Грандиозная идея всемирной империи, стоящей на службе истинной веры, теперь уже прочно утвердилась в Испании[151]. 9 ДОН ХУАН И ГАЛЕРЫ ЛЕПАНТО Осенью 1559 г. 12-летний мальчик по имени Херонимо приехал в сопровождении опекуна в цистерцианский монастырь, расположенный в лесной местности, примерно в 30 км от Вальядолида. Неподалеку охотился король Филипп; завидев его приближение, мальчик встал на колени. Но не успел он этого сделать, как король поднял его и спросил, знает ли он, кто его отец. Смутившись, Херонимо отвечал, что нет, и в этот миг Филипп обнял его. Король сказал, что отец у них общий, что они братья: хоть и рожденные от разных матерей, оба они были сыновьями покойного императора Карла V. История о принце, чье происхождение остается тайной, типична для испанской драмы золотого века, но в этом случае, похоже, дело обстояло именно так, во всяком случае в основных чертах. Мальчик, родившийся в 1547 г., — плод любовной связи Карла V с Барбарой Бломберг из Регенсбурга. Барбара была не певицей, как часто утверждают, а кухаркой в трактире, где как-то остановился император. В раннем детстве мальчика отняли у матери и отдали на воспитание сначала в Нидерланды, а затем в Испанию. Карл следил и за ребенком, и за матерью: с мальчиком он старался видеться, а Барбару выдал замуж за одного из своих чиновников в Брюсселе. В самом конце своего правления Карл официально признал отцовство, и так Филипп впервые узнал, что у него есть единокровный брат. Карл также приказал, чтобы мальчику нашли подходящую церковную должность и чтобы его имя было изменено с Херонимо на Хуана — в честь матери Карла Хуаны. Впоследствии мальчик стал известен как дон Хуан, но его не следует путать с любвеобильным Дон Жуаном (или Гуаном) из английской и континентальной драматургии и поэзии[152]. Поначалу Филипп следовал отцовской воле и поместил дона Хуана в университет в городе Алькала-де-Энарес под Мадридом. Это заведение специализировалось на подготовке священнослужителей, но вскоре Филипп решил, что брат больше нужен ему как политическая фигура. Аристократия Нидерландов считала, что управлять страной должен член монаршей семьи. Первой наместницей Карла в Нидерландах была его тетка Маргарита Австрийская, а после ее смерти (1530) — сестра Карла Мария Венгерская, но у Филиппа не хватало подходящих для такой задачи близких родственников. Поэтому он настаивал, чтобы Мария осталась на посту даже после ее отхода от дел в 1555 г. Мария не поддалась на уговоры, и тогда Филипп нашел ей замену в лице своей единокровной сестры Маргариты Пармской. Как и дон Хуан, Маргарита была незаконнорожденным ребенком Карла V, на этот раз от фламандской горничной. В юности ее несколько раз сватали за разных итальянских кавалеров. Став наместницей в Нидерландах, Маргарита ради солидности отращивала аккуратные усики, а также приказала чеканить медали, изображавшие ее в виде амазонки. Однако хитросплетения нидерландской политики оказались ей не по силам, так что Филипп искал ей замену. Одним из возможных кандидатов был дон Хуан, но тут требовалось подождать, поскольку он был слишком молод. И все-таки Филипп готовил юношу к великим свершениям и в 1566 г. принял его в орден Золотого руна. Хотя его рыцари больше не устраивали собраний с правителем, потому что Филипп не терпел критики своих решений, этот орден по-прежнему считался самым престижным рыцарским обществом Европы[153]. Дон Хуан был честолюбив. Он задумал жениться на Елизавете I Английской и вернуть ее подданных в лоно римской церкви, но в то же время планировал освободить заточенную Елизаветой шотландскую королеву Марию Стюарт и, с вожделением глядя на ее портрет, мечтал сделать своей женой и ее. Филипп ставил дона Хуана на высокие посты в Испании, но считал брата слишком своевольным, чтобы поручить какое-то дело ему одному. Поэтому, хотя Филипп и намеревался в итоге поставить Хуана во главе Нидерландов, он определил