Строго говоря, нельзя исключать, что депрессивные настроения Рудольфа были позой. Депрессия во многих отношениях — изобретение самого конца XV в., поскольку до тех пор полагали, что такой недуг встречается в основном в монашеских общинах. Меланхолия, как ее тогда называли, считалась предосудительной, поскольку прямо вела к грехам праздности и уныния. Однако парадоксальным образом начиная где-то с 1500 г. депрессия наряду с этим становится признаком не просто высокого интеллекта, но и, следуя классической традиции, даже гениальности. Считалось, что больше всех меланхолии подвержены философы, поскольку это состояние воспринималось как ступень в восхождении к знанию. Именно поэтому андрогинный ангел на гравюре Альбрехта Дюрера «Меланхолия» погружен в мрачные размышления, созерцая формы геометрического и математического знания — каменный многогранник, сферу и квадрат с числами, сумма которых составляет 34 в 1232 различных комбинациях. Вдали над внутренним морем разворачиваются некие небесные явления, а у ног ангела разложены брошенные орудия людских ремесел. Летучая мышь служит более прозаическим напоминанием об опасностях долгих ночных бдений[176]. Впрочем, этот ангел не только геометр, но и алхимик. Позади него пламя лижет тигель, а семиступенчатая лестница символизирует семь первичных и вторичных элементов. Ключи и кошель, висящие у него на поясе, намекают на баснословные богатства и могущество алхимиков. Изможденная собака символизирует Сатурна, который здесь играет роль вестника меланхолии и сторожа священных текстов, а сосредоточенно пишущий херувим, видимо, показывает, что меланхолия не всегда ведет к праздности. Многогранник тоже не просто геометрическая фигура: он обозначает первоматерию — универсальное вещество, из которого алхимик стремился получить золото. Его неправильная форма говорит, что ему лишь предстоит пройти ряд превращений и обрести совершенство[177]. Связь алхимии с меланхолией видел не только Дюрер — это было общим местом. Считалось, что алхимику, как и философу, необходимо познать депрессию и отчаяние, чтобы начать восхождение к вершинам духа. Бытовало также убеждение, что путь алхимика похож на его ремесло. Подобно веществам, с которыми он работает, алхимик должен избавиться от всякой нечистоты и преобразиться духовно, поскольку, как писал некий современник, «золота не получить без меланхолии и созерцания Сатурна». Лишь после пережигания меланхолии, понимаемой в то время как нечто сухое и бесплодное, алхимик мог «с помощью материального жара либо движением своего распаленного разума раскалиться докрасна, обжигая и сияя», обретя тем самым способность превращать вещества[178]. Мы не знаем, действительно ли Рудольф страдал депрессией или симулировал ее — просто затем, чтобы, как подозревал один из придворных, уклоняться от сложных политических решений. Несомненно одно: при Рудольфе Прага стала главным центром алхимии и герметической магии во всей Европе, пристанищем доброй пары сотен алхимиков. Их собралось так много, что им стало тесно в стенах дворца и они начали занимать сады, устанавливая свои горны среди цветников. Рудольф и сам занимался алхимией, опалив себе бороду во время одного неудачного опыта. Однако никакой черной мантии с пентаграммой он не носил — этот образ возник лишь в недавно сфабрикованном источнике (так называемом дневнике Дамиано)[179]. Алхимики и маги, кишевшие при дворе Рудольфа, были весьма разношерстной группой. Одну крайность там представляли ищущие покровительства шарлатаны. Тут можно отметить вечно пьяного медиума Эдварда Келли, который прибыл в Прагу уже с подрезанными в наказание за подделку монеты ушами. На другом конце спектра были настоящие знатоки, чей строгий подход к наблюдениям и проведению опытов закладывал основы современной науки. Среди них были Тихо Браге, оборудовавший за время своего краткого пребывания в Праге (1599–1601) обсерваторию для наблюдения за движением звезд, и Иоганн Кеплер, придворный астролог Рудольфа с 1600 по 1612 г. Наблюдения Кеплера позволили сделать первые выводы о движении планет в поле притяжении Солнца, и он же — при помощи своего усовершенствованного телескопа — обнаружил, что у Юпитера есть собственные спутники. Другие просто добавляли к перечню загадок герметической магии собственные мистические знания. Английский маг Джон Ди, ранее посвятивший Максимилиану II свой трактат о небесном символе «иероглифической монады», в 1580-х гг. искал благосклонности и у Рудольфа, но тот прямо признавался, что не понимает, чем занимается Ди. Тогда тот попытался заинтересовать императора призыванием ангелов, которых он ловил в зеркало или в хрустальный шар, заставляя предсказывать будущее. Для общения с ангелами он даже создал особый язык, который назвал енохианским. Но видеть и слышать этих ангелов мог только Эдвард Келли, что вызывало сомнения в добросовестности самого Джона Ди. Ангелы доставили магу немало неприятностей: сначала потребовали, чтобы он уступил Келли свою жену — что тот исполнил, а потом предрекли скорое падение католического священства. Об этом друзья непредусмотрительно сообщили папскому посланнику, так что в 1586 г. Ди пришлось бежать из Праги из-за обвинений в некромантии. Келли остался и в итоге умер в тюрьме[180]. Младшие братья Рудольфа жаловались, что император окружил себя «магами, алхимиками, каббалистами и прочими субъектами того же сорта». Однако в числе тех, кто когда-либо имел отношение к его двору, было немало выдающихся умов своего времени: энциклопедист Джордано Бруно; еврейский мистик и каббалист раввин Йехуда Лёв бен Бецалель, которому позже (безосновательно) приписывали создание Голема, человекоподобного монстра из глины; польский знаток металлов Сендивогиус (Михал Сендзивой) и т. д. Вдобавок Рудольф собирал вещи, которые размещал в галереях, устроенных в одном из крыльев Пражского Града. Там были выставлены работы некоторых величайших художников XVI в., в том числе Дюрера, Брейгеля, Рафаэля, Тициана и Корреджо, скульптуры и бюсты, заводные автоматы, приводимые в движение недавно изобретенной пружиной из каленой стали, и вечные двигатели, работавшие за счет изменения атмосферного давления. Рядом стояли диковины, привезенные из заморских экспедиций: необычные минералы, окаменелости и сделанные с натуры зарисовки природы[181]. Кабинет редкостей