Часть 3 из 36 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Не знаю, как вы, а я не могу работать с таким количеством слепых зон, если я не увидела этого, чего еще я не вижу? – и вот теперь в ее голосе был страх, а Адам убедился в искренности намерений Костлявой.
В данной ситуации риск оправдан, особенно когда в деле замешан кто-то еще, за кого ты теперь несешь полную ответственность. И неудивительно, что даже сейчас Эванс оставалась верной себе и пыталась все рационализировать: свести человеческие эмоции в уравнение, найти общий знаменатель для необъемлемого множества, чего ей точно не под силу. По крайней мере, не в нынешнем ее состоянии. Будить спавшие долгое время эмоции, все равно, что разбудить медведя в период зимней спячки. Проспав почти с десяток лет, они проснуться голодные, дезориентированные, озлобленные и будут бросаться на все, что покажется им подходящей пищей, в случае Эванс, для ума. Пытаться посмотреть в подзорную трубу сквозь призму душевных переживаний, она рискует увидеть цветные глюки калейдоскопа, вместо четкой картинки объективной реальности, и воспринимать ее с громадным искажением, не зная, как сделать поправку на эмоциональный контекст. В итоге после всех ее в купе с препаратами расчетов окажется, что абсолютная погрешность и идеально точная норма – одно и то же, относительной погрешности не существует как таковой, а промах – стабильное получение на выходе результатов со статусом: «Что с этим дальше делать?». Был ли смысл так рисковать, когда погрешность в ее вычислениях без терапии была практически минимальной, Адам не знал, а на себе бы опробовать не решился. Он же не подопытный кролик, в конце-то концов.
– Как ты догадалась про Упоротого Лиса? – Адам припомнил встречу, о которой с гордостью рассказывал младший брат.
В тот вечер Лиам утащил Эванс с крыши департамента полиции и не получил за удар детектива из особого отдела при исполнении прямо по челюсти абсолютно ничего. Тогда Эванс смогла обойти эмоциональный ступор и прийти к верному решению, поймав Лиса, бегавшего к Либерсон в койку за слухами за его куций хвост. В случае Формана же, Костлявая оказалась на terra incognita и, как частенько говорил Адаму отец, смотрела, но не видела. Это означало, что ситуации не аналогичны, и разница в них – ключевой момент для понимания границ возможностей этого странного кукловода.
– Мира позвонила, – Эванс пожала плечами, а взгляд растерянно блуждал по пуговицам его пальто, задерживаясь на каждой по очереди, – у нее был голос, как в прошлый раз, когда Уэст ее бросил, – и сама удивилась, что догадка пришла так быстро. – Видимо, в этих случаях, – осторожно обходя тему детей, объяснила девушка, – здесь мне все понятно.
– В этих случаях, – не вопрос, а акцент для разъяснения, и теперь отвечать ей придется прямо. Адам ловил ее на недосказанности. «Не договорила – не значит, что соврала», – с ним больше не пройдет.
– Когда в деле замешана третья сторона, – Эванс кивнула за спину в сторону закрытой двери в детскую комнату.
Это Адам понял и без детальных разжевываний. Можно смотреть, но не видеть, но только не когда знаешь, куда смотреть. Глубокая душевная травма оторванной от людских переживаний Эванс служила ей маяком среди белого шума из человеческих эмоций. Стоило Лису опять махнуть хвостом перед бывшей, как поведение Либерсон изменилось на глазах, чем и пустило в воздух сигнальную ракету, замеченную подругой. Личный и, скорее всего, самый горький в жизни любой женщины опыт в схожей с Либерсон ситуации сыграл Эванс на руку, и комната за спиной девушки говорила о ее переживаниях абсолютно точно. Вот только зачем она здесь, и почему Эванс все еще ждет ее владельца, когда право опеки закреплено за отцом ребенка, не давало покоя так не во время разбуженной совести Адама.
– Я не собирался целовать Либерсон, – тяжело вздохнув, Адам решил зайти издалека и поставить уже в их с Эванс общении все точки и запятые по местам, раз уж она выбрала синдром обширной дислексии. Он четко расставлял акценты, исправлял недочеты и недопонимания, выделяя их в разговоре по правилам красного карандаша, на что девушка опять только обиженно хмыкнула.
