Понимая ее слишком хорошо, Уэст не отступает. Пуле не избавить его от гложущего чувства вины, выжигающего внутренности адским, едко-зеленым пламенем, не унять этой ноющей, тянущей, неминуемо возникающей пустоты. Пуле не решить за него эту проблему, она решит их все и сразу. Что ж, повезет – Эванс не попадет ему в голову, повезет еще больше – не попадет и в него. Ей нечем крыть. Он сильнее, оружие уравнивает их шансы. Ее – на устранение помехи, его – на возможность достучаться до ее человечности. – В этом нет необходимости, – Коннор так и не понимает, кому это говорит: ей или себе. – Опусти пистолет, – почти кричит: «Я здесь, я рядом, я помогу», но не произносит вслух, зная, что она не поверит. Теперь уже нет. – Я сказала, отойди, – отвечает она холодно, ровно, с нажимом. Боже, как это знакомо. Провокация в ответ на провокацию, блеф в ответ на блеф, но Уэст не блефует, и она, видимо, тоже нет. Больше нет. Взвод курка, как приговор, неозвученный, но вполне доходчивый. – Уйди с дороги, – последнее предупреждение перед перерождением. В последний раз он слышит ее голос, а за ним окончательно наступят Тихо и Ничего. Оглушающее, всеобъемлющее Ничего. Он только вздергивает голову, расправляет плечи, подтверждая свою решимость равную её. Черт с ней, с диалектикой. Они на разных полюсах. Частицы с противоположными зарядами, готовыми аннигилировать. Он – защитник нордэмской справедливости, она – справедливость по-нордэмски, что бы это в итоге не значило. Коннор лишь качает головой, и право выбора за ней, свой он уже сделал. И выстрел из старого Кольта завершен осечкой. Он не верит в свою удачу, ни сейчас, ни в принципе, и думает, насколько удачей в чистом виде это может быть, а она лишь заново взводит курок, точнее наводя прицел, хоть между ними три ярда – не промахнешься. – Отойди, – повторяет как мантру, делая шаг навстречу и одновременно отдаляясь. Чем ближе она подходила со стволом наготове, тем дальше становилась от прежней себя. Между ними опять повисла тишина, натянутая невидимым канатом, притягивая и одновременно отталкивая, а вторая осечка заставляет вздрогнуть их обоих. – Это ничего не изменит, – образумливает ее Коннор, крупно вздрагивая от непрозвучавшего выстрела и от ветра, что почти сносит Эванс с ног, а она только криво усмехается Уэсту в лицо и жмет на спусковой крючок в третий раз, затем в четвертый, в пятый. Понимание накрыло его волной ужаса и неверия. Коннор смотрит на нее во все глаза, зиявшие клочками голубого морозного неба среди окружавшего их абсолютно серого. Она лишь смотрит в ответ с чувством полного удовлетворения. Больше попыток сделать шаг в сторону края крыши девушка не делает. Только бросает ему Кольт, который Уэст хватает налету и сразу же вынимает магазин. Полностью заряжен. Патрон в стволе. Дуло совсем не заржавело. Но в подтверждение своих догадок глубоко вдыхает запах и… ничего. Оружейная смазка и ничего. Кольт, который Эванс носила с собой, как ребенок воздушный шар на параде, действительно всего лишь воздушный шар, внутри которого только воздух. Метафора, наполненная пониманием возможной угрозы. Она пользуется шпаргалками, на деле оказавшимися пустыми листами, красиво сложенными и завернутыми в трубочку. Желая убедиться, Коннор сам пытается сделать несколько выстрелов, и попытки оканчиваются осечками. Каждый раз, идя в бой во всеоружии, Костлявая была безоружна. Она владела умами, манипулировала жизнями, но никогда не переступала черту. Делала все чужими, а порой и его, руками. Стыдно, Коннор, очень стыдно, что до сих пор надеялся найти себе оправдание и сдать ее Моргану с… С чем? Со сломанной пушкой? С пониманием человеческого мышления? У них на нее ничего. У Лиса на нее ничего. Уже проклятое и надоевшее Ничего. Сглотнув возникшую во рту горечь, он возвращает магазин в Кольт, на автомате ставит на предохранитель бутафорский пугач, применимый разве что для гангстерского антуража. На крыше Тихо. Тишина и сигаретный дым. Под ними вой сирен, раскинувшееся