также учрежденное в 1527 г., следило за частными имениями правителя в австрийских землях и иногда занималось распределением налоговых доходов. При этом большая часть доходов либо поступала прямо в отдельное казначейство в Инсбруке, либо оседала в чешском казначействе в Праге. Венгерское казначейство представляло собой единственное работающее государственное учреждение в своей стране и потому выполняло большинство функций правительства. Имперский военный совет, основанный в 1556 г., отвечал главным образом за охрану границ с турками и за общую военную стратегию, но на территории Австрии его власть была ограничена соперничавшими с ним военными советами. Фердинанд также предлагал всем сословным съездам центральноевропейских земель заседать вместе ради экономии времени, но этому в каждой из стран противилась местная знать[128]. В устройстве единой системы управления Фердинанд преуспел не больше, чем в попытках установить религиозное согласие. Земли и королевства, собранные под его властью, обладали влиятельной знатью, упрямыми сословными съездами и шумным протестантским большинством. Поэтому Фердинанду приходилось двигаться мелкими шажками, добиваясь своего, где можно, и уступая, где нужно, вплоть до разрешения лютеранства и клятвы защищать еретиков-утраквистов. Фердинанд оставил в наследство преемникам разрозненный набор государственных институтов с неустоявшимся кругом полномочий и сложную мозаику уступок отдельным землям. При всех его недостатках это было решение вполне практичное, хотя и не более чем временное. 8 ФИЛИПП II: НОВЫЙ СВЕТ, РЕЛИГИОЗНЫЕ РАСПРИ И КОРОЛЕВСКИЙ ИНЦЕСТ После отречения в 1555 г. Карла V испанский престол унаследовал его сын Филипп. Кроме метрополии в его державу входили испанские владения в Новом Свете и Нидерландах, Франш-Конте (графство Бургундия), Неаполь, Сицилия, Милан, Балеарские острова и Сардиния. Но доставшееся Филиппу наследство этим не исчерпывалось. От отца он усвоил идею, что Габсбурги должны защищать и насаждать католическую веру и что в этом состоит первейшая обязанность династии. Именно под влиянием этой концепции Филипп выстроил в окрестностях Мадрида королевский дворец Эскориал. Изначально задуманный Филиппом как памятник отцу, этот дворец символизировал полное слияние династии и ее священной миссии. В Эскориале был предусмотрен подземный склеп для Карла V и Изабеллы Португальской, который позже расширили, превратив в родовую усыпальницу. Туда Филипп перевез останки своей тетки Марии Венгерской, там же похоронил трех из четырех своих жен (вторая жена, Мария Тюдор, погребена в Вестминстерском аббатстве). Чтобы подчеркнуть связь Эскориала с домом Габсбургов, по углам квадратного дворца возведены четыре башни, напоминающие о габсбургской Старой крепости в Вене. По еще более дерзкому замыслу Филиппа внутренняя планировка комплекса должна была повторять храм Соломона и напоминать решетку, на которой в III в. изжарили святого Лаврентия, небесного покровителя Эскориала[129]. Эскориал был не просто монаршей резиденцией и усыпальницей. Королевские апартаменты занимали лишь четверть этого комплекса, состоящего из 4000 комнат, 16 внутренних двориков и 160 км коридоров. Остальные помещения — это базилика, монастырь, рассчитанный на полсотни монахов, и небольшая школа. Особую святость придавал Эскориалу реликварий Филиппа, содержавший 7422 единицы хранения. Кроме частиц Честного креста и тернового венца Спасителя, собрание включало в себя 12 мертвых святых целиком, 144 головы и самые разные фрагменты тел не менее чем 3500 мучеников. Через внутреннее окно Филипп прямо из своей спальни видел алтарь базилики, у которого практически без остановки служились литургии за упокой душ его почивших родственников. Эскориал был прежде всего молитвенной фабрикой испанской ветви Габсбургов[130]. Вокруг Эскориала разбили сады и насадили лес из 12 000 привозных сосен. А дальше расстилался голый ландшафт, который большую часть года испепеляло жаркое солнце на безоблачном небе. Суровости этого пейзажа вторил бескомпромиссный характер Филиппа. В последнее время историки обратили внимание на менее мрачную сторону его личности — любовь к танцам, турнирам, корриде, женщинам и забавам в компании шутов и карликов. Но точнее судить об этом правителе можно по тем словам, которыми он не раз объяснял свои поступки: «Я скорее бы пожертвовал всеми своими странами и сотней жизней, если бы они