ему в помощь опытного политика и воина Луиса де Рекесенса. Именно на пару с Рекесенсом дон Хуан подавил мусульманское восстание 1568–1569 гг., а в 1571-м участвовал в кампании, прославившей его имя. Это была война с турками-османами в Средиземноморье, кульминацией которой стала победа христиан в битве при Лепанто. Историю Османской империи часто описывают как быстрый взлет при первых 10 султанах, вершиной которого стало правление Сулеймана Великолепного (1520–1566), и следующие три с лишним века упадка под властью еще 26 султанов. На самом деле поразительный территориальный рост Османской империи в конце Средневековья во многом объясняется слабостью ее соседей, и уже при Сулеймане империя фактически достигла возможного предела своей экспансии. Путь на восток преграждали персидская империя Сефевидов и натиск Московии с севера. На западе дальнейшему продвижению в христианскую Европу препятствовал оборонительный рубеж, возведенный в Венгрии Фердинандом I. А в Индийском океане португальцы поставили под свой контроль питавшую европейские рынки торговлю пряностями, пустив часть грузопотока вокруг мыса Доброй Надежды. В Стамбуле проявляли немалый интерес к открытию Нового Света. Одна из первых карт Колумба дошла до нас в виде копии с копии, сделанной османскими мореплавателями; по распоряжению великого визиря (первого министра) ее варианты были представлены лично султану Сулейману. Но как бы ни волновала Америка османских правителей, у них не было пригодных для такой экспедиции судов, к тому же Саадиты, правители Марокко, недовольные турецкой экспансией в Северо-Западную Африку, закрыли Атлантику для кораблей османов. В Стамбуле напряженно искали способы прорвать окружение империи. Тщетно строились планы строительства каналов не только в Суэце, но и между Доном и Волгой, чтобы открыть путь в Среднюю Азию; много энергии было потрачено на усиление влияния Османской империи в Индийском океане. Однако даже отправка в 1560-х гг. флотилии с пушками и литейщиками в Ачех, что на Суматре, в помощь местному султану, который сражался с португальцами, не дала особых результатов. Ачехский султан больше полагался на шесть сотен своих боевых слонов, а пушки так и остались ржаветь[154]. При этом христианские монархи Европы полагали, что это они оказались в окружении турок. Мореходы ошибочно принимали мусульман, с которыми сталкивались в водах Индийского и Тихого океанов, за подданных Сулеймана, хотя те лишь поминали «великого владыку Запада» в пятничных молитвах. Некоторые из этих мусульман говорили по-испански, так как происходили из Испании. С испанскими изгнанниками-магометанами Фернан Магеллан встречался на Филиппинах еще в 1521 г. Но они не были агентами Стамбула и уж тем более не координировали свои действия с единоверцами на другом конце земли. Они были всего лишь несчастными жертвами гонений, волею судеб заброшенными за 12 000 км от родины[155]. Весь XVI век турки с испанцами делили Северную Африку. Испанцы размещали гарнизоны в стратегических точках на побережье Средиземного моря — главным образом для борьбы с местными пиратами, которым часто помогали военные корабли Османской империи. Эти пираты действовали на огромных пространствах. Они не только угрожали морским путям между Испанией и ее владениями на юге Италии, но и выходили в Атлантику, перерезая купцам дорогу в Новый Свет. В поисках рабов пираты, однако, не обделяли вниманием никого, совершая набеги на английское, ирландское и исландское побережья. Их промысел питал османский рынок невольников, через который в период максимальной активности проходило по 100 000 европейцев в год[156]. Во второй трети XVI в. Сулейман Великолепный заметно укрепился в Северной Африке, изгнав испанские гарнизоны из многих крепостей и отдав эти укрепления под власть своих наместников или, чаще, марионеточных династий. К 1560-м гг. в руках христиан остались только Оран и соседний порт Мерс-эль-Кебир, так