– Для вас это стандартная процедура, мне ли не знать, – ответила она с легкой обидой, растерянно подернув плечами и шмыгнув носом.
«За что мне это?» – мысленно взмолился Ларссон. Он мог поклясться, но, черт возьми, общаться с расчетливым социопатом в лице 小姐 Костлявой для него оказалось намного комфортнее, чем разговаривать с обиженной и при этом очень циничной девушкой. Причем, с девушкой, которая, к тому же, не может самостоятельно и четко сформулировать, на что конкретно она обижается: на то, что он поцеловал ее подругу, или что поцеловал ее, когда спас от пули Формана. И опять Эванс приравняла себя к множеству, будто рядом с ней был не Адам, а его младший брат. От подобных сравнений обида начала неприятно скрести в груди давно заледенелое сердце, но возразить Адаму было нечем, а вот Эванс не лезла за словом в карман, добивая:
– Лиам очень возмущался, что и ему не перепало, – ее ответный укол не заставил себя ждать.
– Твой брат не разглядел его среди штукатурки, – с завидной легкостью вернул ей Адам, ведь в тот раз спасителем был не он, а настоящий Кельт, и подумал, что с волками и воют по-волчьи, когда снова убедился, что Эванс и в самом деле не понимает, когда следует промолчать.
«Заткнуть бы ее, да не поймет же ни черта, хотя…», – грешным делом усомнился он в причине ее словесного недержания и нагнулся к худому лицу, всматриваясь в ее тонкие черты, дрогнувшие от обидных слов.
От пробиравшего до нутра взгляда торбернитовых глаз, постепенно начинавших излучать радиацию в мелких дозах, у Эванс в горле в момент пересохло. Слова прозвучали хрипло и на выдохе, когда лицо Ларссона оказалось близко. Непозволительно близко, неприемлемо даже в рамках их странного общения, скакавшего по осям времени и близости взаимодействия от отметки «пошел к черту» до «вцепиться и не отпускать».
– Так ему и передам, – звучало бы спокойно, если бы антимонитовые иглы в колючем взгляде серых глаз не блеснули сурьмяным блеском, и, приготовившиеся к атаке, не намеревались впиться тысячами мелких жал под кожу обидчику по первой же команде.
Не в его правилах отступать, и анафилактический шок от ядовитых уколов ей придется оставить для кого-то слабее. С ним самим этот номер уже не пройдет. Нужно что-то более надежное, чем мерцающие в зеленом сиянии радиоактивных лучей взгляда Адама тонкие токсичные иглы, предостерегающие об опасности, и сведенные нахмуренные брови на кукольном личике, чтобы Адам начинал чувствовать беспокойство. Он наклонился к ее лицу и приблизился настолько, что расширенные зрачки его глаз теперь были отчетливо различимы на фоне ярко-зеленой радужки даже в почти полной темноте узкого коридора.
– Ты можешь хоть иногда промолчать, – зеленые глаза неотрывно смотрели в серые.
Радиоактивное море со всей излучаемой им энергией против базальтовых скал, блестевших в зеленых лучах недвижимым монолитом.
– Зачем спрашивать, если знаешь ответ, – по-змеиному прошипела Костлявая, и здесь Ларссон был с ней согласен. Не замолчит и не заткнется, желая оставить за собой последнее слово, даже если это слово: «Сдаюсь», которого никогда не скажет.
Издевка на уровне провокации, и, осознанно или нет, уже неважно, ведь сработало. Вот, что бывает, когда непреодолимая сила сталкивается с неподвижным предметом, а столкновение неизбежно: парадокс их существования, единство и борьба противоположностей и объединение потенциалов.
Диалектика опасна в реальности и уж тем более при апробации, и никого из них двоих время этому так и не научило. Они на диаметрально противоположных полюсах, слишком черное черное и чересчур белое белое, ионы с разными зарядами, которые притягиваются помимо их воли и сталкиваются, становясь неподвижными, стремятся навстречу с бешеной скоростью, с непреодолимой силой, недостаточной, чтобы их снова разъединить, и слишком малой, чтобы сдвинуть их с места. Из разных жизней, из разных миров. С иными веяниями и виденьем реальности, но губы находят губы, а руки не хотят отпускать. И воздуха уже не хватает обоим, и обидные слова душат каждого, а языки сплетаются помимо воли, отправляя все рациональное в долгий полет в невесомость.