у меня были, чем примирился бы с малейшим ущербом религии и служению Господу, потому что я не намерен править еретиками». Его личный девиз «Целого мира мало» передает ту же мысль: земная власть не так важна, как небесная слава[131]. Филипп твердо верил, что его политика есть выражение Божьей воли. Не однажды он объявлял своим министрам, что они состоят на службе у него и у Господа, «что есть одно и то же». Сталкиваясь с непреодолимыми трудностями, он убеждал себя, что их обязательно устранит чудесное вмешательство небес: «Твердость и искренность в вере, которые мы должны являть, радея о Божьей правде, сметут преграды, вдохновят и укрепят нас в их преодолении». Общаясь со сменявшими один другого папами, Филипп ни минуты не сомневался в том, что понимает волю Всевышнего лучше, чем они, и даже обвинил одного из понтификов в распространении протестантских идей. Неудивительно, что генеалогические разыскания Филиппа не только подтвердили невероятное происхождение Максимилиана, но и еще и установили, что среди его предков были Мельхиседек и ветхозаветные цари-священнослужители[132]. Абсолютная убежденность Филиппа в том, что он вершит Божественную волю, не только оборачивалась нереалистичными решениями, но и избавляла его от угрызений совести. Поскольку намерения монарха совпадали с волей самого Христа, ему дозволялись любые средства. Без колебаний и с чистой совестью Филипп преследовал всех, в чьей приверженности католицизму и, следовательно, самому монарху можно было усомниться. За свое краткое пребывание на английском троне (1554–1558) в роли консорта королевы Марии Тюдор он приложил руку к узаконенному убийству почти трех сотен протестантов, организовав, таким образом, одно из самых жестоких религиозных гонений в Европе XVI столетия. Вернувшись в Испанию, он искоренил протестантские сообщества в Вальядолиде и Севилье, отправив на костер сотню душ, и послал экспедицию во Флориду истребить колонию французских протестантов-гугенотов, которые проповедовали там индейцам: солдаты дисциплинированно умертвили 143 поселенца[133]. Но Филиппа волновала не только лютеранская ересь. В то время в Испании жило около полумиллиона мусульман (тогда как все население страны составляло 7 млн) — наследие многих веков, когда на большей части Пиренейского полуострова властвовали арабы. Это неизменно вызывало недовольство испанских католических монархов, которые заставляли мусульман менять веру, становясь так называемыми новыми христианами. Зачастую они обращались лишь для виду, втайне продолжая следовать прежним верованиям. Филипп продолжал их преследовать, и не только как вероотступников, но и как потенциальную пятую колонну. Его опасения не были беспочвенными: часть испанских «тайных мусульман» действительно замышляла мятеж сообща с союзниками турок в Северной Африке. Введенные Филиппом запреты на определенные виды одежды, еды, на арабский язык и на мусульманские бани вызвали в Южной Испании крупное восстание 1568–1569 гг., после подавления которого примерно половина мусульманского населения отправилась в изгнание[134]. А еще в Испании насчитывалось около 300 000 евреев, которых схожим образом вынуждали принимать католичество. К середине XVI в. большинство из них далеко продвинулись на пути к полной ассимиляции и сохраняли прежнюю веру только в виде плохо понятных им самим домашних ритуалов. Однако, став незаметными, евреи превратились в жупел, поскольку ни число их, ни деятельность теперь не были очевидными. Особенно усилила страхи «обнаруженная» в начале правления Филиппа секретная переписка якобы между старейшинами испанской еврейской общины и константинопольскими раввинами. «Протоколы сионских мудрецов», сфабрикованные в конце XIX в. царской охранкой для оправдания преследований российских евреев, имели предтечу в лице этой, не менее топорной фальшивки. В своих письмах константинопольские раввины в ответ на жалобы испанских евреев советуют тем внедряться в католическое общество и подрывать его изнутри: Касательно того, что пишете вы, как они вас убивают, учите своих сыновей на врачей и аптекарей, чтобы ваши дети могли убивать их. Учите своих сыновей на богословов и священников, чтобы рушили их церкви. Далее автор письма советовал евреям изучать юриспруденцию и проникать на должности в государственных учреждениях, чтобы саботировать работу судов и правительства[135]. Но, поскольку опознавать евреев стало весьма