Рудольфа призван был производить впечатление, и именно там он принимал иностранных послов. Но, кроме того, кабинет служил миниатюрной моделью вселенной, объединяя природу и искусство, как это было принято тогда называть, в «театре мира». Сами экспонаты зачастую соответствовали идеям Трисмегиста и алхимическим представлениям. Портреты Арчимбольдо, на которых лица составлены из плодов земли, вопреки мнению некоторых современников, задумывались вовсе не как шутка. Художник, работавший и для Максимилиана, и для Рудольфа, стремился показать, как природное разнообразие макрокосма может быть воплощено в микрокосме человека. Высшей чести удостоился тут сам Рудольф: портрет из фруктов и овощей изображает его в виде Вертумна, бога времен года и изобилия, брата Гермеса[182]. Более поздний каталог делит коллекцию Рудольфа на «природные» и «рукотворные» объекты, но сам император предпочитал предметы, которые, не укладываясь в рамки категорий, обнажали принципы единства и гармонии, управляющие механикой вселенной. Заводные автоматы, включая миниатюрную фигурку самого императора на борту корабля (находится в Британском музее), размывали грань между категориями, так же как и кубок из рога носорога и клыков бородавочника. Для произведений искусства, созданных по заказу Рудольфа, также характерна высшая мера внутренней противоречивости. На картинах Бартоломеуса Спрангера, придворного художника Рудольфа, сладострастные старики заигрывают с юными девицами, в то время как женщины часто имеют крепкое мужское сложение или даже переодеты мужчинами. Историки — и не только они — видели в такой нездоровой образности симптомы психического расстройства Рудольфа или признак его гомосексуальных наклонностей (чему нет никаких доказательств). Но эротическая символика пронизывает всю алхимию: горн — это женское лоно, благородный металл «оплодотворяет» материю, а женские и мужские элементы вступают в «химический брак». В этих теориях мужчина соответствовал стабильным веществам, а женщина — летучим. Для более полной иллюстрации их гармоничного союза подчеркивалась кажущаяся дисгармония их возраста: мужчину часто изображали пожилые Нептун и Вулкан, а женщину — Венера или изящная богиня земли Майя. Плодом их союза становилось самое совершенное существо — гермафродит, дитя Гермеса и Афродиты, соединяющий в себе оба пола. Крепкие бедра у женщин Спрангера и ангел с дюреровской гравюры «Меланхолия» передают не только совершенство гермафродита, но и прозаичное химическое соединение ртути и серы. В последние годы жизни Рудольф, подобно Просперо из шекспировской «Бури», настолько «предался страстно наукам тайным»[183], что почти не покидал Пражский Град. Но даже таким отшельником Рудольф в каком-то смысле оставался самым универсальным из габсбургских монархов, ведь он стремился, ни много ни мало, полностью познать вселенную. В своем кабинете редкостей, в герметической магии и в символах алхимии Рудольф искал обещанную философам «тройную корону просвещения», а именно «Всеведение, Всемогущество и Радость вечной любви». Рудольф не стяжал «вселенской славы», которую обещала «Изумрудная скрижаль». Разделив участь Просперо, он, напротив, столкнулся с возможностью политического краха и потери всех свои владений. Алхимия и оккультизм оказались непрочным фундаментом для концепции Габсбургской монархии. Европу охватывали события, которым предстояло изменить все, а войну между католицизмом и протестантством уже почти невозможно было откладывать. Имелось два пути: центральноевропейский, путь мирного сосуществования и религиозного компромисса, и испанский, отвергавший всякую терпимость. Не в силах выбрать между этими двумя крайностями, Рудольф выстроил политику такую же бесплодную, как гермафродит из его алхимических фантазий. 11 ТОРЖЕСТВО ЕРЕТИКОВ К последним десятилетиям XVI в. протестантизм, казалось, захватил большую часть Европы. В Англии и Шотландии католическое богослужение было запрещено, а провинциями Нидерландов правили протестанты. Скандинавские королевства и балтийская Ливония приняли лютеранство, и даже арктические саамы (или лопари) постепенно переходили от шаманизма и культа медведя к протестантизму. В Польше и Франции многочисленные протестантские меньшинства бросали вызов гегемонии католиков. В Польше религиозное противостояние разрешилось введением свободы вероисповедания, но во Франции примирение сторон оказалось иллюзорным, и в 1560-х гг. началась долгая война. Однако первым в континентальной Европе монархом, официально принявшим протестантизм, стал князь молдавский Яков Гераклид (1561–1563) — грек по происхождению, правивший Молдавией (которая находилась на территории современных Молдовы и Румынии) под титулом «деспот». Ко второй половине столетия протестантизм достиг подобных успехов и в Священной Римской империи. Из крупных княжеств только Лотарингия и Бавария остались верны католичеству. Хотя в империи еще насчитывалось четыре десятка католических епископов и архиепископов, а также где-то 80 аббатов и приоров, им часто приходилось сталкиваться с враждебностью мирян, которые срывали службы и религиозные процессии, захватывали церковную утварь и имущество, отвращали монахов и монахинь от их поприща. Уже даже в 1550-х гг. посетивший Германию итальянский кардинал полагал, что католическая церковь в Священной Римской империи пала — лучше дать ей погибнуть окончательно, советовал он, и надеяться, что на развалинах взойдет что-то доброе. Епископ Хильдесхайма выразился более резко: «Моя церковь разрушена, а с ней и я»[184]. Австрия и соседние герцогства Габсбургов тоже были частью этих развалин католицизма. К середине XVI в. почти все горожане и большая часть знати (80–90 %) перешли там в протестантизм, так что теперь они ставили под свой контроль приходские церкви и устраивали собственные школы. В низших слоях общества тоже росло недовольство: крестьяне требовали, чтобы причастие проводилось «под обоими видами», а литургию служили на немецком языке. Там, где священники отказывались подчиниться, паства либо изгоняла их, либо расходилась по другим храмам. Говорящих на словенском языке крестьян Штирии и Каринтии новая «немецкая вера» в основном не затронула, но в отсутствие пастырского присмотра среди них начали возрождаться древние языческие культы. Жители многих деревень в лесных