Оторвать ее от пола намного легче, чем не раздавить в руках в принципе. Обнять его ногами проще, чем нащупать под ними пол. Ждать, что кто-то, наконец, остановится, глупо, как и продолжать целовать друг друга. До одури, до сумасшествия, до асфиксии и головокружения. Никто не уступит, и никто не сделает следующий шаг. Шаг в темноту и на ощупь.
Стопка коробок падает на пол, поднимая столб пыли в воздух, когда и без того невесомая ноша, обвившая его ногами, находит опору спиной о стену. Вокруг темно, пахнет сыростью и пылью, а они не видят и не чувствую ровно ничего, кроме друг друга. Целовал ее подругу? Было дело. Притащила домой вторую его ипостась? Здесь бы стоило задуматься, да не кому и не зачем. Можно было бы начать ревновать, но это попахивает шизофренией, а они и без того уже летят по наклонной, будто поцелуем можно удушить. Казалось бы, смешно, но можно. Легко и просто, когда оторваться сложнее, чем задохнуться. Надеяться, что кто-то из них отступит первым очень ненадежное решение, но надежда умирает последней, причем с оркестром под треск пуговиц старого пальто и тихий непонятно чей стон в неразомкнутые губы.
В пыльной комнате темно, хоть глаз коли, и синие вспышки разрядов электричества, пробегавших между ними, не делают ее светлее, а звук падающего на пол его тяжелого пальто едва слышен сквозь тяжелое дыхание. Теперь молчат уже оба. Он не может говорить, чтобы не выдать свое истинное отношение к данной ситуации, она – боясь сморозить какую-нибудь глупость. Условия равные для них обоих, принимающих друг друга как равного себе. Степень риска равна степени удовольствия – его открытое лицо и ее плотно зажатые веки, и только темнота их страховка. Не знать, не видеть и отрицать удобнее для каждого, иначе они бы так и остались стоять в узком коридоре.
Оторвавшись от нее всего на миг, зубами сдирая перчатку, он еще надеется вести, но тщетно. Тонкие ручки уже забрались под пиджак, непонятно каким чудом так быстро расстегнув пуговицы на нем. Небольшая ладонь скользит по его груди и замирает возле сердца, считывая учащенные удары, отдающиеся Адаму эхом в ушах. «Slow», – нет в этом танце, только: «Quik», и с каждым сокращением кровь бежит по венам все быстрее.
Она не верит до последнего, пока не спросит у того, кто не солжет. Его льстивые слова легко обманут слух, прикосновения рук, способных убить при желании, подчинят себе тело, а губы, так сладко целующие ее сейчас, опять изогнутся в ехидной усмешке, стоит на мгновение поверить ему. Она это уже проходила, и если он ждет от нее честной игры, то пусть смирится с ее условиями. Систола, минуя диастолу, отдает теперь уже непрерывными ударами под прижатой ладонью, и ее довольный выдох звучит со стоном удовольствия, пробирая его до нутра, до поджилок, до клеток костного мозга.
Ох, не тот костюм он выбрал для свидания, придя к ней безоружным, но, проклиная свой выбор, убеждается, что и ее так же был неверным. Кое-как расстегнув кобуру, Адам стащил ее с девушки вместе с пальто, когда ее проворные пальчики запутываются в его волосах на затылке, притягивая голову ближе, хотя, вроде бы, ближе уже некуда. Все это кажется очень плохой идеей, но ровно до тех пор, пока его правая рука не сжимает чувствительную кожу женской груди, и от ее громкого стона в ответ ему становится уже совершенно не смешно. Больше ему не кажется. Теперь Адам точно уверен. Все закончится очень плохо, если вовремя не остановиться, жаль, что стоп линия далеко позади в коридоре возле двери детской, примерно там же, куда только что отлетела ее рубашка, которую Адам одним рывком стащил через ее голову, а потом буквально вжал в себя хрупкое женское тело, чтобы не накинуться.