что испанское побережье опасно обнажилось. Впрочем, Сулеймана и его преемника Селима II (1566–1574) в первую очередь волновали средиземноморские острова Кипр и Мальта. На этих островах гнездились корсары, нападавшие не только на торговцев, но и на паломников, добиравшихся морем в Мекку и Медину. В 1564 г. мальтийские рыцари перехватили несколько торговых судов, принадлежащих главному евнуху султана, и завладели драгоценными шелками, предназначенными для гарема самого Сулеймана. В ответ он уже на следующий год осадил Мальту, но выбить рыцарей ему оказалось не по силам. В 1570 г. турецкий посол в Венеции предъявил от имени своего государя ультиматум, в котором тот требовал уступить ему Кипр. Получив отказ, Селим II погрузил на корабли 70-тысячную армию и отправил ее на захват острова. Масштаб угрозы объединил средиземноморские католические державы. В этом помогла и настойчивость венецианских дипломатов, которые добрались даже до Московии. Но ядром новой коалиции стал союз Филиппа II и папы Пия V, временно отложивших свой спор о вмешательстве Рима в испанские дела. Участие папы позволило союзу Испании, Венеции, Генуи и Мальты назваться Священной лигой. Но, поскольку именно Филипп предоставил основную часть средств на снаряжение флота и четвертую часть кораблей, право назначать командующего всей кампанией он оставил за собой[157]. Филипп выбрал на эту должность дона Хуана, но в приказе о его назначении оговаривалось, что тот должен слушаться Рекесенса и следовать советам опытных венецианских и генуэзских капитанов. Вместе с тем король разъяснил дону Хуану огромную политическую важность его роли, ведь раз собрав такой флот, его можно было использовать для защиты Западного Средиземноморья от новых вылазок османов. Подготовку кампании не остановила и капитуляция летом 1571 г. последней венецианской крепости на Кипре, с коменданта которой турки живьем содрали кожу. В середине сентября христианский флот вышел из Мессины, чтобы сразиться с врагом в море, а затем идти на Кипр. Оба флота состояли из галер, которые при слабых средиземноморских ветрах полагались на силу гребцов. В целом корабли противников были сопоставимы по размеру (40 м в длину и 6 м в ширину), хотя турецкие галеры сидели в воде глубже. Весла располагались одним ярусом, по три гребца на весло. Скамей для гребцов было по несколько десятков у каждого борта. Большинство гребцов были рабами, но загребным в конце каждой скамьи часто сажали опытного свободного моряка. Поскольку никаких санитарных удобств на борту не было и нечистоты сливались прямо в трюм, галеру можно было почуять за полкилометра. Галеры, впрочем, бывали и других размеров: например, галеас — изначально крупное торговое судно. Там зачастую сидело по пять гребцов на весле, а скамей было более 30. Высота галеаса, когда он уже стал военным кораблем, позволяла разместить пушки не только на носу, но и по бортам. У обычных галер всю огневую мощь составляла одна большая пушка на носу, которая после каждого выстрела откатывалась по специальным рельсам для перезарядки[158]. Два флота по две сотни кораблей каждый сошлись в Ионическом море — у города Лепанто (Нафпактоса) в устье Коринфского залива. Невозможно сказать, в какой мере дон Хуан определял боевой порядок христианской армады. Он пользовался советами генуэзского адмирала Джованни Андреа Дориа, с которым очень близко сошелся (дон Хуан подробно рассказывал адмиралу о своих сердечных делах и многочисленных болезнях), и, вероятно, план сражения разработал именно Дориа. Понимая, что турецкий флот попытается обойти врага с фланга, дон Хуан выстроил корабли в длинную линию, левым флангом упиравшуюся в берег. Перед этой линией он выставил шесть галеасов, что озадачило турок, принявших эти корабли за суда снабжения. Около 11 утра 7 октября турецкий адмирал холостым выстрелом из пушки просигналил о готовности к битве. Дон Хуан, уже облаченный в до блеска