– И снова верно, мисс Ван Смут, верно, – подтвердила Эванс, смотря за спину Киры в темноту, куда еще не добралось Солнце, низко висевшее над горизонтом. – Но это уже не имеет значения, – заметила она мертвым голосом, от которого веяло могильным холодом. Киру пробрала дрожь и вовсе не от свежего утреннего воздуха. Что-то здесь было не так, но женщина никак не могла разобрать, что именно. Странная гостья не нападала. Она почти не двигалась, статично застыв отвалившимся куском базальтовой скалы среди почти рассеявшегося тумана. – Шерри, – уже больше уговаривая, Кира опять подозвала к себе волкособа, но тот зарычал, прислушиваясь к темноте. Шерсть на загривке Шерри вздыбилась, уши тревожно подергивались, нос рвано дергал воздух, а желтые глаза стали черными от расширившихся зрачков. Настал черед Эванс ответить, и звонкий девичий голос отразился от кирпичных стен переулка, внезапно показавшимися слишком тесными Ван Смут. – Джули, – Эванс мягко позвала хаску, посылая соловьиную трель по воздуху, но псина прижалась к стене возле Киры. – Идем девочка, – зазывал звонкий, разливистый, но пустой и безжизненный голос, с едва различимыми металлическими нотками в нем. Джули начала метаться от Киры к стене, не зная куда податься. Напугано поскуливала, но все же после недолгих терзаний выбрала сторону Киры и спряталась за женщиной. Громкий лай Шерри неприятно ударил по ушам и раскатисто прошелся между кирпичных стен, заставив Джули прижать морду к передним лапам и заскулить. От неподчинения пары зову вожака, Шерри зарычал и призывно залаял, а затем оскалился, обнажив клыки, но сука продолжала пятиться назад вдоль стены к двери в бар. – Он прав, Джули, они идут за ней, – предостерегающе сказала Эванс скулившей и метавшейся вдоль стен псине, что упорно не подходила к Эванс и Шерри. Кира довольно усмехнулась, и подтащив собаку к себе за ошейник, довольно потрепала суку по голове. – Правильно, Джул, держись подальше от этой больной, – брезгливо высказалась Ван Смут и нагнулась, будто нашептывая Джули на ухо, но слова были отчетливы слышны в окружавшей ее тишине. Эванс только вздохнула, но на ее лице не было и тени сожаления. Только понимание, что выбор сделан. Влиять на него она более не собиралась. – Как знаешь, – согласилась Эванс, пробежав по женщине и собаке безучастным взглядом. Под громкий лай Шерри Эванс достала из кармана сигарету и зажигалку, опять закуривая. Стояла на месте и выдыхала дым, словно просто вышла покурить и подумать о чем-то своем, а вторая рука все гладила между ушей лаявшего Шерри. – Какого хуя ты приперлась сюда, Эванс? – в тон лаявшему Шерри вызжала Ван Смут. – Тебе сюда путь заказан, ты подставила нас перед Романо… – и на этих словах Кира осеклась. Хриплый смех, звонкий, но холодный, как дребезжание маленьких металлических колокольчиков, язычки которых слегка подернуты ржавчиной, прервал возмущение Ван Смут. – Романо…. – перестав смеяться, Эванс выдохнула вверх дым, глядя, как он клубиться в пыльном и пропитанном железной крошкой воздухе. – Его очередь еще не пришла, – ответила она, опять рассматривая завесу из мелкой взвеси. – Как ты заебала! – выплюнула Кира и теперь уже уверенно, без тени сомнений, наставила на нее Глок. Эванс только ехидно усмехнулась и пожала плечами, продолжая курить возле входа в переулок. – Знаешь Ван Смут, – начала она, и, словно над чем-то поразмыслив, заговорила все тем же пустым голосом, – ты мне никогда не нравилась, – откровенность, несвойственная Эванс пугала еще больше, чем ее бездействие. – Но Дон тебя любил, – и разговор о Кире в прошедшем времени иллюзий о цели визита Эванс для Киры уже не оставлял. – Наверное, он нашел в тебе что-то… – Эванс развела руками, и продолжала говорить с Ван Смут о ней же в прошедшем времени, – что пришлось ему по душе, – по-галльски пожала плечами девушка. – Даже у таких, как Дон, есть слабости. У таких, как Ашер, есть слабости. Их слабости безобидны, а есть то, что нельзя прощать, – от Эванс исходил холод и решимость, которые сложно было истолковать иначе, как желание поквитаться. – Съебала отсюда, быстро, – Ван Смут не собиралась стоять и ждать расправы от двинутой девчонки, и быстро перешла на угрозы: – А то у тебя появится новое отверстие в твоей тупой башке! От страха и гнева Кира окончательно потеряла терпение и не собиралась больше выносить