Спроси сейчас у обоих о самоконтроле, ответят в один голос: «Нет, не слышали», если вообще смогут расслышать сам вопрос сквозь шум крови в ушах. В свое оправдание каждый ответит, что не он первый начал, и покается, что не он бы закончил. И радуясь, что самообладание не взяло ни над кем верх, каждый из них пытается почувствовать вкус близости, пока реальность не спустит их жестким приземлением с небес на землю.
«Плохая идея», – просто, чтобы напомнить себе так, на всякий случай, думает Адам. «Катастрофа», – чисто в описательном порядке отмечает Миа. И, смирившись с практически полной аннигиляцией, в которой притяжение побеждает невесомость, массы и энергии больше не имеют для них значения.
Адам уже не думает, как именно ей удается полностью расстегнуть его рубашку, позволяя маленьким прохладным ладоням коснуться каждого дюйма разгоряченной кожи под тонкой тканью. Не в его правилах оставаться ведомым и, быстро справившись с ремнем на ее брюках, он расстегивает их, к собственному удивлению, без каких-либо зазрений совести. Для проформы он еще позвал ту пару раз, переместив губы на шею девушки и прикусив тонкую кожу над ключицей, но услышал только просящий стон в ответ, окончательно отогнавший совесть куда подальше и, очевидно, надолго. Адам вздрагивает, когда подушечки тонких пальцев едва ощутимо скользнули по шраму на спине, и, судорожно выдохнув, быстро отдергивает ее руку, сжав ее хрупкое запястье в своей. Не приведи Господь, она сейчас вспомнит, как тот шрам ему достался, и об этом лирическом отступлении в их общении можно будет забыть. С Эванс всегда нужно держать ухо востро, даже сейчас, когда она в столь уязвимом состоянии. Особенно сейчас, когда он не менее уязвим. И ее закрытые глаза не повод расслабиться, сбитое дыхание не причина забыть, кто рядом с ним. Ей, в свою очередь, стоило бы так же помнить, кто сейчас с ней, и кем он является на самом деле.
И она понимает. Молчит и понимает. Быстро сориентировавшись в обозначенных для прикосновений границах, Эванс опять настойчиво идет в наступление, отказываясь услышать голос рассудка, заглушенный звоном пряжки ремня его брюк. И вот теперь, когда маски и карты сброшены, и оба блефуют до последнего, у Адама больше нет сомнений, что в их блефе намного меньше самого блефа, чем правды. Он сдается первым, но только чтобы им обоим не проиграть.
– Стой, – с неимоверным усилием вырывая губы из столь сладкого плена, шепчет он, не повышая голоса, и едва слышимый шепот громом звучит в ушах обоих. Голос в пределах слышимости, но без его истинного звучания обрушивает на них обоих лавину сомнений.
– Я делаю что-то не так? – ее мягкие губы совсем близко возле его уха, а теплое дыхание щекочет шею.
«Все так! Все слишком, мать ее, так! Все, рядом с ней – слишком», – думает он, коснувшись ее лба своим, снова едва касаясь ее губ и тут же отпрянув. Не зная Эванс, можно было бы подумать, что она действительно сомневается в своих действиях, но для него не секрет, что дело не в этом. Вопрос возник из-за отсутствия опыта, боязни ошибиться, и внезапного желания зайти намного дальше, чем банальная игра в поддавки, раунд в которой на этот раз за ней.
– Подожди, – чуть слышно из-за шумного дыхания ответил он. – Я не железный, – неубедительное предостережение, когда его руки на ее голой спине и спускаются ниже. Пусть она поймет насколько они близко от пропасти, почувствует последний шаг перед невесомостью и обрывающим всё внутри чувством полета. Пусть хоть кто-то из них одумается, если не он, то хотя бы она, и если не из благоразумия, то хотя бы из-за страха перед неизвестностью. А перед неизвестностью ли? И стены детской комнаты давят на него, ломая волю.
– Очень на это надеюсь, – соглашается она, когда его инъекция реальности оказалась на чистом плацебо и не берет ее ни на йоту.
От сладкого, тягучего поцелуя мягких губ в шею ему становится дурно. И не от того, что поцелуй плох, а совсем наоборот. Его мозг отключается окончательного ровно после момента, когда он с гортанным рыком стаскивает с нее брюки, а затем снова приподнимает над полом и прижимает собой к стене.