красно-синее море отблесков мигалок на стенах домов и пропасть, заполненная едкой дрянью, выдыхаемую ей. Наверное, впервые за годы службы Уэст делает то, чего никогда не делал до этой минуты. Он возвращает мнимому противнику оружие, держа за ствол, протягивает ей, а Эванс лишь холодно смотрит в ответ, отвечая на незаданный вопрос: – Оставь себе, мне теперь без надобности. Ее ответ только подтвердил, что самое страшное уже свершилось. Тонкая грань сломлена, и человеческое ушло вместе с ней. Свинцовый молот набатом стучит в его голове: «Останови ее, удержи за гранью!», но разве можно удержать этот вихрь, сметающий все на своем пути. Он пытается, не сдается: – Стой, этот город еще можно спасти, – и сам себе не верит, да и как поверить, когда самые лучшие из них бездействуют, попадают под власть стереотипов и рушат вокруг себя мир и надежды на его спасение. – Вы свой выбор сделали, детектив Уэст, вас с ним жить, – Эванс даже не повернулась, направляясь к пожарной лестнице, и точно знала, где нужно искать выход. Запрыгнув на балюстраду, Эванс бросила на него последний взгляд. Если кто-то из них, а именно он, еще не понял, что их шаткое перемирие окончено, то теперь она подвела черту, оставляя его со сломанным Кольтом, который не стрелял уже пару десятилетий. – Я свой давно уже сделала, – сдавленно ответила она, хватаясь за скользкие поручни старой лестницы, будто делала это сотни раз, пробежала взглядом по крыше, задержав его на старом вспученном аккумуляторе рядом с брошенным куском резины. – Удачной охоты, Лис, – прозвучало окончательным прощанием старого друга, обернувшегося противником. Оно было горьким, как морская соль, и пустым, как белый пепел. – До скорой встречи, – пожелала она, чего сейчас ему меньше всего хотелось, и исчезла с крыши Посейдона, где уже не первый раз за свою жизнь потеряла остававшуюся в ней человечность. *** Покой для них непозволительная роскошь. При всех его связях и финансовых возможностях для Грегори покой был чем-то сказочным и нереальным. Когда-то он думал, что дети вырастут, начнут самостоятельную жизнь, и его вмешательство в нее прекратиться, но на деле все вышло совершенно иначе. Маленькие дети – маленькие проблемы, и чем старше становились представители следующего поколения благородного семейства Ларссонов, тем большие проблемы умудрялись создавать для себя и окружающих. С годами Грегори смирился. Будто бы оставаясь в стороне, он всегда был в курсе жизни своих детей, наблюдал, помогал, а порой и просто не мешал, что само по себе уже многое значило для него. Но порой его вмешательство было необходимым, и как бы его сыновья не ограждали себя от назойливой опеки Софии, от всевидящего ока отца скрыться они были не в силах. Грегори видел все. Их взлеты, их падения, их, как думали сами Адам и Лиам, самые сокровенные тайны, многие из которых никогда не должны были раскрыться. Он их не винил. Дети вырастают, обрастают своим кругом интересов, связей, роются в растущем ворохе проблем, заводят свои собственные сейфы, чтобы хранить там свои скелеты, а когда им нужна будет помощь… Никто из них и не думал просить о ней. В этом случае Грегори приходилось брать все в свои руки, дабы не усугубить ситуацию. Вмешательство – наименьшее, но необходимое зло, и он не мог найти себе места с той минуты, как отправил чертово сообщение с телефона сына. О чем он думал? «Кельт жив», – и после этого самые ужасные страхи, висевшие над их семьей Дамокловым мечом, материализовались и понеслись вперед, как по накатанной. От Адама не было вестей, от Лиама и того меньше, только Морган радовал его крохами информации, витавших на радиочастотах, далеко не часто, и от каламбура под ложечкой засосало. Тихая вибрация и тусклый свет дисплея на столе обрекли немолодое сердце Грегори на безудержные и быстрые сокращения, гнав кровь по сосудам, а нервы от неожиданности вытянулись в тугую струну, когда на телефон Адама пришло голосовое сообщение. Воспроизводя его, Грегори боялся самого худшего. Ларссон