присутствие этой сумасшедшей, но и идти на убийство все еще не решалась. Все же перед ней крестница мужа и сестра его друга. Вряд ли Дон поблагодарит Киру за труп младшей Эванс на пороге его бара. Девчонка же, в свою очередь, будто нарочно нарывалась и провоцировала Ван Смут. Проверяла границы дозволенного, как долго она сможет нажимать и нажимала с каждым разом сильнее. – Ты спрашивала, зачем я пришла? – Эванс чересчур быстро сменила тему, возвращаясь к интересовавшему Киру вопросу. – Я прихожу ко всем, кого провожаю, – с фальшивым сочувствием посмотрела на нее девушка. Оно всего на миг проскользнуло во взгляде серых глаз, а затем в них блеснули антимонитовые иглы, готовые впиться под кожу. Мерцали в тусклом солнечном свете сквозь хмурые облака, а затем неразличимым человеку движением все разом прошлись по коже Киры, стоило Эванс произнести: – Даже к таким, как ты, Кира Ван Смут! Женщина вздрогнула от иллюзии, что сотни мелких игл укололи ее разом, и от ледяного голоса, звеневшего крохотными металлическими колокольчиками. Для Киры Ван Смут слышать подобное – оскорбление, слышать их от зеленой соплячке – оскорбление вдвойне. – Ах ты, мелкая блядь! – ответив словом за слово, проорала Кира и вскинула Глок для выстрела, чтобы в момент, когда дойдет до дела, оказаться первой. Кира была уверена, до дела дойдет. Эвансы слов на ветер не бросают. Они скупы на них, но всегда держат ответ за свои слова, за которыми незамедлительно следует дело, а затем ничто уже не имеет значения. Шерри бросился на Ван Смут, громко залаяв, и остановился у входа в переулок, ровно, как и сама Эванс. От испуга Кира отшатнулась и, стреляя, отвела руку в сторону, промазав. Пуля угодила в стену, срикошетив между мусорными баками, усилив шорох в пустой подворотне. – Не трать патроны, Ван Смут. Они тебе понадобятся, когда за тобой придут, – опять напомнила Эванс и не говорила ничего конкретного, абстрактно намекая на грядущую расплату. – Оставь один для себя и один для Джул, – с сочувствием произнесла она имя суки, и речь сейчас идет не о Кире. – Кто за мной придет? Кто? – крича, вопрошала Кира и разводила руками, когда Шерри отступил назад и опять встал у ног Эванс, а Джули скулила, прижавшись к стене у водосточной трубы. – Твои друзья, – усмехнулась Эванс и бросила сигарету между собой и Кирой. – Кто? – непонимающе протянула Ван Смут, и тут же отшатнулась назад, зажимая глаза руками и крича от резкой, обжигающей боли. Глок из рук Киры упал на землю. Ван Смут зажала лицо руками, вопя от боль во всю глотку. Немного отойдя от ощущения покалывания на коже, женщина вскочила на ноги, с трудом различая очертания предметов перед собой. Джули скулила и металась от стены к стене, громко лая, и беспорядочно носилась из стороны в сторону, сбивая Киру с ног, на которых та еще нетвердо стояла. – Слышишь, Кира? Они уже идут, – напоминала Эванс, а переулок заполнился шорохом и скрежетом. – Их тысячи, и имя ему Легион, – злорадствовала адская фурия, наблюдая за мучениями женщины. – Пошла на хер! – твердо встав на ноги, Кира ринулась вперед, но горячая волна опять ударила ее жаром и болью, отбросила назад, пока Джули в ужасе нарезала круги вокруг женщины. – Они пришли за тобой, чтобы забрать тебя. Достойная гибель для достойных, – философствовала Костлявая под громкий лай Шерри, шнырявший вдоль невидимой преграды и пытавшийся пробраться к своей не на шутку напуганной паре. – Они уже здесь, – подытожила Эванс, подошла к стене и подняла спрятанную за мусорным баком бутылку, выливая ее содержимое в сточную канаву перед входом в переулок. – Они твои беспристрастные присяжные и судьи, выносящие приговор, и палачи, приводящие его в действие, – содержимое бутылки полилось вперед, подпитывая невидимую стену из обжигающего жара. От притока адреналина, унявшего боль, Ван Смут вскочила на ноги и направилась к выходу их переулка, протянув руку вперед. Рука прошла сквозь жар и невидимую преграду. Голая кожа на кисти покраснела, расползаясь на глазах, молнии на куртке загорелись ярко-оранжевым. Почувствовался запах горелого, паленой плоти и шерсти с пробивавшимися нотками обожженного мяса. Кира упала на землю, сбивая теперь уже видимый огонь. Джули прыгала вдоль нее, пытаясь пробиться к выходу, и скулила, отпрыгивая назад. От вони паленых волос и собачьей шерсти защипало в