отполированные доспехи, ответил на вызов — но уже чугунным ядром. По всплеску от него канониры заодно уточнили наводку. Когда османский флот приблизился, галеасы показали, зачем они нужны, встретив противника огнем бортовых орудий. После каждого залпа галеас разворачивался и палил со второго борта, пока пушки на первом перезаряжались. Проходя между галеасами, турецкие корабли попадали под обстрел носовых пушек, а с высоких бортов по беззащитным гребцам и команде вели огонь аркебузиры. Турки еще не успели вступить в ближний бой, а треть их кораблей уже потонула или не могла сражаться. Как писал итальянский свидетель битвы, наблюдать смертоносную мощь вертевшихся туда-сюда галеасов было «делом невероятным»[159]. По какой-то причине правое крыло христианского флота отделилось, позволив нескольким турецким кораблям прорваться в брешь. Но левый фланг и центр плотно держали строй и вели ближний бой. У Священной лиги и в нем было преимущество. Турецкие солдаты перебирались на галеры противника, раскачиваясь на канатах, как в голливудских фильмах, испанские же корабли были оснащены сетями и абордажными матами, что позволяло им высаживаться на палубу вражеского судна целыми группами. Высадившись, испанцы в сомкнутом строю теснили противника копьями, обеспечивая простор аркебузирам. Часть галерных рабов не приковывали, чтобы они не утонули вместе с кораблем, и теперь такие невольники вступали в бой на стороне христиан. К концу дня победа Священной лиги была столь бесспорной, что противники прекратил бой и игриво обменивались залпами из апельсинов и лимонов. Христиане захватили больше сотни турецких галер, а еще не менее 50 пошли на дно. Потери турок оценивали в 35 000 человек (почти наверняка это преувеличение), против 7500 со стороны Священной лиги[160]. Весть о триумфе христиан в Лепанто с ликованием встретили в Европе. Сообщалось, что в Риме папа Пий V восхвалял дона Хуана евангельской цитатой «Был человек, посланный от Бога; имя ему Иоанн» и приказал объявить 7 октября праздником Девы Марии Победоносной (теперь Девы Марии Розария). Но, помимо этого, у победы при Лепанто было не много долговременных последствий. Турки скоро восстановили свой флот, а христиане перессорились, деля корабли и рабов. Из-за противоречивых указаний Филиппа II дон Хуан не мог понять, следует ли ему исполнять миссию лиги и двигаться на Кипр, а потом и дальше или лучше отвести испанские корабли на запад. Остановившись на отдых в Мессине, принц впал в меланхолию. Тем временем венецианцы заключили с султаном мир в обмен на гарантии неприкосновенности Крита, Корфу и оставшихся владений Венеции на Адриатическом побережье. В 1573 г. Филипп II назначил Рекесенса наместником в Нидерландах с тем, чтобы тот подготовил почву для дона Хуана. Рекесенс был талантливым дипломатом и убежденным миротворцем, но Филипп запретил ему идти на любые уступки в вопросах религии. Дон Хуан тем временем повел испанский флот на Тунис, который сдался, едва корабли прибыли под его стены. Принц упрашивал Филиппа даровать ему титул короля Туниса, но вместо этого Филипп приказал плыть обратно в Италию, и город немедленно вернулся под турецкую власть. И только после смерти Рекесенса в 1576 г. дон Хуан занял давно предназначенный ему пост наместника Нидерландов. Увы, как и его предшественники, он не снискал там популярности, потому что Филипп настаивал на возвращении мятежников в католицизм. Дон Хуан проклинал свою злую судьбу и сетовал на удел «самого обделенного рыцаря на свете». Раз за разом уступая лидерам восстания и в переговорах, и в бою, он потерял поддержку умеренной католической знати, которая пригласила австрийского эрцгерцога Матиаса занять пост наместника вместо дона Хуана. Сломленный телесно и душевно (вероятно, вследствие сифилиса), в октябре 1578 г. дон Хуан умер от лихорадки. Военное положение Испании в Северной Европе было настолько шатким, что везти тело дона Хуана на