прожил жизнь и, к сожалению, знал, откуда приходят такие послания и куда они ведут. Не важно, каков их источник, будь они на бумаге, в последовательности нулей и единиц, или в вибрации диафрагмы динамика телефона, но носитель не важен. Важна лишь суть. С тяжелым сердцем Грегори нажал «воспроизвести», вслушиваясь в каждое слово, произнесенное, конечно же, голосом Икара, улетевшего на Солнце. – Привет, умник, – сдавленный и тихий смешок утонул в шипении и помехах. – Правда, слышались уже сегодня, – и, правда, слышались. – Ты прости за машину, – и хоть бы капля сожаления в голосе, Грегори стало немного обидно, ему нравился ее цвет. – Ты починил окно? – вопрос был уже знаком, но задан почему-то очень странно и с некой тревогой. В голосе Ашера было беспокойство, нервозность, а это всего лишь чертово окно. – Ты волновался по поводу Норзера, – Ашер закашлялся, глубоко, сильно, словно против естественного желания. – Забей, он наименьшее из зол, поверь мне на слово, – сдавленный голос сквозь силу и фаталический настрой Эванса не прибавили Грегори оптимизма. – Он тот еще вредитель, но полная бестолочь, – вопрос был очень спорным, когда наименьшим из зол назывался один из лучших киллеров Нордэма, и Грегори напрягся, вслушиваясь в каждое слово. – Помнишь, я говорил, – Эванс опять очень сильно закашлялся и начал говорить хрипло и через силу, будто давился воздухом. – Наша мать всех нас любила одинаково, но кому-то вечно хотелось большего… – кашель Кельта начал переходить в дикий, разрывающий горло хрип. – Единственная девочка среди братьев, позор всего рода, – человек на другом конце провода задыхался, рвано втягивая воздух…. – Скажи мне, Ларссон, кто глупее, дурак, или кто его слушает? – Эванс тратил, без сомнения, драгоценное время на идиотский вопрос, значит, вопрос априори не мог быть идиотским. – Прости, что не предупредил тебя, должен был, но вижу, что поздно, ты хороший человек, – рваные вздохи становились все чаще, а паузы в словах длиннее. – Не верь никому, умник, даже себе, особенно себе, она знает… – тишина и пауза затянулась, – она всегда знает…. В трубке повисла тишина, долгая гнетущая, но сообщение еще не заканчивалось. И долгий глубокий вздох сквозь кашель, а потом с трудом сказанные слова: – Мне пора, меня там давно заждались, рад был познакомиться, – глубокое затухающее дыхание, а затем: – Адам, – и сообщение обрывается рваным кашлем. Грегори отбросил трубку, будто чувствовал, что говорившего с ним больше нет в живых. Наплевав на последнюю волю умирающего и проигнорировав предсмертное послание, Грегори заключил, что Адам не должен этого слышать, пусть даже то – прощание верного друга, убивавшее последнюю надежду в человечество. Выбирая между честью Кельта, оставившего столь важное сообщение и шатким душевным равновесием старшего сына… Грегори ни в первой делать этот выбор. Он прослушал отрывок достаточное количество раз, чтобы выучить наизусть каждый хрип, издаваемый динамиком при очередном закашливании Кельта. Они отпечатались у него в подкорке. Ларссон старший, несмотря на свой возраст, абсолютно точно сможет воспроизвести этот монолог, если это когда-нибудь вдруг понадобится. Как настоящий заботливый отец, Грегори готов был понести это знание, эту ношу в одиночку, лишь бы Адаму стало хоть немного от этого легче. Станет. Грегори это точно знал. Люди живут надеждами, и он не отберет у сына последнюю, оставит Адама в неведении, стирая с телефона сообщения под эхо кашля Ашера Эванса, стоявшее в голове. Единственное, чем Грегори мог теперь ему отплатить никак не измерялось деньгами. Со сжимавшимся сердцем, чистыми руками и холодной головой Грег поклялся себе защищать еще одного ребенка, которого теперь воспринимал не иначе как родного – дочь, которой у него никогда не было. Ведь если Ашер Эванс прав, то после такого удара он уже не встанет, и бред, что бомба не попадает дважды в одну воронку. Отпив из стакана, стоявшего на краю стола, мужчина достал из запертого ящика