непросто, нужны были новые методы выявления их скрытой иудейской природы. Поэтому в XVI в. в гильдиях, религиозных обществах и рыцарских орденах стала быстро распространяться практика требовать от кандидата на вступление документы о его происхождении. Филипп поощрял это нововведение и даровал корпорациям право вести расследования, исключая тех, у кого обнаружатся еврейские или мусульманские предки. В своем стремлении сохранить «чистоту крови» (limpieza de sangre) испанское общество помешалось на генеалогии, а фабрикация фальшивых документов стала распространенным и прибыльным делом. Заокеанские колонии Испании в годы правления Филиппа расширились: конкистадоры завоевывали для короля новые территории, а миссионеры все больше склоняли местные народы под влияние католичества. При вице-королях Новой Испании и Перу, сидевших соответственно в Мехико и Лиме, сформировалась иерархия губернаторов, капитанов и мэров, за которыми присматривали приезжавшие из метрополии судьи и вельможи, в свою очередь подотчетные Совету по делам Индий в Мадриде. Но в реальности этот надзор был скорее номинальным. Совет по делам Индий не очень осознавал состояние дел в колониях, и потому в 1569 г. Филипп распорядился собрать статистику по всем владениям Испании в Новом Свете путем рассылки опросника каждому колониальному чиновнику среднего уровня. Результатом стало огромное собрание ценнейших данных и — вечная беда подобных переписей — иллюзия порядка. Многие территории Латинской Америки оставались для испанцев полной загадкой, тогда как другие уже отошли под власть солдат-дезертиров и черных рабов, бежавших с плантаций и образовавших свои «маронские государства». Важнейший сухопутный маршрут через Панамский перешеек часто оказывался непроходим из-за разбойников-маронов, захватывавших сгруженные с судов товары[136]. Начиная с 1560-х гг. испанский Новый Свет охватывал берега не только Атлантики, но и Тихого океана. Серебро, добываемое в Боливии, теперь везли на запад — через Акапулько в основанный в 1571 г. испанский порт Манила на Филиппинах, где и меняли на шелк и фарфор. Серебряные песо перуанской и мексиканской чеканки через несколько десятилетий ходили уже по всему миру. Кроме драгоценных слитков и монет, галеоны везли в Манилу оленьи шкуры, которые высоко ценились в Японии как материал для выделки самурайских доспехов. В 1580 г. умер португальский король Энрике, закономерно не оставивший наследников, поскольку был кардиналом и принес обет безбрачия. Филипп заявил свои права на престол как сын Изабеллы Португальской и изгнал из королевства всех соперников. Португальская корона принесла Филиппу не только Бразилию, но и форпосты в индийском Гоа, в Макао на китайском побережье и (ненадолго) в Нагасаки, на южной оконечности Японии. Габсбургская Испания стала мощнейшей державой и в Атлантике, и на Тихом океане[137]. Впрочем, в тихоокеанских колониях власть испанского короля была почти эфемерной. На всем Филиппинском архипелаге в 1580-х гг. находилось не более 700 испанцев, а в его столице Маниле насчитывалось всего 80 испанских домовладений. Колониальные чиновники распаляли аппетиты Филиппа, описывая ему возможности, которые виделись им на материковом Китае и в странах Юго-Восточной Азии. Филипп не одно десятилетие продумывал «китайское предприятие» (la empresa de China) — проект высадки на побережье Китая и последующего продвижения вглубь страны при поддержке местного населения. Исходя из того, что Кортес захватил Мексику всего несколькими сотнями солдат, считалось, что для захвата Китая вполне хватит 6000. Альтернативный план Филиппа предполагал обходной маневр: свержение правителей Саравака, что на острове Калимантан, Сиама и Камбоджи, а потом вторжение в Китай с юга. Филиппу даже советовали пустить захваченную в Сараваке добычу на финансирование вторжения в Англию. Монаршим планам завоевания мира не суждено было быть реализованными или хотя бы опробованными, а огромный флот, отправленный им в 1588 г. на завоевание Англии, бессмысленно затонул в Северном море[138]. Новым христианам запрещалось ездить в Новый Свет, но они отправлялись туда на свой страх и риск в поисках как убежища, так и новых возможностей. Один наблюдатель жаловался, что Мексика «переполнена и перенаселена людьми низкими, развращенными и ненадежными, а потому как в Испании им запрещено переселяться в эти места», то ему «неведомо, какая причина