* * * Все детство и юность она была светом его очей, а теперь ушла во тьму. Прекрасное талантливое дитя. Поздний ребенок. Рожденный женщиной, умевшей хорошо делать одно: говорить мужчинам то, что они хотели услышать. У колыбели Анны собрались феи красоты, ума и таланта. Ей было обещано замечательное будущее, родители могли бы гордиться ею, а друзья – завидовать. Цехетмайер иногда спрашивал себя, откуда у его девочки эта толстая черная коса (у матери волосы были другого цвета) и бездонные карие глаза, но в своем отцовстве никогда не сомневался: девочка унаследовала его несгибаемый характер и выдающийся музыкальный дар. В три года у нее обнаружились абсолютный слух и склонность к игре на рояле. Она начала сочинять и импровизировать раньше отца. В пятнадцать лет поступила в Моцартеум [75] в Зальцбурге. Зальцбург… Цехетмайер не был в этом городе десятки лет. Про́клятый город, продажный город, преступный город. Гиртман приметил Анну на его улицах. Как он к ней подобрался? Наверняка через музыку: Цехетмайер с изумлением узнал, что швейцарец, как и он сам, преклоняется перед Малером. Никто так и не выяснил, что случилось потом, но дирижер воображал это тысячу раз: был найден дневник Анны, в котором она писала о таинственном незнакомце и назначенном третьем свидании. Девушка задавалась вопросами: «Я влюбилась? Не безумие ли это, ведь у нас такая разница в возрасте? Почему он до сих пор ни разу ко мне не прикоснулся, не поцеловал?» Семнадцать лет, ей было семнадцать лет… Блестящее будущее. Через несколько дней она исчезла. Прошел бесконечно долгий месяц, пока в зарослях, на расстоянии шага от прогулочной тропы над городом, не нашли тело. Обнаженное мертвое тело. Цехетмайер чуть с ума не сошел, узнав, какие муки претерпела Анна. Он проклял бога, Зальцбург, человечество, оскорблял полицейских и журналистов, ударил одного из них, посмевшего спросить: «Как вы справляетесь с болью?» – и хотел покончить с собой. Смерть дочери развела супругов, разрушила их брак, но разве это могло сравниться с потерей самого дорогого существа на свете? Потом безутешный отец узнал имя убийцы Анны (и десятков других жертв), и его гнев обратился на это чудовище. Он никогда не поверил бы, что можно ненавидеть так сильно. Что ненависть и вправду самое чистое чувство на свете, как внушает нам литература со времен Каина и Авеля. «Без музыки я был бы конченым человеком», – думал Цехетмайер, слушая последние такты третьего «Ноктюрна». Но даже ей не удалось подавить безумие, ветхозаветную ярость и шекспировскую жажду мщения. Как только жена дирижера, ставшая затворницей, угасла от рака, безумие расцвело пышным цветом, но до встречи с Визером музыкант не думал, что оно может трансформироваться в действие. И вот теперь надежда воскресла и обрела детские черты. Последние ноты растворились в воздухе, и дирижер встал, бросив сердитый взгляд на две белые круглые колонки, разнесенные по разным концам комнаты: этот футуристический элемент был единственной уступкой современности. Цехетмайер подошел к французской стереосистеме и вдруг почувствовал острую боль в животе. Остановился. Прислушался к себе. Днем у него снова был кровавый понос, но он ничего не сказал медсестре – не хватало только, чтобы его, как в прошлый раз, упекли в больницу. Он выключил чудо техники, погасил свет и побрел по длинному коридору к спальне в глубине квартиры. На публике Цехетмайер всегда выглядел бодрым и крепким, но наедине с собой, за закрытой дверью виллы, позволял себе чуть подволакивать ноги на наборном паркете. Устроившись в постели, музыкант почувствовал себя хрупким смертным созданием и задумался, успеет ли насладиться местью или рак, забравший Анну-Кристину, а теперь явившийся за ним, окажется более прытким. * * * Кирстен Нигаард разглядывала витрины магазинов в центре города, когда снова увидела отражение силуэта в стекле. Четвертый или пятый раз? Тип в очках… Прядь волос по-детски падает на лоб. Стоит спиной и делает вид, что поглощен созерцанием другой витрины, но ее не проведешь: время от времени он оборачивается и наблюдает за ней. Возможно, Мартен послал человека охранять ее? Он заговаривал об этом, но очкарик не похож на легавого. Скорее уж на извращенца, вуайериста. Глазки за стеклами очков – вылитый Миньон! [76] – бегают туда-сюда. Она улыбнулась. Да, ее филер из Миньонов. Кирстен пошла по улице мимо магазинов. Он последовал за ней на расстоянии десяти метров. Наступила ночь, но центр Тулузы был полон народа. Она не чувствовала страха, хотя по опыту знала, что толпа редко кого защищала от изнасилования или вооруженного нападения. Рано или поздно город опустеет. Он выбрал ее случайно или здесь что-то другое? Сексуальный хищник? Болезненно-застенчивый поклонник? Или… Было еще одно предположение, но… Нет, невозможно… Кирстен вышла на площадь Вудро Вильсона и направилась к одной из террас. Села за столик, знаком подозвала официанта. С минуту искала глазами преследователя, решила было, что он отстал, и тут увидела его – на скамейке в сквере, рядом с фонтаном, за живой изгородью. Забавно… Может показаться, что мужику оторвали голову и водрузили на куст. Она поежилась. Впервые он появился на площади Сен-Жорж. Сидел через три столика от нее, вгрызался в огромный