родину морем сочли слишком опасным, поскольку его могли бы захватить голландские мятежники или англичане. Вместо этого его разделили на четыре части и в седельных сумках тайно переправили через Францию в Мадрид, где соединили вместе и захоронили в Эскориале[161]. Погребение в Эскориале было честью, которой не удостоился больше ни один из габсбургских бастардов, и дону Хуану она досталась только за славную победу при Лепанто. Современники были убеждены, что Лепанто стало своего рода Божественным испытанием, которое с достоинством выдержало все христианство, но в чем заключался высший смысл этого испытания, оставалось неясным, так как турки вскоре доказали, что их армия и флот сохранили прежнюю мощь. В поисках ответа толкователи обращались не только к Библии, но и к классическим текстам, из которых тщательнее всего анализировалось пророчество Кумской сивиллы из «Буколик» Вергилия, написанных около 40 г. до н. э.: Круг последний настал по вещанью пророчицы Кумской, Сызнова ныне времен зачинается строй величавый, Дева грядет к нам опять, грядет Сатурново царство. Снова с высоких небес посылается новое племя. К новорожденному будь благосклонна, с которым на смену Роду железному род золотой по земле расселится. Дева Луцина![162][163] (Сатурн здесь — бог изобилия; Луцина — богиня деторождения.) За этот небольшой отрывок с четким упоминанием некой девы и предположительным предсказанием рождения Христа пропагандисты Филиппа II ухватились, чтобы продемонстрировать, что благословение Богородицы и служение вере приведут к новому всеохватному и блистательному миропорядку. Лепанто был лишь одним эпизодом в осуществлении этого пророчества, но одновременно и аллегорией, в которую можно было включить любые визуальные и литературные образы династии. Морское сражение перекликалось с концепциями, связанными с габсбургской эмблемой золотого руна, напоминая о сокровище, добытом мифическим мореплавателем Ясоном (тем более что флагманское судно дона Хуана при Лепанто называлось «Арго» в честь корабля Ясона). Развернутый в сражении христианский стяг с монограммой IHS, обозначавшей одновременно и Святой крест, и девиз «In Hoc Signo» («Сим победиши»), также отсылал к триумфальному штандарту первого христианского императора Рима Константина Великого (312–324). На картине Тициана «Аллегория Лепанто» Филипп II поднимает к Богу своего новорожденного сына Фердинанда (он умрет в младенчестве), будто Святые Дары, таким образом связывая разворачивающуюся на заднем плане битву с династическим культом евхаристии. Все эти репрезентации создавались по заказу Филиппа или его приближенных, но иностранные и простонародные описания битвы содержали не менее волнующую символику. Французские авторы писали о Лепанто как о новой битве при Акциуме, а о Филиппе II — как о новом Августе. (Октавиан, позже названный Августом, в 31 г. до н. э. разбил в морском сражение при Акциуме флот Марка Антония и Клеопатры.) Подобно испанцам, они соединяли войну против Османской империи и борьбу церкви с ересью, создавая новый культ святых воинов. В 1585 г. шотландский король Яков VI написал о Лепанто эпическую поэму на англо-шотландском языке, которую вскоре перевели на латынь, французский, голландский и немецкий. Рельефы, изображающие битву, появлялись даже на солонках и чернильницах, а в церкви Святой Марии в Лугано (ныне Швейцария) местный художник написал фреску, на которой Богородица учит младенца Христа метать пушечные ядра в турецкие военные корабли[164]. Сын и преемник Фердинанда император Максимилиан II (правил в 1564–1576 гг.) не принимал участия в событиях, приведших к битве при Лепанто, уклонившись от предложений Пия V и Филиппа II присоединиться к Священной лиге. Как объяснял сам Максимилиан, немецкие князья-протестанты не станут помогать лиге, возглавляемой папой. Но его отказ объяснялся также и унаследованной от отца склонностью улаживать споры путем переговоров и его