«Слава Armani», – едва не восклицает Адам, когда плотный костюм надежно защищает не только снаружи, но и изнутри. Сшитый на заказ, он не тряпки из масс-маркета, его не снять на «раз-два», как он думает, а на «три-четыре», он уже слышит щелчки застежек на своем поясе, и выдержка Адама, подобно его хваленому самоконтролю, трещит по швам.
– Хватит, – сдался Адам, осторожно отодвинул ее от себя и усадил на стопку коробок в углу комнаты, кладя лоб ей на макушку, чтобы отдышаться, но не тут-то было. Пока успокаивался он сам, некому было успокоить Эванс. Ремень упал поверх пальто, когда он едва успел перехватить ее руку.
– Все настолько плохо? – ее тихий голос звучал расстроено, подстегивая, подталкивая, нашептывая, что можно, даже когда нельзя, если очень хочется.
«Ненормальная», – с иронией отметил Ларссон. И, правда, откуда ей знать, какого сейчас ему держать внутри все, что накопилось за долгие годы, начиная от вполне невинных объятий и заканчивая вполне осознанными желаниями. Не ее вина, что как суррогат без личности он для нее желаннее, чем вполне конкретный человек, но и он не виноват, что еще одного груза эмоциональных проблем ей не вынести. Эванс едва справляется за себя, куда ей еще и за того парня.
– Неэтично, – почти оправдался Адам и почти поверил в свое оправдание, когда последний кусок ткани, надетый на ней, уже стянут вниз и запутывается на худых лодыжках.
Ее: «Серьезно?» – было заткнуто в горло грубо протолкнутым в ее рот языком. «Вот сейчас?» – скептически возмутилась бы она, но воздуха в легких не остается из-за поцелуя, больше напоминавшего атаку дикого зверя на ее губы.
Менее удобного момента порассуждать о морально-этической стороне вопроса их близости подобрать не смогла бы даже она сама, причем на трезвую голову. Миа уже готова была высказать ему на чистом местном диалекте английского, что, мол, кто-то попутал берега, Мэн, но последнюю функционирующую рациональную часть ее мозга закоротило, когда широкая мужская ладонь, коснулась там, где была сейчас желаннее всего.
– Ах, – и от резкого и немного грубого проникновения ничего более развернутого ей выдать не удалось, и стройные ноги сами собой обвили чужую поясницу и прижали его ближе.
Очень хотелось высказать, что ломаться, как стеснительная барышня, ему не к лицу, и незачем было тянуть так долго, но уверенное движение его руки опять помешало сформулировать мысль и сказать хоть что-то более-менее внятное, за исключением громких и жарких стонов, вырвавшихся, казалось, из самого горла.
«Чтоб тебя, Эванс!» – выругался Адам, едва справляясь с дрожью, пробегавшей по позвоночнику острыми разрядами электричества. «Плохая идея! Очень плохая идея!» – колоколом зазвенело у него в голове вместе с ее стонами. Слушать их было просто невыносимо. Вернее, не так. Слушать их и не быть в ней, теперь было опасно для здоровья, а в данной ситуации еще и причиняло вполне ощутимую физическую боль. Адам очень старался сосредоточиться, абстрагироваться от острого тягучего желания, бившего по оголенным нервам, и призвать последние крупицы рационального, но извивающаяся на его руке девушка со срывающимися с губ стонами удовольствия в ответ на столь грубые и непристойные ласки действовала на мозг сродни сильным психотропным препаратам.
– Да, черт! – полностью взяв процесс в свои, а точнее в его, руки, она сама открывалась ему навстречу.
Все мизерные шансы на попытки сосредоточиться улетучивались с каждой секундой, хоть Адам, честное скаутское, пытался. Но разве можно так сладко стонать, так бесстыдно насаживаться на одеревеневшие от ступора пальцы, так призывно откидывать голову, открывая такую желанную для поцелуев шею и демонстрировать лицо с плотно зажатыми веками, а затем так ошеломительно и оглушающее, черт возьми, кончить, эгоистично оставив его умирать без воды посреди адской, жгучей Сахары под палящим Солнцем ее рваного дыхания и теплоты внутри нее. Ее финальный крик запечатлен в подкорке, въелся глубоко и надолго, выжжен в его памяти опалявшим губы дыханием. Его не вытравить ни неудовлетворенным желанием, ни обманутыми надеждами, и ее сладкая дрожь передается ему.