чизбургер и следил. Гарсон принес заказ – «нулевую» колу, – Кирстен на мгновение отвернулась и потеряла очкарика. Он испарился. Неприятное ощущение, как будто нашатыря нюхнула. Она мысленно прокляла Серваса, «продинамившего» ее с ужином: он позвонил, сказал, что занят, извинился и пообещал проводить. Женщина почувствовала неизъяснимую печаль. «Плевать, сейчас сяду в такси, отправлюсь в гостиницу и попрошу водителя не уезжать, пока я не окажусь внутри. Не стоит возвращаться ночью пешком, да еще в сопровождении тени, следующей за тобой по пятам». * * * Роксана Варен смотрела на официальный бланк, перечитывала текст письма и не верила своим глазам. Против всех ожиданий, поиск учебного заведения, куда ходил мальчик по имени Гюстав, дал результат: начальная школа в Оспитале-ан-Комменж. Директор заявил, что знает этого ребенка. Она набрала номер. Ответил мужской голос: – Жан-Поль Россиньоль, слушаю вас. – Роксана Варен, тулузская бригада по делам несовершеннолетних. Я хочу поговорить с вами о Гюставе. Вы уверены, что он был записан в вашу школу? – Ну конечно, уверен! Что происходит с этим ребенком? – Не телефонный разговор… Вам всё объяснят… Кто еще в курсе нашего запроса? – Учитель Гюстава. – Слушайте меня очень внимательно, господин Россиньоль: никому ничего не рассказывайте и предупредите вашего коллегу. Это очень важно. – А вы не могли бы?.. – Позже, – буркнула Роксана, вешая трубку. Она набрала другой номер и попала на автоответчик. Черт, где ты, Мартен? * * * – Я всегда мечтал побывать в Норвегии, – доверительным тоном сообщил мужчина, три минуты назад подсевший за ее столик. Кирстен кисло улыбнулась. Сорок лет, костюм-галстук, женат – на пальце обручальное кольцо. Он заговорил с ней, попросил разрешения «составить даме компанию» (вместе со своим пивом) и теперь бубнил, не закрывая рта: – Фьорды, викинги, триатлон – все это просто… Кирстен сдержалась – не спросила у зануды: «Вы действительно едите лягушек и заплесневевший сыр? А правда, что забастовка – ваш национальный вид спорта? Все французы страдают особой тупостью к языкам?» Вообще-то, внешность у типа необычная, но интересная. Можно убить двух зайцев: взять этого с собой в гостиницу и убедить «месье Миньона» отстать. Так-то оно так, но… Физическая привлекательность – еще не всё, даже на одну ночь… Кроме того, ее мысли заняты другим французом. Она тяжело задумалась, и тут забрякал ее телефон. Собеседник бросил на него раздраженный взгляд. Ага, господин Король-клише-о-Норвегии не терпит конкуренции и пауз. – Слушаю. Кирстен… – Это Роксана, – произнесла капитан Варен на средненьком английском. – Ты не знаешь, где Мартен?.. Я нашла Гюстава! – Что? * * * Луна, освещавшая остов здания, исчезла за тучами. Снова пошел снег. Белые хлопья порхали между обгоревшими стенами Института Варнье, собираясь в пухлое одеяло, летали по разоренным коридорам, как будто искали, где приземлиться. Изуродованные лестницы, обугленные оконные рамы, комнаты, открытые всем ветрам и похороненные под снегом… Ксавье не забыл топографию своих бывших владений и легко ориентировался в лабиринте. – Думаю, я его видел, – неожиданно сказал он, когда они пробирались между двумя высокими стенами. – Кого? – Гиртмана. Кажется, однажды он попался мне на глаза. Сервас резко остановился. – Где? – В Вене. Почти два года назад. В пятнадцатом году. На двадцать третьем Европейском конгрессе психиатров. Присутствовало больше тысячи делегатов от Европейской психиатрической ассоциации. В ней состоит около семидесяти тысяч человек. Вена… У Серваса в кармане лежала фотография: Гюстав на фоне одного из знаменитейших пейзажей Австрии. – Я не знал, что в Старом Свете столько психиатров, – сказал он, повысив голос, чтобы перекричать завывание ледяного ветра, бившего его по затылку. – Безумие вездесуще, Мартен. Рискну утверждать, что оно правит миром. Согласен? Мы пытаемся быть рациональными, хотим понять – но понимать нечего: каждый день нашей жизни безумней предыдущего. Легко затеряться, когда тебя окружает толпа. – Почему ты ничего не сказал мне? – Я довольно долго считал, что все придумал. Но теперь… Я часто об этом думаю и все больше уверяюсь: это был Гиртман. – Рассказывай. Они пошли назад по собственным следам, перешагивая через кучи щебня и металлические балки. Снежинки таяли у них на плечах. – Я присутствовал на одном из заседаний. Какой-то тип попросил разрешения сесть рядом. Он представился Хазановичем. Очень симпатичный, мы обменялись несколькими шутками на английском – докладчик оказался редкостным занудой. Хазанович предложил выпить кофе. Ксавье замолчал, обошел груду обломков и продолжил: – Он сказал, что работает психиатром в Сараево. Война в Боснии закончилась двадцать лет назад, но к нему все еще приходят пациенты с тяжелым посттравматическим синдромом. По его словам, у пятнадцати процентов жителей страны имелись симптомы этого заболевания, а в некоторых городах, переживших осаду, и все пятьдесят. В Сараево его ассоциация применяла метод групповой терапии. – И ты думаешь, Хазанович и был Гиртманом? Как выглядел этот человек? – Рост и возраст соответствовали. В остальном – неузнаваем. Цвет глаз, форма лица, носа, подсаженные волосы, даже голос… Всё другое. И еще – он носил очки.