районах этих герцогств предавались исступленным корчам и диким пляскам под водительством «прыгунов и швырунов» (Springer, Werfer)[185]. Институты римской церкви приходили в упадок. Монастыри пустели даже в самых католических частях Тироля. В крупном цистерцианском аббатстве в Штамсе к 1574 г. оставалось лишь двое престарелых монахов. О состоянии дисциплины в прочих монастырях Тироля свидетельствует тот факт, что зонненбургские монахини ели и пили в местных тавернах, а вечера проводили в дворянских домах. И это при том, что клирики, посетившие Зонненбург с визитацией, отмечали, что «эта обитель не так плоха, как остальные». Содержанки, незаконнорожденные дети и просто прихлебатели, жившие при монастырях, опустошали монастырскую казну. Немногим лучше вели себя и священники. В 1571 г. во время папской инспекции кафедрального собора в Бриксене (ныне Брессаноне в итальянском Тироле) из всего капитула в наличии оказалось лишь пятеро каноников, и даже эти тут же отреклись от своих обетов, едва их призвали к послушанию[186]. Веротерпимость отчасти была философским выбором. Она оказалась созвучна герметизму и вере в то, что все явления мира суть выражения одной идеи. Она также хорошо сочеталась с гуманистическим поиском «срединного пути» между крайностями и — в заключительные десятилетия XVI в. — с неостоицизмом, набиравшим популярность интеллектуальным учением, призывавшим соблюдать умеренность и избегать крайних форм поведения. Но веротерпимость была и политическим выбором. Протестантизм настолько распространился, что вернуть католицизму прежние позиции можно было только жесткими мерами. Полезным предостережением тут оказался пример других стран, где политика приобрела догматический характер: резня в оккупированных испанцами Нидерландах в конце 1560-х гг.; Варфоломеевская ночь 1572 г. во Франции, когда были убиты десятки тысяч протестантов; Антверпен, разоренный в 1576 г. испанскими солдатами, а также многочисленные убийства монархов и других политических деятелей, полностью или частично мотивированные религиозным фанатизмом[187]. Мирное сосуществование, напротив, приносило очевидные выгоды. В обмен на религиозную свободу для дворян Верхней и Нижней Австрии Максимилиан II получил после 1568 г. согласие обоих ландтагов на расходование 2,5 млн дукатов. Брат Максимилиана эрцгерцог Карл распространил политику веротерпимости на герцогства «Внутренней Австрии» (Штирию, Каринтию и Крайну), что принесло в 1578 г. еще 1,7 млн дукатов и обещание их сословных съездов на постоянной основе финансировать укрепление обороноспособности Хорватии. Более того, не оглядываясь постоянно на Святой престол, Максимилиан II и Рудольф II получили неограниченный доступ к доходам монастырей через недавно учрежденный Монастырский совет (Klosterrat), хотя при его создании Максимилиан и провозгласил задачей совета борьбу со злоупотреблениями[188]. По условиям Аугсбургского мира 1555 г. вероисповедание каждого княжества определял его правитель. Таким образом, Габсбурги могли решать, какой будет вера их подданных в Австрии и соседних герцогствах. Максимилиан, однако, и сам толком не понимал, какой веры придерживается, не говоря уж о том, какую следует исповедовать его подданным. Рудольф II был в большей степени привержен католической вере, но, случалось, подолгу уклонялся от отправления религиозных обрядов. Случившееся неподалеку от венского собора Святого Стефана в 1578 г. нападение толпы на возглавляемый Рудольфом крестный ход (названное «Молочной войной», поскольку атакующие швыряли кувшины с молоком), похоже, повергло его в глубокое уныние и побудило окончательно перебраться в Прагу[189]. После самоустранения Рудольфа инициатива в религиозных вопросах перешла к его дядьям, Фердинанду Тирольскому (1529–1595) и Карлу Штирийскому (1540–1590). С первым из них шутить было явно опасно. Он мог легко — как дротик — метать тяжелую пехотную пику и, отринув условности, взял в жены не имевшую отношения к аристократии Филиппину Вельзер, с которой познакомился на маскараде, не зная, кто она такая. Дочь аугсбургского банкира, Филиппина должна была, кроме прочего, унаследовать Венесуэлу по долговой расписке императора Карла V, который занимал деньги у ее дяди. Лишь незадолго до свадьбы долг был списан, так что Тироль так и не стал колониальной державой. Фердинанд собрал великолепный кабинет редкостей, до сих пор хранящийся в замке Амбрас близ Инсбрука, а также построил под Прагой летний дворец Звезда (Hvežda), который спроектирован в соответствии с алхимическими принципами и имеет в плане форму гексаграммы. Брат Фердинанда Карл отличался редкой скупостью: в его дворце в Граце едва насчитывалось 30 слуг и приближенных. У него были веские причины для бережливости, ведь на Штирию ложились расходы по содержанию хорватского оборонительного рубежа против турок. Тем не менее в Липице неподалеку от Триеста (ныне это Словения) Карл основал конный завод, где скрещивал андалусских скакунов и вывел знаменитую белую липицианскую породу. Липицианцев обучали «испанскому шагу», при котором лошадь высоко поднимает колени передних ног, и показывали на временном манеже, сооруженном Максимилианом II рядом с дворцом Хофбург в Вене. В 1730-х гг. на месте этого деревянного манежа возвели современную Испанскую (или Зимнюю) школу верховой езды[190]. При всех своих увлечениях братья были непреклонными и ревностными католиками. В 1579 г. Карл и Фердинанд встретились в Мюнхене с герцогом Баварии Вильгельмом и сообща разработали проект возвращения Тироля и герцогств Внутренней Австрии в лоно католичества. Протокол этого совещания сохранился, и сегодня от виртуозного коварства их плана кровь стынет в жилах. Привилегии, дарованные дворянству в отношении свободы вероисповедания, «должны быть отменены при первой же возможности», но все трое согласились, что делать это лучше постепенно, шаг за шагом. Например, города формально никаких привилегий не получали, поэтому по отношению к ним в вопросах вероисповедания можно было применять принуждение — такая стратегия должна была вызвать раскол между горожанами и их единоверцами из дворян. При этом на прямой вопрос эрцгерцоги всегда имели возможность ответить, что чтут условия Аугсбургского религиозного мира. Кроме того, они решили целенаправленно смешивать благонадежность в вопросах веры с