собственным прохладным отношением к католичеству, сложившимся в результате сомнений и внутренних духовных исканий. Увлеченный читатель итальянского богослова Аконцио (ок. 1520–1566), Максимилиан, похоже, разделял его идею, что за внешними различиями скрывается одна истинная вера и что турки и даже евреи, возможно, нужны, чтобы напоминать христианам об их долге. Он не допускал гонений на иноверцев, а в 1568 г. заключил мир с султаном Селимом, после чего ограничивал свои воинские забавы заводным корабликом (nef), которым развлекал гостей на обедах[165]. В последнее десятилетие жизни художник Тициан (ок. 1488–1576) написал две картины под названием «Спасение религии». Одна из них досталась Филиппу II, а другая — Максимилиану II. Полотно Максимилиана утеряно, но его можно восстановить по гравюре, где религия изображена в виде испуганной девы, окруженной змеями. Ей на помощь спешит воительница в тиаре и прозрачной тунике, вздымающая имперский штандарт. На земле у ее ног валяется брошенное оружие. На полотне, посланном Филиппу, персонажи немного изменены. Спасительница религии теперь одета в доспехи и держит копье, меч и щит, украшенный гербом Испании. На заднем плане в виде Нептуна изображен турок в тюрбане, но его морская колесница идет ко дну прямо под ним. На двух почти одинаковых картинах Тициан отчетливо показал разный подход двух ветвей дома Габсбургов к католической вере: одна ищет согласия и несет дар мира, другая же вздымает меч воинственной Испании, только что одержавшей победу при Лепанто[166]. 10 РУДОЛЬФ II И ПРАЖСКИЕ АЛХИМИКИ С XV по XVII в. почти каждый правитель отдавал дань увлечению алхимией и магией. Даже Филипп II завел в Эскориале несколько лабораторий, где лично следил за перегонкой эссенций и экспериментами по превращению металлов. Однако алхимия и оккультизм не воспринимались как отдых от государственных обязанностей. Они были важной их частью: считалось, что именно в царстве магии и тайных истин можно найти знание о том, как привести наш мир в соответствие со вселенским порядком. Эзотерические практики влияли и на другие аспекты деятельности монарха — от принципов организации королевских коллекций до покровительства искусствам. Оккультное знание было замкнутой системой воззрений, одновременно соблазнительно туманной и выстроенной строго логически, хотя и на основе сомнительных предпосылок. Рудольф II (правил в 1576–1612 гг.) прочно попал в эти сети, что, возможно, и обернулось для сына Максимилиана II чередой омрачивших его царствование эпизодов депрессии и добровольной самоизоляции. Сущность оккультизма, как ее понимали в Европе раннего Нового времени, лучше всего видна в «Изумрудной скрижали» (Tabula Smaragdina). Этот текст, переведенный при дворе Рудольфа с латыни на чешский, начинается так: Не ложь говорю, а истину изрекаю. То, что внизу, подобно тому, что вверху, а то, что вверху, подобно тому, что внизу. И все это только для того, чтобы свершить чудо одного-единственного. Точно так же, как все сущие вещи возникли из мысли этого одного-единственного, так стали эти вещи вещами действительными и действенными лишь путем упрощения применительно случаю того же самого одного-единственного, единого. Солнце — его отец. Луна — матерь его. Ветер вынашивает его во чреве своем. Земля вскармливает его. Единое, и только оно, — первопричина всяческого совершенства — повсеместно, всегда. Мощь его есть наимощнейшая мощь — и даже более того! — и явлена в безграничии своем на Земле. Отдели же землю от огня, тонкое от грубого с величайшей осторожностью, с трепетным тщанием. Тонкий, легчайший огонь, возлетев к небесам, тотчас же низойдет на землю. Так свершится единение всех вещей — горних и дольних. И вот уже вселенская слава в дланях твоих. И вот уже — разве не видишь? — мрак бежит прочь[167][168]. Считалось, что слова «Изумрудной скрижали» были изначально вырезаны на нефритовой плите, найденной Александром