может помешать… их изгнать». Главным инструментом гонений на новых христиан выступала испанская инквизиция, которую Филипп учредил в Лиме и Мехико в 1570–1571 гг. Хотя в Кастилии инквизиция появилась в конце XV в. как правительственное учреждение во главе с Великим инквизитором, назначаемым королем, монарх почти не вмешивался в дела этой организации, штат которой состоял из священников, обученных юриспруденции. Изначально их задачей было преследование вероотступников, но вскоре инквизиторы распространили свою деятельность на еретиков, богохульников, двоеженцев и виновных в половых преступлениях. Инквизиция получила право подвергать осужденных самым разным наказаниям. Приговоренных к смерти инквизиторы нередко публично сжигали на кострах в ходе религиозного ритуала, известного под названием аутодафе (auto-da-fé, «утверждение в вере»): перед таким сожжением обязательно произносились проповеди, а осужденных проводили по улицам в позорном облачении[139]. Помимо этого, инквизиция получила право цензурировать книги и ограничивать число студентов, отправляющихся в иностранные университеты, где можно было набраться нежелательных идей. Инквизиторы тем самым старались интеллектуально изолировать Испанию и Новый Свет. На этом поприще они в целом преуспели, истребив всю литературу, кроме строго ортодоксальной. Некий иностранный посол, путешествуя по Испании, отмечал атрофию воображения, вызванную цензурой. Он жаловался, что испанские дворяне из-за узости кругозора разговаривают как слепцы, описывающие краски. В Новом Свете инквизиция пристально следила за работой типографий в Мехико и Лиме, ограничив их продукцию за весь XVI век менее чем двумя сотнями изданий, преимущественно учебными материалами самого тоскливого свойства. Цензура инквизиции распространялась не только на печатное слово, но и на татуировки и клейма для скота[140]. В Новом Свете инквизиция в огромной мере вернулась к своей изначальной функции преследования вероотступников-евреев. За это преступление с 1589 до 1596 г. инквизиторы в Мехико осудили 200 человек, девятерых из которых казнили. В результате еврейская община Новой Испании, по сути, была уничтожена. Позже она возродилась с прибытием португальских эмигрантов, но в 1640-х гг. ее снова разрушили, когда более 30 евреев отправили на костер, а еще сотню — умерших в заточении или сбежавших — сожгли заочно в виде чучел. В Лиме преследование евреев началось в 1570-е гг., и к следующему веку большую их часть истребили[141]. Из тех, кто представал перед судом инквизиции, лишь немногие подвергались смертной казни — в целом менее 2 %. Но казнь была не единственным способом разрушить жизнь. Евреев Новой Испании и Перу лишали имущества, а обычными средствами инквизиторов были пытки и мучительные телесные наказания. Данные с Испанской Сицилии, относящиеся к середине XVI в., свидетельствуют, что из 660 человек, осужденных инквизицией за разные преступления, только 22 были казнены, но еще 274 отправили рабами на галеры или подвергли пыткам водой и на дыбе, когда руки жертвы выворачиваются из плечевых суставов, а сухожилия рвутся. Больше того, зрелищные аутодафе, собиравшие подчас толпы в десятки тысяч зевак, устраивались для насаждения единомыслия. Как пояснял один испанский юрист, смысл публичной казни «не в том, чтобы спасти душу обвиняемого, но чтобы обеспечить общественный порядок, внушив людям страх и умеренность»[142]. В Новом Свете Филиппу приходилось ладить с чересчур могущественными подданными, мечом добывшими себе огромные владения. Например, Мартин Кортес, сын конкистадора Эрнана Кортеса, в конце XVI в. владевший 130 000 кв. км земли, являлся, вероятно, самым богатым частным лицом всего тогдашнего мира. Свои трудности возникали у Филиппа и с чиновниками, которых не хватало, а те, что были, зачастую не желали исполнять приказы — у многих колониальных служащих расхожей стала присказка «Подчиняюсь, но не повинуюсь». С другой стороны, в Новом Свете Филиппу не мешали старинные свободы и привилегии, ограничивающие монаршую власть, не досаждали знать и гранды, выпрашивающие должности в правительстве, не перечили сословные съезды, требующие свою долю влияния. В этом смысле в Новом Свете его власть была более всеохватной. Даже Мартин Кортес не имел иммунитета от ареста и изгнания[143]. Между американскими колониями и испанскими владениями в Европе было важное различие: первые управлялись напрямую