лояльностью самим себе как государям и в дальнейшем назначать на высокие посты только дворян-католиков[191]. План 1579 г. представляет собой одно из самых решительных проявлений значительно более масштабного процесса так называемой конфессионализации — политики, не просто требующей единообразия веры и обрядовости, но и приравнивающей его к лояльности монарху и должному подчинению государственным институтам. Как объяснял в ландтаге Крайны эрцгерцог Карл, неуважение таинств и участие в богохульных действах ведут к беспорядку и тем самым подрывают авторитет правителя. Поэтому, отмечал он, соблюдение католических обрядов «есть теперь вопрос не только веры, но верховенства суверена и должного повиновения подданных». Еще резче высказывался будущий епископ Вены Мельхиор Клесль: «Отошедшие от истинной веры по природе своей неблагонадежны». Где-то в это же время в политическом лексиконе католиков появилось слово «еретьян» (Retzer) — сложение слов «еретик» и «смутьян»[192]. Следующие несколько лет мюнхенская программа 1579 г. выполнялась в полную силу. Из городов Тироля и Внутренней Австрии изгоняли протестантских проповедников, а членов городских советов принуждали подписывать клятву верности католической церкви. В 1585 г. Фердинанд Тирольский приказал провести ревизию всех религиозных книг в провинции, начиная со сборников гимнов и заканчивая школьными учебниками, и подтвердил, что на благосклонность правителя могут рассчитывать только те, кто верен католическим догматам. В Штирии тем временем горожане подвергались экзаменовке по вопросам религии. Кто не справлялся, лишался статуса полноправного бюргера, а зачастую и права на проживание в городе. Как и предполагалось в программе 1579 г., знать роптала, но не никак не помогала единоверцам[193]. Сопротивление в основном оказывали низы общества. В 1590 г. в Граце протестанты взбунтовались и грозили устроить «кровавую парижскую свадьбу», намекая на случившуюся почти 20 лет назад Варфоломеевскую ночь. Мятежников рассеяла гроза. В сельской местности протестанты покидали свои дома и уходили на поиски более приветливых мест, что обернулось закрытием шахт в Штирии и Тироле. Оставшиеся устраивали богослужения в лесах и полях. Сохранившиеся до сих пор топографические названия свидетельствуют, что люди оставались верны протестантскому учению: «Лесная церковь», «Часовенный луг», «Скала проповедника» (Waldkirche, Tempelwiese, Predigerstein)[194]. Власти Верхней и Нижней Австрии, несмотря на сопротивление, тоже следовали мюнхенскому плану. Первоначальной мишенью и здесь стали города, так что на протяжении 1580-х гг. в Нижней Австрии старательно зачистили от ереси Вену, Кремс-ан-дер-Донау и Штейн. Смирить Верхнюю Австрию оказалось труднее, в частности, потому, что дерзкий аристократ-кальвинист Георг Чернембл заставил действовать тамошний ландтаг. Однако крестьянское восстание 1596 г. стало удобным поводом пойти на жесткие меры. Под руководством епископа Винер-Нойштадта и будущего епископа Вены Мельхиора Клесля развернулась широкая кампания по обращению протестантов. Хотя все свидетельствовало, что причиной восстания были экономические трудности, Клесль настаивал, что в нем виноваты невежество и ереси, в противостоянии которым местная знать потерпела неудачу. Обновленный Монастырский совет должен был навести порядок среди духовенства, а простой народ следовало приводить к истинной вере силой. То, к чему призывал Клесль, было настоящим террором: в провинцию предлагалось ввести войска, составленные исключительно из ветеранов католических полков, воевавших на стороне испанцев в Нидерландах, «ибо они храбры и имеют опыт в грабеже, мародерстве и ратном деле»[195]. Насколько успешной оказалась линия Клесля, можно судить по все более распространявшимся с того времени военизированным «реформационным комиссиям», которые принуждали крестьян к повиновению, иногда просто бросая людей в реки в качестве ускоренного обряда крещения. Другой показатель — множившиеся повсюду купола-луковицы, которыми венчали храмы в знак их возвращения католической церкви. Но куда важнее была терпеливая работа католического духовенства: основание школ и университетов, особенно иезуитского университета в Граце, мягкая проповедь ордена капуцинов и новые религиозные практики — участие в различных процессиях, местные паломничества и коллективное исполнение религиозных обрядов. Конфессионализация была не только общественным и культурным явлением, но и административной работой по созданию дисциплинированных общин подданных. В 1593 г. Османская империя развязала в Венгрии войну, которая продолжалась 13 лет и состояла в основном из осад, марш-бросков и грабительских набегов. Ее единственное крупное сражение — битва при Мезёкерестеше (1596), в которой армия Габсбургов потерпела сокрушительное поражение. Во время этой войны Рудольф ненадолго примирился с католическим Богом и потому решил порадеть об истинной вере, вернув в ее лоно Венгрию. Подспорьем ему служили и так называемая испанская фракция в Праге, призывавшая проявлять меньше осторожности в вопросах религии, и смута в Трансильвании, воспользовавшись которой он оккупировал княжество в 1601 г. После этого Рудольф повел свою армию на главные оплоты протестантов на севере Венгрии. Когда в 1604 г. венгерское государственное собрание выразило возмущение происходящим, Рудольф велел своему секретарю подготовить документ в форме решения самого собрания о запрете всех разновидностей протестантского вероисповедания[196]. В довершение всего Рудольф принялся преследовать венгерских дворян, огульно обвиняя их в измене. В венгерском законе определение государственной измены было размытым, и потому эмиссары Рудольфа вменяли ее под самыми разными предлогами, от выражения сомнений в праве короля на престол до разбоя и инцеста. Осуждение за измену неизбежно влекло за собой конфискацию имущества, которое, как с возмущением заявляли лидеры венгерской знати, Рудольф будто «Вавилонский царь, или Навуходоносор» полностью потратил на свою новую корону (в 1804 г. она станет короной Австрийской империи). Магнатская верхушка королевства была настолько напугана конфискациями имущества, что покрывала преступления Эржебет Батори, печально прославившейся убийствами юных служанок, из страха, что Рудольф захватит и ее земли[197]. Результат