письменного стола самую нижнюю папку потрепанного вида, с размохрившимися краями листов, торчавших из нее, и подошел к камину с догоравшими углями. Удобно устроившись в кресле с пыльными документами на коленях и недопитым стаканом виски на подлокотнике, Грег начал последовательно доставать из папки листы, прочитывать их, а затем отправлять в камин. «…неисправность тормозной системы (тормозного привода) автомобиля BMW 5 Series Sedan возникла вследствие утечки тормозной жидкости в рабочем цилиндре от повреждении нанесенных механическим путем…», – пробежав текст глазами, Грегори смял лист и забросил его в камин, где пожелтевшая от времени бумага моментально вспыхнула. Пристально смотря на пляшущее пламя и отблески открытого огня, закашлявшись и промочив горло виски, он брался за следующий лист, методично повторяя каждое предыдущее действие перед тем, как распрощаться с ним. «…концентрация алкоголя в крови Адама Г. Ларссона, управлявшего транспортным средством, на момент аварии составляла 0,6 промилле», – снова смяв и выбросив, стирал он из истории факты и переписывал ее заново. Настал черед нескольких последних фалов, лежавших в самом конце папки в бумажном конверте мятного цвета с эмблемой частной клиники, выполненной с золотым теснением. Медкарта с именем «Пациент Ш. Ларссон» была с виду намного привлекательнее и приятнее, чем содержавшаяся внутри информация. Очередная семейная тайна, их очередное горе, от которых он оградил своих детей. Файл был датирован десятью годами ранее, бумага за годы немного истрепалась, но выглядела почти так же, как в тот день, когда попала в руки Грегори. Наверное, именно в тот день он и начал седеть. Он долго думал, как сказать об этом сыну и его жене и не придумал ничего лучшего, как подменить анамнез на более щадящий, заплатив кому следовало, а настоящий сохранил у себя. « …возникновение маточного кровотечения… инфицирование тканей… бесплодие второй степени», – этот файл был так себе чтивом на ночь, и Грег быстро избавился от листа бумаги в красивой папке и сделал большой глоток из стакана. Хотел ли он рассказать им правду? Нет. Зачем детям знать, что они не смогут исправить? Что принесет им еще больше боли и отберет надежду? Нет, так он с ними никогда бы не поступил, а теперь точно не поступит. Отправив позорные страницы истории своей семьи в огонь, Грегори допивал виски и надеялся, что история не повторится, и он поступил абсолютно правильно, скрывая от всех правду. Порой нам всем приходится делать выбор между благими и истинными. Грегори Ларссон его сделал, и ему теперь с этим жить. Главное, чтобы выбор был сделан не зря. Доброе утро, Нордэм! Утро у всех и каждого начинается по-разному. У кого-то оно солнечное и безоблачное, у кого-то мрачное и хмурое. Порой оно сулит нам день полный свершений, а зачастую разочарований и неудач. У некоторых начало каждого дня смазывается в бесконечную череду беспросветных серых будней. Пожелание доброго утра не всегда совпадает с реальной действительностью, ведь недоброе утро бывает у каждого, неважно по какой причине: зубная паста на любимой пижаме, пробка на дороге, давка в метро или разлитый на документы утренний кофе. У детективов убойного отдела Нордэм-сити каждое утро было недобрым в принципе, но сегодня все их ожидания превзошли самих себя. Хмурым нордэмским утром въехав через мост Первопоселенцев в северную часть города, детектив Брюс Беннет угодил в густую пелену из зависшего в воздухе смога, тумана и мелкой металлической пыли, быстро осевшей на капот и лобовое стекло его машины. Беннет в надежде избавиться от серой завесы перед глазами включил дворники, чем только усугубил ситуацию, размазывая намокшую грязь по стеклу. И, плюнув на все меры предосторожности, он продолжил ехать с измазанным лобовым стеклом, высматривая ямы на проезжей части Причала Металлистов с двойным вниманием. Предположительно к обеду дымка над городом должна была развеяться, но ярче от этого местный пейзаж не сделается. Все как на черно-белой