из Мадрида по единой модели, а вторые представляли собой композитарную монархию — собрание земель и королевств, объединенных под властью одного правителя из династии Габсбургов, но сохраняющих свои вольности, государственные институты и представительную власть. Карл V неизменно высказывался за поддержание такого порядка, поскольку «важно, чтобы каждая земля управлялась по правилам, к которым давно привыкла». У Филиппа не было причин пренебрегать отцовским советом. В момент коронации или первого посещения очередного владения он неизменно обещал уважать особые привилегии своих подданных. Так, провинциям Эно и Брабант он поклялся соблюдать «все статуты, вольности, грамоты, свободы и привилегии, все судебные и манориальные права, городские законы, права землепользования и водопользования и все обычаи каждой провинции, старые и новые». Таким же образом во время коронации в Португалии (а это единственная страна, где Филипп короновался; в других хватило провозглашения его королем) он торжественно поклялся блюсти ее традиционные свободы[144]. По большей части Филипп исполнял свои обязательства. При условии, что страна собирала в казну довольно налогов и не была заражена ересью, он охотно позволял ее правительству держаться выбранного курса и не посягал на вольности ее аристократии. Так, на Сицилии и в Неаполе в целом сохранялась власть знати, которая никак не пыталась противостоять повальной коррупции и разгулу разбойников. Лояльность Франш-Конте обеспечило назначение регента из местной знати и широкие полномочия, дарованные парламенту в Доле. В иных случаях для поддержания порядка обычно хватало убийств, публичных обличений и угроз. Если же сопротивление было упорным, Филипп пусть и неохотно, но шел на применение военной силы. В 1580-х гг. в строптивых кортесах королевства Арагон, расположенного на северо-востоке Испании, росло недовольство незаконным, по их мнению, вмешательством мадридского двора в арагонские дела. Вероятно, именно в это время депутаты составили на основе старинных текстов свою знаменитую «клятву верности» монарху: «Мы, кто не хуже тебя, клянемся тебе, кто не лучше нас, признавать тебя своим королем и правителем, при условии что ты будешь соблюдать наши законы и чтить наши вольности, а если нет, то и нет». В 1591 г. город Сарагоса, ставший на сторону арагонского суда, отказавшегося выдавать в Кастилию беглецов от инквизиции, поднял мятеж, и Филипп послал туда войска. Зачинщиков схватили, а полномочия арагонских кортесов были урезаны[145]. Нидерланды оказались орешком покрепче. В начале 1560-х гг. Филипп предложил реформы, ущемлявшие право верхушки нидерландской знати на участие во власти и на высшие церковные должности. Аристократы воспротивились, и тогда Филипп вовсе отлучил их от управления. В 1566 г. они объединились с немногочисленным, но активным протестантским меньшинством и потребовали веротерпимости, однако Филипп не уступил. Когда недовольство вылилось в мятеж и разгром католических храмов, Филипп еще некоторое время колебался и лишь осенью 1567 г., когда восстание уже разгорелось, пустил в ход военную силу. Командовавший кампанией герцог Альба установил в Нидерландах режим, который казнил более 1000 еретиков и бунтовщиков, включая самых недовольных аристократов. Кузен Филиппа, эрцгерцог Карл Штирийский, не питавший особых симпатий к протестантам, увещевал короля побеждать подданных «милосердием и состраданием», но Филипп предпочитал такое правление, при котором, по определению Альбы, «каждый чувствует, что в один прекрасный вечер или утро его дом обрушится на его голову»[146]. Не располагая достаточными средствами для содержания армии, Филипп обложил налогами нидерландские города. Однако города отказались собирать эти подати, считая их незаконными без утверждения местными парламентами. Оставшиеся без содержания войска Филиппа вышли из подчинения, принялись грабить страну и в 1576 г. разорили Антверпен. Хотя договоренности с влиятельными аристократами южных нидерландских провинций (приблизительно нынешних Бельгии и Люксембурга) позволили Филиппу удержать часть Нидерландов, остальной их территории он лишился навсегда. Семь северных провинций Нидерландов после 1581 г. объединились в протестантское государство — Республику Соединенных провинций. Несколько десятилетий Филипп безуспешно пытался уничтожить республику, посылая туда все более многочисленные армии наемников. Но