всего этого был предсказуем: протестанты взбунтовались и в Венгрии, и в Трансильвании. Восставшие под предводительством крупного землевладельца Иштвана Бочкаи, бывшего католика, весьма кстати перешедшего в кальвинизм, опирались на помощь турок и распаленный апокалиптическими толкованиями Священного Писания энтузиазм гайдуков, выпасавших крупный рогатый скот на венгерских равнинах. В 1605 г. государственные собрания Трансильвании и Венгрии избрали Бочкаи своим государем вместо Рудольфа. К этому моменту власть Габсбургов как в Венгрии, так и в Трансильвании практически пала — в их руках оставалось лишь несколько комитатов (графств) на самом западе Венгрии. В ознаменование победы Бочкаи султан послал ему одну из ненужных корон, хранившихся в его сокровищнице. Бочкаи, как его ни уговаривали, не принял королевского титула, но отсылать назад корону тоже не стал[198]. Неспособность Рудольфа контролировать ситуацию вызвала его разлад с семьей. Весной 1605 г. его брат Матиас и трое племянников потребовали от императора передать им управление венгерскими делами, на что он неохотно согласился, назначив Матиаса своим наместником в Венгрии. Напутствуемый епископом Клеслем, который считал, что в делах веры Матиасу придется «делать хорошую мину при плохой игре», эрцгерцог в 1606 г. заключил с венграми Венское мирное соглашение, предоставив им полную свободу вероисповедания. По настоянию Бочкаи условия мира гарантировали сословные съезды Чехии, Моравии, Штирии, а также Верхней и Нижней Австрии, так что эти страны могли законно взяться за оружие, если соглашение будет нарушено. Одновременно Матиас заключил с турками Житваторокский мир, по которому несколько важнейших венгерских крепостей так и остались в руках османов[199]. В пьесе Франца Грильпарцера «Раздор в доме Габсбургов» (Ein Bruderzwist in Habsburg), впервые поставленной в 1848 г., Матиас изображен бездельником и негодяем, только и мечтающим, как бы отнять у доброго, но рассеянного брата корону. Не вызывает сомнения, что испанские Габсбурги не могли простить Матиасу его простодушного вмешательства в события в Нидерландах, где он, стремясь достичь примирения, в конце 1570-х гг. стал орудием мятежников. Но в действительности Матиас был тактичным, открытым и дружелюбным (английский посланник сэр Филип Сидни считал его самым приятным из пяти сыновей Максимилиана), и только непредсказуемость брата вынудила его взять на себя роль узурпатора. Рудольф отказался подписывать Житваторокский мир, и турки угрожали снова начать войну. Матиас умолял Рудольфа подтвердить условия соглашения, но в ответ услышал только, что императора «не следует беспокоить». Кроме того, Рудольф отказался созывать венгерское государственное собрание, хотя это было одним из условий Венского мира[200]. Венгрия вновь оказалась на грани восстания. Соответственно, у Матиаса не было иного выхода, кроме как самому созвать венгерское государственное собрание и через его депутатов сообщить султану, что никто не собирается нарушать мирный договор. Прежде племянники держали сторону Матиаса в его споре с братом, но теперь они предпочли остаться в стороне, и положение Матиаса зависело от съездов Австрии, Чехии и Моравии, гарантировавших Венский договор. Они составили документ, поддерживавший Матиаса в его стремлении установить мир в Венгрии, но добавили в него пункты о взаимной защите. Таким образом, Матиас, в сущности, взял на себя обязательства перед сословными съездами, а они в целом проводили пропротестантскую политику, направленную на то, чтобы отыграть назад все недавние завоевания католиков. Расплата пришла быстро. Последние 10 лет Верхняя и Нижняя Австрия страдали под гнетом режима, активно принуждавшего население обращаться в католичество. Теперь ландтаги обоих герцогств сообща настаивали на полной религиозной свободе, причем верхнеавстрийский ландтаг в Линце объявил, что «сословия знатных людей, рыцарей и горожан единодушно решили восстановить религиозные обычаи в городах и селах с церквями и школами, и все сословия будут помогать в этом друг другу». Вынуждая Матиаса к действиям, сословные съезды угрожали отказаться от своей присяги ему и этим окончательно его сломили. «Боже, что мне делать? — восклицал он. — Если я не уступлю, потеряю и владения, и подданных, если же соглашусь, буду вечно проклят». В итоге он решил пожертвовать своей душой, и в 1609 г. наконец согласился дать Верхней и Нижней Австрии свободу вероисповедания. Между тем условия передачи Матиасу венгерской короны, которую он наконец получил в 1608 г., предполагали не только подтверждение Венского мира, но и изгнание из Венгрии иезуитов, а также закрытие иезуитских школ[201]. Нельзя сказать, что во всем этом не было вины Рудольфа. Стремясь перехитрить Матиаса, он начал сепаратные переговоры не только с лидерами протестантов Верхней и Нижней Австрии, но и с кальвинистскими князьями Священной Римской империи, тем самым вселив в сторонников религиозной свободы еще большую уверенность. К тому же вмешательство Рудольфа в венгерские дела перед самой коронацией Матиаса заставило того уступить в вопросах веры больше, чем он собирался. Теперь в тщетной попытке удержать Чехию Рудольф и там попытался привлечь на свою сторону протестантов. В 1609 г. он окончательно принял их условия, издав так называемую Грамоту величества (Majestätsbrief). Этот документ опирался на акт о вероисповедании, составленный лютеранами и утраквистами Чехии в 1575 г. с целью сформулировать их общую теологическую позицию для последующего одобрения императором Максимилианом II. Максимилиан, однако, лишь устно заверил, что принадлежащим к «чешскому исповеданию» не будут чиниться препятствия в их вере. Теперь же Грамота величества гарантировала всем, чья вера подходила под описание документа 1575 г., законное право исповедовать ее свободно, «без всякого дозволения или запрета со стороны лиц духовных или светских». Более того, исполнение этого закона контролировали 24 дефенсора («защитника»), назначаемые сеймом. Дефенсоры, обладавшие не очень точно очерченными, а значит расширяемыми полномочиями, фактически представляли собой теневое правительство. Впоследствии положения Грамоты величества распространили и на другие земли чешской короны — Моравию, Силезию и Лужицы, но это не помогло Рудольфу сохранить престол. Когда Рудольф