«Ох, мать ее, Шарлотту, срочно Эванс под капельницу», – ужаснулся Адам. Если она сейчас творит такое то, что будет дальше? Через неделю это будет психотропное оружие массового поражения, и по сравнению с ней Ашер Эванс просто милый парень с соседней улицы, и вся природная харизма истинного лидера померкнет рядом с ней, как светлячок рядом с ядерным взрывом. Адам не может не смотреть на нее, не может не чувствовать. Только не сейчас, когда она живая, настоящая, когда она рядом с ним. Облизнув пересохшие губы, он держит ее, давая пару секунды отойти от сладкой тряски, и удерживает себя, чтобы, не дай бог, не продолжить и не впасть в тряску уже самому.
– Ваша очередь, – ее тошнотворная честность сейчас как нельзя к месту. На выдохе она перехватывает его дыхание, поцелуем не давая ответить, а его рука так и не хочет подчиняться, желая остаться внутри нее подольше.
И вот теперь, как бы ни хотелось, но нет. Игры кончились. Ее руки нужно держать от него подальше для ее же собственной безопасности.
– Буду держать руки при себе, – чересчур быстро догадывается она, давая нехилый такой пинок самоконтролю Адама, чтоб тот проваливал к чертям, и тот проваливает, – обещаю, – как последняя крупица в песочных часах, отмерявших его терпение.
«Сжалься!» – он едва удерживает крик, а руки уже расстегивают брюки до конца.
– Плохая идея, – вот в принципе и все, что он может сказать по этому поводу, так как мозг сейчас не самая насыщенная кровью часть его тела.
– Катастрофа, – будто бы смирившись, соглашается она, не споря, и, видимо, причина ее согласия та же, что и у Адама.
Отведя ее руки за спину, он уже заранее согласился на все условия, а она давно не протестовала против ограничений. И на пресловутое «Slow-quick-quick-slow» четверной поворот был окончен, предвещая смену позиций, когда звук вставляемого ключа в замок входной двери заставил их замереть в пропитанной пылью и плесенью комнате.
«Slow-quick-quick», – считая, она затаила дыхание, абсолютно забыв где, с кем и в каком компрометирующем виде сейчас находится, и выдохнула только на последнем и завершающем: «Slow», которого ждала сейчас примерно так же, как и человека открывавшего входную дверь.
– Это… – повисло в воздухе над ее головой.
– Да, – ответила она с испугом.
В прихожей раздался громкий хлопок закрывшейся двери, от которого сквозняк прошелся по голой и покрывшейся испариной коже, и торопливый топот, сродни тому, что издавало стадо скачущих бизонов. Топот прервал протяжный женский стон, за ним низкий полузвериный рык мужчины и удар чего-то большого о смежную стену комнаты.
Эванс даже не успела произнести привычное: «Шухер!», как мужчина осторожно опустил ее на пол рядом с собой.
– Одевайтесь! Быстро! – скомандовала она, хватая в темноте свои и его вещи с пола. Не поднимая головы и впихнув ему в руки ремень и пальто, девушка отвернулась, быстро натягивая одежду.
– Мы были здесь первыми, если что, – сказал он ей на ухо чуть громче привычного шепота, который бы точно заглушили женские и не только стоны теперь уже из гостиной.
– Так идите и скажите им об этом, – Эванс оделась так быстро, что спичка, используемая в качестве хронометра, не то, чтобы догорела, она бы не успела и зажечься.
Адама ее идея не устроила, и, не зная радоваться ли незваным хозяевам, пришедшим к себе домой, или благодарить, быстро вернул себе полное облачение. Стоны из гостиной становились громче и горячее, и уничтожали все сомнения по поводу того, чем именно там занимаются, что оставляло легкий укол зависти у обоих людей, так и не обнаруживших свое присутствие.
– Идем, – Эванс накинула пальто и заправила Кольт обратно в кобуру.
– Шер! – громко позвал женский голос из комнаты.