Македонским в склепе мага Гермеса Трисмегиста («Трижды величайшего»). В действительности этот текст, вероятно, был написан на сирийском языке в VIII в., а затем переведен на арабский и уже с него — на латынь. К середине XIII в. он был хорошо известен в христианской Европе и часто распространялся вместе с другими, столь же загадочными отрывками. В 1460-х гг. в Италию из Стамбула доставили пачку из 14 написанных на греческом писем, якобы имевших схожее с «Изумрудной скрижалью» происхождение и тоже написанных Гермесом Трисмегистом. Тогдашние ученые не сомневались (отчасти благодаря много рассуждавшему о нем святому Августину), что Трисмегист был реальным человеком, и считали его либо современником Моисея, либо даже жившей до Вселенского потопа личностью, идентичной египетскому богу Тоту. Стамбульские письма, как и три обнаруженных позже, на самом деле были написаны в Египте во II в. и соединяли египетскую мифологию и магию с некоторыми переработанными идеями Платона. Письма быстро перевели на латынь, и они вызвали настоящую сенсацию, так как развивали идеи «Изумрудной скрижали», восходя к примерно той же интеллектуальной среде. Известные как «Герметический корпус», эти письма содержат заговоры и заклинания, а также обсуждения амулетов и оберегов с их магической силой; пространные диалоги, на которые разбит текст, предполагают существование ангелов и демонов, а также то, что различные материалы можно превращать в золото примерно так, как верят алхимики. Постоянным мотивом писем была идея, что небеса, макрокосм, объединены с земным микрокосмом и, более того, со всеми более мелкими микрокосмами, вплоть до отдельных камней и растений. Все это оживлено вселенским духом и потому стремится слиться с ним, ведь «многообразие всех вещей есть одно, и в одном» или, как гласит «Изумрудная скрижаль», «то, что внизу, подобно тому, что вверху». Учение Трисмегиста гласит, что вселенная пребывает в гармонии, поскольку все, что есть на небесах и на земле, пронизано и управляется единым духом. Оно также подчеркивает единство всех явлений и ту мысль, что за внешними различиями лежит единая субстанция или сущность, которую можно назвать «первичной материей» (иногда отождествляемой с философским камнем, хотя последним термином обозначали самые разные понятия). Но сочинения Трисмегиста также подхватывают мысль греческих гностиков II в., учивших, что необходимым условием познания служит воспарение духа, достигаемое молитвой и тайными ритуалами. Понимание вселенной и ее скрытой гармонии требует настойчивости и, как намекает «Изумрудная скрижаль», определенных действий, без которых не рассеется мрак и не будет дарована слава. Герметическая теория стала основой алхимической практики, поскольку утверждала, что все вещества суть одно, а значит, первичную материю, из которой все сотворено, можно превратить в золото. Кроме того, под влиянием Трисмегиста мудрецы вычерчивали символы, или «монады», мистическим образом отражающие единство вселенной, и искали способы постичь земной мир посредством изучения звезд. Подобно Рудольфу II, правители по всей Европе собирали коллекции странных и удивительных вещей, выставляя их в случайном порядке в «кабинетах редкостей» (Wunderkammer, Kunstkammer). Разглядывая разнородные вещи, можно было узреть единство всего сущего, и поэтому сосновые шишки там часто размещали рядом с панголинами. Художники и музыканты стремились, чтобы их произведения выражали идеи Гермеса Трисмегиста или соответствовали им, а врачи повсюду искали универсальную «квинтэссенцию», способную излечивать любой недуг. Словом, все отрасли знания начали сходиться к «Изумрудной скрижали» и «Герметическому корпусу»[169]. То же можно было сказать и о религиозной политике. Доктринальные расхождения шли вразрез с учением Трисмегиста о гармоничном устройстве вселенной, где все находится в порядке и согласии. С этой точки зрения споры богословов выглядели