попытался отозвать дарованные Чехии вольности и пригрозил ввести в страну войска, собранные на границе епископом Пассау, сейм обратился за помощью к Матиасу. Тот вступил в Прагу с армией и вынудил Рудольфа отречься от чешского престола. В марте 1611 г. Матиаса в полном соответствии с законом избрали на освободившееся место и короновали. Позже к Матиасу в Прагу переехала молодая жена, его кузина Анна Тирольская, добродушная женщина необъятной комплекции (monstreux de voir), чье мастерство в игре на клавикорде можно было сравнить лишь с ее страстью к покаянному самобичеванию. Именно Анна не отходила от смертного одра Рудольфа, когда в начале 1612 г. пожилого императора сразил в Праге сердечный приступ. Как и предсказывали астрологи, кончина Рудольфа совпала со смертью его любимого льва в зверинце Пражского Града[202]. Императорский титул Рудольфа унаследовал Матиас, которого избрали королем римлян и короновали во Франкфурте в июне 1612 г. Однако ценой его личного успеха стало торжество еретиков. Протестантизм не просто широко распространился в землях Габсбургов, но и был теперь официально признан законом повсюду, кроме Тироля и герцогств Внутренней Австрии (Штирии, Каринтии и Крайны). От Линца в Верхней Австрии до Вроцлава в Силезии открыто исповедовалось лютеранство; в Венгрии почти не встречали препятствий кальвинистские проповедники; в Трансильвании, которую Рудольфу и Матиасу так и не удалось вернуть, как и прежде, процветали лютеранство, кальвинизм и унитаризм. Но эта победа была только кажущейся, поскольку на подмостки готовился выйти Габсбург, которому предстояло изменить историю и поставить протестантов Центральной Европы на колени: двоюродный брат Рудольфа и Матиаса эрцгерцог Штирии Фердинанд. 12 ФЕРДИНАНД II, СВЯТАЯ ХИЖИНА И ЧЕХИЯ Фердинанд Штирийский, рожденный в 1578 г., приходился сыном эрцгерцогу Карлу и кузеном двум императорам, Рудольфу II и Матиасу. В возрасте 11 лет родители отдали его в иезуитский коллегиум в баварском Ингольштадте. Через несколько лет он поступил в расположенный неподалеку университет и стал первым Габсбургом, получившим диплом (за изучение тривиума, первых трех из семи свободных искусств). В Ингольштадте Фердинанд жил не как обычный школяр или студент: квартирой ему служил мрачный городской замок Херцогкастен, а свободное от занятий время юный Габсбург проводил за охотой. Отец Фердинанда умер вскоре после его поступления в коллегиум, а мать Мария Анна навестила сына лишь один раз. Это не помешало Фердинанду активно переписываться с ней, и эта переписка продолжалась до самой смерти Марии Анны в 1608 г. Пожалуй, для воспитания в Фердинанде безграничной преданности католической церкви мать сделала больше, чем все его иезуитские наставники[203]. В 1596 г., в возрасте 18 лет, Фердинанд стал полноправным правителем Внутренней Австрии. Вскоре после этого он отправился с паломничеством в Рим, а по пути сделал остановку в Лорето, чтобы посетить Святую хижину — лачугу, где прошло детство Христа, которую в XIII в. ангелы чудесным образом переместили из Назарета на итальянское побережье. В кладке Святой хижины была устроена ниша, где помещалась небольшая статуя Богородицы, вырезанная из ливанского кедра. Рассказывали, что Фердинанд встал перед ней на колени и торжественно поклялся продолжить дело отца, очистив свои владения от еретиков[204]. Возможно, в предании о клятве Фердинанда правды не больше, чем в самой легенде о Святой хижине. Тем не менее, вернувшись в Штирию, он возобновил методичные гонения, начатые его отцом. Сначала он занялся городами, преследуя лютеранских проповедников и закрывая их школы, затем взялся за дворян, утверждавших, что право исповедовать протестантизм было закреплено в грамоте о вольностях, дарованной им отцом Фердинанда в 1578 г. Не обращая внимания на жалобы, Фердинанд рассылал по стране реформационные комиссии в сопровождении солдат. Мария Анна поощряла сына, заявляя, что уступки, сделанные отцом, ни к чему не обязывают сына и что тому следует «показать зубы»[205]. Фердинанд обладал и другим оружием. Римское право, как ясно из самого его названия, имеет почтенное происхождение и восходит ко временам Римской республики и империи. С конца XV в. оно начало оказывать мощное влияние на формирование правовой системы в Священной Римской империи и всей Центральной Европе. Тексты римских законов, которым там следовали, были позаимствованы из свода, составленного в VI в. византийским императором Юстинианом. Этот свод не только претендовал на всеохватность и определял способ категоризации законодательных норм, но и утверждал верховенство правителя. «То, что решил принцепс, имеет силу закона»[206] — гласил один из римских юридических текстов. В других фрагментах подчеркивалось право монарха поступать как тот пожелает, «по собственной воле» (proprio suo motu), невзирая на требования закона. Именно к римскому праву Фердинанд обращался при выяснении отношений с вечно недовольным ландтагами Внутренней Австрии. Он объяснял депутатам, что последнее слово во всех вопросах принадлежит ему, поскольку он облечен властью государя. Искоренение протестантизма — его желание, и тут он действует «по собственной воле». Более того, Фердинанд полагал, что оказывает еретикам добрую услугу, уводя их с неправедного пути, поскольку так они не лишатся вечной жизни. Много лет спустя духовник Фердинанда вспоминал его слова: «Некатолики считали меня жестоким из-за запрета на ереси. Но мной движет не ненависть, а любовь. Если бы я их не любил, я бы спокойно оставил этих людей в их заблуждениях»[207]. Фердинанд отличался набожностью, семь раз в день преклоняя колени для молитвы и дважды выстаивая мессу. Но он был взбалмошным и не обращал внимания на мелкие детали. Это был «человек идей», которого не занимало выстраивание механизмов управления или ведение бухгалтерских ведомостей. Хуже того, он верил, что находится в постоянном контакте со Всевышним. Ради него Господь творил чудеса, а в годину бедствий даже разговаривал с ним с распятия, перед которым всегда молился король. (После смерти Фердинанда это распятие перенесли в главный алтарь Хофбургской часовни, где оно сохранило свои чудотворные свойства.) В одном из последних писем к матери Фердинанд объяснял свою приверженность католицизму словами, вторившими мысли Филиппа II: он «готов снести потерю земель и поданных, лишь бы только не допустить ущерба истинной вере»[208]. Фердинанд старался не вмешиваться в конфликт Рудольфа и Матиаса и не вставал целиком на сторону ни одного из братьев. В то же время он старался заключить союз с герцогом Баварии Максимилианом. Для Габсбургов баварский дом Виттельсбахов служил вторым после Испании источником брачных партнеров-католиков. Баваркой была и мать Фердинанда Мария Анна, и его первая жена (и кузина), которую тоже звали Марией Анной (они поженились в 1600 г.). Но одновременно Бавария традиционно соперничала с Габсбургами за господство в южной части Священной Римской империи. Максимилиан Баварский слыл не менее ревностным католиком, чем Фердинанд. Строго говоря, он даже перещеголял мужа сестры, подписав клятву верности Деве Марии собственной кровью. Конфессиональная непримиримость сблизила Максимилиана и Фердинанда и политически. В 1609 г. Фердинанд вступил в Католическую лигу, созданную Максимилианом в противовес Протестантской унии, объявившей себя, помимо прочего, оборонительным альянсом[209]. В 1612 г. Матиас сменил брата на императорском престоле, но оказался столь же беспомощным, как и Рудольф, поскольку обычно не мог исполнять монаршие обязанности по состоянию здоровья. Кроме того, все менее вероятным представлялось, что он сможет произвести наследника от своей день за днем тучневшей супруги. Матиас не питал к Фердинанду особой привязанности, поскольку опасался его пылкости в вере. Но братья Матиаса или уже умерли, или находились при смерти, и никто из них не оставил наследников, а значит, единственным преемником Матиаса оставался кузен Фердинанд. Его преимуществом было и то, что к 1614 г. он уже имел двоих сыновей, то есть гарантировал продолжение Габсбургской династии. Матиасу пришлось смириться с тем, что на всех тронах его сменит Фердинанд. В 1616 г. начались переговоры с венгерским государственным собранием. В Венгрии Фердинанду не доверяли из-за его истовой набожности, но здесь ему очень помог недавно назначенный кардинал-примас Петер Пазмань. Пазмань убедил часть венгерских аристократов, что у королевства есть лишь две возможности: принять власть турок или «устроиться под крылом соседнего христианского государя» и признать Габсбургов «оплотом нашей земли». Пазмань также уговорил Фердинанда во всеуслышание объявить, что он сохранит в Венгрии свободу вероисповедания согласно условиям Венского мира 1606 г. В обмен на свое избрание и коронацию Фердинанд, верный слову, подписал соглашение, составленное государственным собранием, и обязался соблюдать 77 его статей, включая положение о том, что «никому не будет помехи в отправлении и исповедании его веры». В 1619 г. это соглашение было обнародовано как первый законодательный акт нового монарха[210]. Фердинанд никогда не отрекся от обещаний, данных им в Венгрии при коронации. Священный обряд, который сопровождался причастием нового короля, стал торжественным поручительством, что эти обещания не должны нарушаться даже «по собственной воле» Фердинанда. В самом деле, на государственном собрании 1622 г. в Шопроне Фердинанд даже утвердил на должность первого министра, или палатина, главу протестантской знати Санисло Турзо, таким образом приняв выбор депутатов, а не оставив должность вакантной (как делали его предшественники), пока те не предложат кандидата, который придется ему по нраву. Кажется вероятным, что Фердинанд так же сохранил бы и привилегии, дарованные Чехии Грамотой величества, если бы эта страна не взбунтовалась[211]. Чешский сейм избрал Фердинанда королем в 1617 г. Здесь ловким политиком показал себя Матиас, в частных беседах убедивший различных чешских аристократов, что преемство Фердинанда дело решенное и что для них же выгодно оказать ему поддержку. Чехи к тому же помнили о вечном споре с моравской знатью, которая не желала мириться с прерогативой чешского сейма выбирать монарха и, следовательно, с первенством Чехии в комплексе коронных земель Чешского королевства. Соглашаясь на Габсбургов в роли правящей династии, чешское дворянство надеялось, что это поможет сохранить статус-кво в политике и, соответственно, его собственную главенствующую роль. Торгуясь за корону Чехии, Фердинанд обязался чтить Грамоту величества, а в ходе коронации поклялся соблюдать ее условия[212]. Многие из положений Грамоты величества были сформулированы весьма неопределенно. Споры по поводу протестантских храмов, которые были выстроены на землях, принадлежащих местному монастырю и архиепископу Праги, продолжались не один год, и Матиас предпочитал не замечать этой проблемы. В конце концов решительно возражавшие против сноса храмов протестантские дефенсоры, должность которых была введена той же Грамотой величества, собрались в 1618 г. в Праге, чтобы надавить на Матиаса. Формально тот еще не передал управление Чехией Фердинанду, а поручил его временному регентскому совету. Матиас из Вены ответил дефенсорам резким посланием, в котором предостерегал от дальнейших посягательств на его власть. Дефенсоры не ожидали от Матиаса подобной решимости и заподозрили, что письмо от его имени составлено регентским советом. В мае 1618 г. в Пражском Граде между регентами и дефенсорами разгорелась перепалка, которая дошла до того, что двух чиновников, подозреваемых в составлении того самого письма, вместе с секретарем совета выбросили из окна. Упав с высоты 20 м, они тем не менее выжили — то ли удар смягчила мусорная куча, то ли, как утверждали некоторые современники, падение замедлили поспешившие на выручку ангелы. Так или иначе, все трое пережили и падение, и последовавшие за ним трусливые выстрелы им в спину. Вскоре после этого Фердинанд возвел безвинно пострадавшего секретаря в дворянское достоинство, даровав ему фамилию фон Хохенфалль («упавший с большой высоты»). Но дефенсоры не просто выбросили из окна чиновников Матиаса: тем самым они свергли назначенное им правительство. И хотя пока это было лишь местной распрей, Фердинанду совсем не хотелось рисковать. Он с тревогой наблюдал, как пражские мятежники создают собственное правительство, набирают войско и вступают в переговоры с другими провинциями Чехии, предлагая создать конфедерацию, в которой монарх не имел бы никакой власти. В качестве первой ответной меры Фердинанд отправил в заточение Мельхиора