глазах, а Эванс выливала очередную бутылку, подпитывающую бледное мерцание и стоявший на выходе жар невидимой преграды. За этой бутылью последовала еще одна, и еще… Бесцветная жидкость лилась под ноги, и стена бесцветного пламени становилась плотнее, расползаясь вдоль стен. Шорохи в переулке стали громче. Цокот мелких коготков слышался даже сквозь крики Ван Смут и скулеж Джули. Шерри ощетинился, встал на дыбы, но двинуться вперед сквозь преграду из невидимого огня не решался. – А вот и они, – предупредила Эванс, когда крысы, бежавшие со всех сторон незримого сжимавшегося кольца из бесцветного пламени, собирались возле упавшей на брусчатку Ван Смут. – Достойным – достойная смерть, Кира, – с назиданием продолжала Костлявая. Крыс в переулке становилось больше. Их маленькие тушки с темно-коричневой шерстью мелькали на теле Ван Смут, безуспешно обвивавшейся от них. Крики Киры, лай Джули и Шерри почти оглушали. Смешались в жуткий и леденящий душу вой, а Эванс все ждала, когда же наступит тихо. Крысы, бежавшие от бледного мерцания, прибывали сотнями, вылезали из каждой щели на запах свежего мяса. Облепили тело Киры словно игрушки Рождественскую елку. Ван Смут не успевала отбрасывать их одну за другой, но на смену сброшенной паре-тройке приходили полчища. Невидимая армия невидимых охотников бежала на запах добычи и спасалась от невидимого огня. Мелкие и глубокие укусы острых зубов на теле женщины кровоточили, чем привлекли новых участников неожиданного пиршества, звали свежими разбереженными ранами, приманивали остальных сородичей, коих были тысячи. Эванс выливала в желоб ливневки одну бутыль жидкости за другой, сморщив нос от запаха и громкого воя псов с обеих сторон невидимой преграды. Светлая кожа Киры и шерсть Джули исчезли под живой волной из множества мелких телец, подгоняемых жаром огня и жаждой свежей плоти. Душераздирающий вой двух съедаемых заживо существ заставил бы стыть кровь в жилах тех, у кого она та, но только не у Костлявой. Ей было жаль только Джули, но та сделала выбор. Да и от этого выбора жаль было только Шерри, скулившего и не переступавшего полыхавшего бледным пламенем порога. – Спи спокойно, Кира Ван Смут, – попрощалась с ней Эванс, когда псиный вой и женские крики умолкли и настало долгожданное тихо. – Идем, Ашер, – позвала она за собой волкособа, вяло переставлявшего лапы. Ему не стоит смотреть на то, что осталось, после отлива волны темно-коричневых тушек. – Шерри, ты любишь кошек? – участливо поинтересовалась Эванс, пока полуволк боязливо поглядывал вокруг и плелся за ней по пустынной улице к Причалу Металлистов. Ожидаемо, Шерри не ответил. Переставлял лапы, свесил голову и чуть ли не волочил носом по дороге. Его пара сделала свой выбор, и теперь Шерри предстояло с ним жить. Эванс его понимала, как никто другой. Они оказались по разные стороны невидимой преграды. В случае псов – всего лишь бледное мерцающее пламя, в случае Мии – сотни условностей, обид и недопонимания, а, возможно, и нежелание понять и с той, и с другой стороны. Что ж, выбор сделан, и им с этим жить. Принять это больно и тяжело, и порой эвтаназия – намного милосерднее, чем существование пустой оболочки без души. Сегодня повезло только Джули. Ее не ждало столкновение с последствиями сделанного ею выбора, она оставила его за сильной половиной. Эванс и это было знакомо. Путь умирающей души долог. Он идет от самого светлого к почти черному, убивая все человеческое в ней по частям. Это может длиться годами, десятилетиями. Может случиться внезапно и в один момент, а может не произойти никогда. Когда последнее человеческое в душе уходит, пустоту заполняет бездна, в которую ты смотрел. Заглядывал краем глаза из любопытства, подсматривал, что же таиться в ней, и… Ничего. Огромное всепоглощающее ничего, которое становится частью тебя, а здесь и сейчас ничто уже не имеет значения. Джентльмены предпочитают блондинок Эта ночь тянулась бесконечно. Грегори привык к этим ночам полных ожиданий, никчемной тревоги и беспокойства. Вначале они казались ему мучительными, опустошающими, вытягивали все силы. Мужчина в годах ночи напролет проводил у окон в безмолвном ожидании. Он не боялся, что Адам не вернется, нет. Больше всего Грегори Ларссон боялся красно-синих бликов, заигравших на стенах гостиной, и двух мрачных людей в форме на пороге дома, приехавших