поверхностными, не затрагивающими более фундаментальную, предвечную истину, общую для всех. Таким образом, герметическая концепция подкрепляла убежденность гуманистов в том, что христиане должны оставить споры и найти компромисс между конкурирующими конфессиями. Именно к таким философским воззрениям явно пришел император Максимилиан II по прочтении трудов Аконцио: когда его спрашивали, католик он или протестант, он отвечал, что он христианин. Для Максимилиана различия между двумя конфессиями были не так важны, как истина, заложенная в христианских идеях[170]. Религиозные воззрения императоров Максимилиана II и Рудольфа II неизменно оставались весьма расплывчатыми. Многие не сомневались, что за уклончивостью Максимилиана в вопросах религии скрывается тайная приверженность протестантизму. Филипп II Испанский использовал придворного Адама фон Дитрихштейна для слежки за тем, соблюдает ли Максимилиан религиозные обряды, но был разочарован тем, что выяснилось. В 1571 г. Дитрихштейн сообщал, что даже после сердечного приступа император не принял Святые Дары, более того, нанял служить у себя при дворе женатого лютеранского пастора. Максимилиан отказался от исповеди с причастием и на смертном одре[171]. Религиозные убеждения Рудольфа были не менее загадочными. Хотя с ним случались приступы католического рвения, иногда он тоже подолгу не ходил к мессе. Однако протестантизм ему никто не приписывал. Вместо этого многие воображали кое-что похуже. Его племянники сообщали в 1606 г.: «Их Величество дошли до полного отрицания Бога; они не желают ни слышать, ни говорить о Нем и не терпят никаких знаков Его существования… Они постоянно стремятся вовсе избавиться от Бога, чтобы служить в будущем другому господину». Рудольф также умер, не исповедавшись[172]. Юношеские годы Рудольф провел в Испании, поскольку после смерти дона Карлоса, сына Филиппа II, он какое-то время считался вероятным наследником испанского престола. Вернувшись в Вену в 1571 г., Рудольф предпочитал говорить по-испански и одеваться по моде испанского двора. Он носил большой белый гофрированный воротник, а дублет и штаны — угольно-черные, крашенные мексиканской краской под названием «вороново крыло» и усыпанные золотом. Характер Рудольфа тоже поменялся. Подражая испанскому этикету, он стал суровым и чопорным. Посланник английской королевы Елизаветы сэр Филип Сидни, встречавшийся с Рудольфом в 1577 г., сообщал, что тот «немногословен, мрачного нрава, крайне скрытный и упрямый; в нем ничего общего с подкупающей манерой отца… он полностью обыспанился»[173]. Однако по-настоящему беспокоило окружающих угнетенное душевное состояние Рудольфа. Он подолгу устранялся от дворцовых церемоний и государственных дел, скрываясь в Пражском Граде, куда он в начале 1580-х гг. перенес из Вены основную императорскую резиденцию. Больше двух лет он не давал аудиенции даже испанскому послу. Как замечал один современник, «его разум страдает от недуга меланхолии, так что он полюбил одиночество и запер себя во дворце, словно в темнице». Этот комментарий сделан ближе к концу правления Рудольфа, когда императора уже подозревали в безумии и даже в одержимости дьяволом[174]. Пожалуй, Рудольфа можно называть безумцем, только если обходиться без точного диагноза. Рудольф не был женат, но у него была постоянная любовница и ежемесячно менявшиеся наложницы. Эти женщины родили ему по меньшей мере шестерых детей. Старший из них, дон Хулио, плод мимолетной связи с неизвестной баронессой, был явно помешанным. Всю жизнь он отличался жестокостью, а кончил тем, что убил свою любовницу, расчленил ее тело и прибил части ко дну деревянного ящика, после чего совершил самоубийство. Впрочем, делать выводы о душевной болезни отца на основании поступков сына было бы медицинской ошибкой, тем более что остальные пятеро детей Рудольфа были совершенно заурядными людьми и никто из них не отличался ни жестокостью, ни чем-либо еще[175].