эта война опустошила испанскую казну. Несмотря на поток золота из Нового Света, Филиппу четырежды пришлось отказаться от выплаты долгов, конвертировав их в государственные облигации, по которым выплачивались только проценты. Если бы Филипп лично посетил Нидерланды в 1568 г., как планировал, возможно, ему удалось бы умерить страсти. Но ему пришлось остаться в Испании из-за восстания мусульман и из-за семейной трагедии. Сын и наследник Филиппа принц Карлос родился не только с физическим уродством, но и с душевным и умственным расстройством. Попытки излечить больного подкладыванием ему в постель мумифицированного святого не особо помогли, и молодой человек становился все более буйным. Наконец, в 1568 г. его пришлось изолировать от общества. В заточении Карлос, судя по всему, заморил себя голодом, хотя противники Филиппа тут же обвинили короля в отравлении сына[147]. Можно не сомневаться, что помешательство дона Карлоса было следствием кровосмешения: по этой причине у него имелась только половина обычного набора предков в третьем колене. Двое из четырех его дедов и бабок были детьми Хуаны Безумной, а его мать Мария Мануэла Португальская одновременно приходилась ему троюродной сестрой. Реформация заметно сузила выбор монарших семей, подходящих для матримониальных связей, и кровосмесительные браки стали у Габсбургов еще более обычными. Испанская и центральноевропейская ветви династии обменивались супругами в каждом поколении. Из 73 браков, заключенных между представителями двух ветвей в 1450–1750 гг., четыре сочетали дядю с племянницей, 11 — двоюродных братьев и сестер; еще в четырех супругов связывало двоюродное родство через поколение, а в восьми — троюродное родство. Во множестве других случаев в брак вступали более дальние родственники. Каждый из этих браков, прямо запрещенный церковью, требовал особого дозволения папы[148]. В свое время брачная дипломатия очень помогла Габсбургам. Но теперь кровосмесительные браки несли им уродства и умственную отсталость. Выступающая челюсть и отвисшая нижняя губа, придававшие необычный облик уже Карлу V, доходили теперь до степени безобразия, так что один из габсбургских правителей получил прозвище Fotzenpoidl (что можно мягко перевести как «лицо кретина»). Из-за кровосмешения в династии стали обычны душевные расстройства, эпилепсия, мертворождения и нежизнеспособное потомство. Из 34 детей, рожденных в испанской королевской семье в 1527–1661 гг., 10 не прожили и года, а 17 не дожили до 10 лет, что дает уровень детской смертности 80 % — в четыре раза выше, чем тогдашний средний[149]. К концу XVI столетия иностранные пропагандисты, сплетя воедино зверства инквизиции, угнетение народов и бесчинства испанских солдат, создали жанр, который впоследствии станет известен под названием «черная легенда» (термин, строго говоря, уже XX в.). Долгое умирание самого Филиппа (1598) и физические страдания, терзавшие его в последние дни, хорошо вписывались в эту легенду, как Господня кара за преступления монарха. А к описаниям жестокостей добавились байки о порочных связях между царственными отцами и дочерьми и о рождении монстров, которые стали метафорой упадка и морального разложения[150]. Для протестантских авторов (и для евреев) царствование Филиппа служило примером того, как легко монархия может обернуться тиранией и религиозными преследованиями. В самом деле, многие обвинения, предъявленные казненному в 1649 г. английскому королю Карлу I, повторяли морализаторские обличения в адрес Филиппа II. Между тем в глазах испанских писателей и драматургов огромные владения Филиппа и его непоколебимая преданность католической церкви облекали Испанию высокой миссией защитницы веры и имперской судьбой, не менее, а может быть, и более великой, чем у Древнего Рима. В появившихся в те годы «священных фестивалях», разыгрываемых как на сельских площадях, так и в королевских дворцах, отождествление Испании с триумфом католичества показывалось через поклонение святому причастию: символы этого таинства соединялись с образами страны и правящей династии. Один знаменитый автор писал, обращаясь к согражданам: Господь избрал вас как свой особый народ. Он избрал тебя, о Испания! Он почтил тебя тем, что ты всемирна, что ты правоверна и непогрешима, что ты оберегаешь и хранишь Святую Католическую Апостольскую Римскую церковь, распространяешь веру во всем мире, почитая Христа, Господа нашего.