сообщить, что его родного человека больше нет. Когда Адам не возвращался, это означало, что он занят, когда ворота поместья Пэлисейдс оставались закрытыми – значило, что он все еще жив, и огонь в камине согревал гостиную, озаряя ее теплым светом пламени, а не холодными огнями проблесковых маячков, возвещавшими, что самое страшное в жизни Грегори в итоге все же произошло. Грегори опять встал задолго до рассвета. Бродил по дому из комнаты в комнату, представляя совсем другую жизнь поместья, выбери Адам для себя иную участь. Разбросанные по дому игрушки, возможно, пяльцы с вышивкой на столике в гостиной, и пушистый кот. Нет, лучше собака. Огромный золотистый ретривер с длинной шерстью, прилипавшей к ковру, погрызенные углы антикварной мебели и слюни на отполированной поверхности стола ручной работы. О, как бы Грегори это все ненавидел. Ровно настолько же насколько всего этого желал. Сейчас же перед его взглядом открывался только унылый зимний пейзаж: слегка припорошенная мелким снегом дорога, хмурые облака, нависавшие над лесом и едва касавшиеся вершин огромных елей, озерная гладь, чуть подернутая рябью от свежего льда, который, скорее всего, растает к полудню. И ничего более. Пустота и одиночество. Так и проходили его вечера, плавно перетекающие в ночи с наблюдением за пустынной дорогой, ведущей от северного выезда Mountain Drive. Долгая зимняя ночь все тянулась и тянулась. Время уходило вслед за облаками, гонимыми северным ветром в сторону города, окутанного туманной дымкой. Туман начинал подступать и к поместью, затягивая собой съезд с шоссе. Пострадавшая от времени зоркость мужчины была уже не той, что в молодые годы. Она подводила Ларссона, и островатые углы огромных камней, торчавших из тумана, все больше напоминали ему капоты подъезжавших к дому патрульных машин. Грегори стоял возле окна и терпеливо вглядывался в молочную мглу, но вскоре туман подступил настолько близко, что и обманчивые силуэты исчезли из виду. Не выдержав больше ни минуты этой пытки, Ларссон решил занять себя делом. В заботах нет времени для грусти, в делах нет места пустым переживаниям. Когда Адам вернется, а он обязательно вернется, Грегори поговорит с ним за завтраком и начнет читать очередной свод нотаций, на тему, что старший из продолжателей рода Ларссонов уже достаточно стар, чтобы умереть молодым. Не то, чтобы он не старался, но… Медленно ступая по отполированному полу, Грегори направился на кухню по холодному из-за его оформления коридору вдоль бледно-голубых стен с многочисленными портретами предков хозяев особняка, нынешний потомок которых пропадал этой ночью черте где, но только не в родных стенах. Шаги эхом отражались от стен, наполняя огромный дом хоть каким-то подобием жизни, некогда кипевшей здесь и бившей ключом. И больше ни звука. Только уверенные шаги и не в меру учащенное биение немолодого сердца от посматриваний на огромные окна, затянутые туманом. Миновав гостиную, Ларссон на автомате проверил пальцем наличие пыли на мебели, и, как и ожидаемо, ее не оказалось. Чисто. Почти стерильно, что неудивительно. Пыль это память о прожитых мгновениях, частицы, оставленные здесь обитателями этих стен, а обитателей последний десяток лет они видели не так уж и много. Некоторые из комнат не видели их со дня отъезда Лиама в колледж. Двери в них были наглухо заперты, а комнаты давно пустовали. В особняке Ларссонов не было пыли, как не было и людей, которые могли бы ее оставить. Только Ник согревал сердца пожилой четы, когда возвращался из начальной школы, и, идя по стопам дяди и отца, начал так же пропадать из дома надолго, с малых лет вступая в общественную жизнь города. В гнетущей тишине несложно было разлить нехарактерный для звуков дома звон. Металл, скользивший по мрамору, тихое неровное позвякивание, доносившееся со стороны кухни. Его можно было не услышать вовсе, но только не человеку, проводившему столько времени в тишине. Звон, больше напоминавший приглушенный стук, доносился из кухни. И Грегори снял со стены коридора один из пары висевших мушкетов, заряженных солью. Сомнений в работоспособности антикварного оружия у него не было. Он лично заряжал его и проверял его на случай, если придется дать отпор нарушителю спокойствия, но по всем канонам семейства Ларссонов, один из которых был некогда практикующим врачом, не навредить.