фотографии: мощеные серые улицы, заваленные мусором, обрывками газет и выцветших листовок, обглоданные и обваленные стены домов, мертвенно-бледные статуи горгулий, нависавшие с крыш пустующих зданий, выбитые и заколоченные досками окна каменных монументов, возведенных здесь во времена застройки, затеянной еще Соломоном Ларссоном. Это был мир теней и полутонов. Место, где нет светлых пятен. Конец пути, где жизнь остановилась. Дух упадничества и разрухи витал в воздухе вместе с утренней или уже постоянной мглой, просачиваясь в машину сквозь щели запахами улиц, в которых смешались гарь паленой резины, вонь стухших и затхлых свалок, выбросы с доживавших свой век предприятий из прошлого века. Якорные цепи, натянутые вдоль пешеходной зоны Причала Металлистов, раскачивались на ветру и вот-вот грозили рассыпаться, упав на дорогу темно-бурыми змеями проржавевших звеньев, и держались все еще, как и все в старом городе, на честном слове. Приехав на вызов диспетчера к одному из запертых под утро баров, в которых обычно тусовались местные байкеры, детектив Беннет ждал напарника неподалеку от поворота в богом забытый конец северной части Нордэма, где днем из обитателей этих мест считались непроспавшиеся после ночи выпивох, да крысы, толпами шнырявшие между мусорных баков. Некоторые из особо обнаглевших особей настолько потеряли страх, что не двигались с места при виде взрослого мужчины, и лишь при его приближении на расстояние пинка лениво спрыгивали на брусчатку и прятались за углами, подтягивая за собой жирные и мясистые хвосты. – Дерьмо, – скривился Беннет, подходя к дежурившим на месте патрульным офицерам. – Доброе утро, детектив, – подмигнула ему не к месту бодрая напарница. – Мы на вызове в Iron End, какое уж доброе? Очередной глухарь на наши головы, байкеры напились и перестреляли друг друга, и, конечно же, никто и ничего не видел, – быстро ввел он в предполагаемый курс дела новичка и уже представил, как положит еще одно «мертвое дело» в стол. – Веселее, детектив, возможно, все не так плохо, и это всего лишь несчастный случай, – обнадежила его она. – Янг, вот скажи мне, – Беннет посмотрел на нее с укором, – у вас в Нью-Йорке все такие? – Какие «такие»? – будто бы не понимала его Эллен. – Жизнерадостные, аж скулы сводит, – вздохнул Беннет. – А у вас в Нордэме все «такие»? – с хитринкой посмотрела на него Эллен из-под растрепанных ветром темных волос, забранных в хвост на затылке. – Какие «такие»? – по-нордэмски скептически переспросил ее Беннет. – Мрачные, – девушка пожала плечами и подлезла под желтую ленту ограждения, вышагивая мимо кровавых ручейков, вытекавших из ближайшего переулка. – Мрачные, говоришь? – Беннет посмотрел на подошвы своих ботинок и начал осторожнее выбирать путь вперед. – Поговорим через месяц, Янг, – с назиданием сказал он ей. Эллен только пожала плечами, мол, поговорим, и Беннет махнул ей в сторону подворотни, откуда в ливневку и на брусчатку проезжей части стекала кровь. – Дамы вперед, – Беннет жестом предложил Янг идти первой, за что был удостоен осуждающего взгляда исподлобья. Благо, в этот раз обошлось без феминистических замечаний, обычно следовавших от Янг, шедшей в ногу с тенденциями в современном обществе. Идти же вперед здесь и сейчас, не повреждая при этом место преступления, становилось довольно проблематично, особенно при приближении к углу бара. Кровавые ручейки тонкими ниточками расползались от огромной лужи крови, собравшейся в углублениях между дорожными камнями. В нос сразу же ударил запах железа, ржавчины, экскрементов и еще чего-то тухлого, что вряд ли относилось к причине их вызова на место, ведь кровь была еще свежей. Навстречу детективам из подворотни, откуда вытекала кровь, вышел судмедэксперт в защитном костюме с мазками крови на белом материале, и закуривал на ходу, едва стянув с себя резиновые перчатки. – Доброе утро, господа, там пиздец, – отрапортовал невысокий молодой мужчина, глубоко затягиваясь сигаретой и неторопливо выдыхая дым.