Клесля, которого считал слишком уступчивым, и тут же был отлучен папой от церкви, поскольку Клесль был кардиналом. Но Фердинанд подчинялся тому, кто выше любого папы, и справедливо предполагал, что довольно скоро получит прощение. Между тем мятежники привлекли на свою сторону более радикально настроенных дворян Верхней и Нижней Австрии, которые увидели в происходящем возможность создать единый фронт защиты протестантизма. Смерть Матиаса в марте 1619 г. дала им случай оспорить передачу трона Фердинанду и вынудить нового монарха пойти на уступки. Шумная толпа нижнеавстрийских дворян, явившись в Вену, не замедлила вручить Фердинанду петицию с требованием признать их религиозные вольности и право на союз с Чехией. К городу тем временем стягивались чешские полки. Лишь случайное появление войск, верных Фердинанду, спасло ситуацию: в самой Вене на его стороне оставался лишь немногочисленный гарнизон и ополчение из студентов, возглавленное, как ни удивительно, профессорами[213]. Едва не лишившись своей столицы, Фердинанд в августе все же выиграл выборы и стал императором. Среди курфюрстов за него проголосовали три архиепископа и герцог Саксонии, который, хотя и исповедовал протестантизм, придерживался осторожной политики «сдерживания». Фердинанд и сам имел право голоса как король Чехии — и подал его за себя, желая, как сам пояснил, быть к себе справедливым. Поняв, что они оказались в меньшинстве, курфюрсты-протестанты из Бранденбурга и Пфальца согласились с общим мнением, и Фердинанд получил единодушное одобрение. В начале следующего месяца во франкфуртском кафедральном соборе его увенчали короной Карла Великого[214]. В течение 1618 и 1619 гг. два решения обернулись разрастанием и, так сказать, «интернационализацией» чешского мятежа, однако ни одно из них не принадлежало Фердинанду. За развитием восстания с тревогой наблюдал испанский король Филипп III (1598–1621). Его первой мыслью было послать туда флот — подобно Шекспиру, Филипп думал, что у Чехии есть побережье, — но окончательный выбор стратегии монарх благоразумно доверил своему государственному совету. Совет провел заседание в июле 1618 г., и мнения его членов разделились. Одна фракция, поддерживаемая герцогом Лермой, выступала за осторожность и сосредоточение на делах Средиземноморья. Другую, во главе с герцогом Суньигой, заботили более масштабные соображения — например, что будет с путями снабжения и с настроениями в обществе, если Испания бросит центральноевропейскую ветвь дома Габсбургов на произвол судьбы. Именно Суньига сообщил совету сенсационную весть. По его словам, испанский посол в Вене, не уведомляя Мадрид, уже отправил стоявшие в Италии войска на помощь в подавлении чешского восстания. Суньига пояснил: «Отмена приказа, который прямо сейчас выполняется военными, означала бы окончательный подрыв позиций императора, так как подобное лишение защиты со стороны Вашего Величества полностью уничтожило бы его авторитет». Жребий, таким образом, был брошен, и король Испании уже участвовал в войне. Самоуправство посла заставило Филиппа немедленно выделить деньги в помощь австрийской родне. В апреле 1619 г. в пределы империи вошло первое испанское соединение численностью 7000 человек; в следующие два года к ним добавились еще более 30 000[215]. Второе решение приняли мятежники в Праге. В августе 1619 г. чешский сейм низложил Фердинанда, заявив, что он избран с нарушением процедуры. Безуспешно поискав на замену Фердинанду зрелого и ответственного монарха, сейм остановился на неопытном юнце, курфюрсте Пфальца Фридрихе V (1596–1632). Убежденный кальвинист Фридрих был настоящим политическим безумцем и свято верил, что ему предначертано сбросить католическую тиранию и вернуть Германии некую воображаемую утраченную свободу. На маскарадах Фридрих дерзко наряжался Арминием, вождем древних германцев, разбившим в I в. римские легионы, или героем мифов Ясоном, похитившим золотое руно (символ Габсбургов). Кальвинистские проповедники и писатели, наугад открывая Библию и цепляясь за отдельные фразы, установили, что Фридрих и есть «лев рыкающий», он же лев полуночи из Книги пророка Ездры, а значит, венцом его царствования станет поражение Антихриста. Уверенный, что его выбрали по «особому провидению и предначертанию Божьему», Фридрих, недолго думая, принял корону Чехии[216]. Почти все князья Священной Римской империи (не важно, католики или протестанты) сочли передачу короны Фридриху недопустимым нарушением монархического принципа. От Фридриха отвернулись все, даже его собственный тесть Яков I Английский (он же Яков VI Шотландский). Ненадежным союзником оказался и правитель Трансильвании кальвинист Габор Бетлен, покинувший Фридриха после того, как агенты Фердинанда начали подкупать польских казаков, чтобы те разоряли его княжество. В попытках как-то укрепить свои шаткие позиции Фридриху пришлось дойти до такой крайности, как переговоры с султаном, и попросить у турок военной помощи в обмен на ежегодную дань. Турецкий посланник в конце концов прибыл в Прагу, но больше всего ему было интересно увидеть окно, из которого выбросили регентов[217]. До своего низложения Фердинанд был готов договариваться с чешскими мятежниками. Теперь же они растоптали любые надежды на сделку и выбрали своим предводителем влиятельнейшего из князей империи. В этой ситуации Фердинанду тоже пришлось искать военных союзников. Максимилиан Баварский был очевидным кандидатом, и он поднял в помощь Фердинанду Католическую лигу. Правда, Фердинанду пришлось согласиться покрыть все издержки Максимилиана на эту войну, а до того оставить ему в залог Верхнюю Австрию. Дворянство Нижней Австрии тоже оказалось готово пойти Фердинанду навстречу, но, чтобы заручиться его поддержкой, император был вынужден подтвердить религиозные вольности, ранее дарованные Матиасом. Посоветовавшись с папой о допустимости таких уступок, Фердинанд получил рекомендацию «смотреть на это сквозь пальцы». Спустя несколько лет Фердинанд откажется от своего обязательства, заявив, что собирался оставить протестантам только веру, но не церкви. Тем не менее, изобразив терпимость, он заполучил в союзники Иоганна Георга Саксонского, хотя лишь после того, как пообещал возмещение расходов и ему, под залог Лужиц. Тем временем испанские войска в полной боевой готовности прибывали в Нидерланды.