– И мисс Гилберт носила грибы Ровене. И тут меня осенило: – Ядовитые грибы? Гастрит? Это может быть связано со смертью миссис Кампион? Адам сказал снисходительно: – Макс, тебе опасно жить среди женщин. Твой мозг съёжился. Я хотел его послать к чертям, но мне вдруг показалось, что в дом, принадлежавший семье Брекенридж, пробрался вор. – Гляди, за спиной! Адам обернулся в тот момент, когда интересовавшая нас входная дверь неспешно закрылась. – В чём дело? – По-моему, туда проник кто-то. – Ну и что? – удивился Адам, затягиваясь сигаретой. – Весь в чёрном… Как будто вор. – Это могут быть Тёрнер или Пэм. Спокойствие Адама меня странным образом стало напрягать ещё сильнее. – Нет, точно не Пэм, – твёрдо сказал я. Пышка Пэм была малорослым созданием, немногим выше пяти футов. – Человек был высоким, в чёрной одежде, как у рабочих с судна, – сказал я, силясь извлечь из памяти то, что действительно видел, а не то, что рисовало воображение. Адама это по-прежнему не трогало. Он, делая неспешные затяжки, глядел в пустое море. Я уставился в том же направлении. Дым от сигарет ветер уносил за наши спины. – И шляпа, – добавил я. – Типа норвежской? С бубенцом? – спросил Адам. И я решил, что он издевается. – С полями, как у мужчины на рекламе вина Сандеман[46], – начал злиться я. – Да пошёл ты! Ответа не последовало. Я сделал ещё пару затяжек и повернул голову к Адаму: его не было рядом. Оглянувшись, я увидел Адама, бегущего к той двери, в которую минутой ранее проскользнул некто. Я бросил сигарету в море и побежал к Адаму. Тот стучал кулаком в дверь. – Ты спятил! – ужаснулся я. Дверь никто не открывал, и Адам дёрнул за ручку. Дверь оказалась не заперта. В доме было тихо. Небольшой холл выстлан тусклой викторианской плиткой в мелкий крестообразный узор, на котором сейчас виднелись следы резиновых сапог с комьями грязи. Размер стопы совпадал с моим – десять с половиной. Навряд ли здесь найдётся женщина с такой лапищей. Следы вели к лестнице. Мы прошли дверь в гостиную, неслышно заглянув внутрь комнаты. Никого. Дойдя до ступенек, я спросил шепотом: – Может, в полицию звякнуть? Адам замер на месте в надежде услышать какой-нибудь шум со второго этажа. Чуть погодя он стал взбираться наверх, а я плёлся следом, то и дело озираясь. На втором этаже было четыре двери. Следы вели к самой дальней. Половицы под ковровым покрытием выдали наше присутствие жутким скрипом. Сердце на миг замерло. Мы застыли на месте, прислушиваясь, но, снова не услышав ни звука, стали красться дальше, держась за стену. Как можно тише приоткрыли дальнюю дверь, и до нас донёсся монотонный звук льющейся воды. Адам просунул очки и нос в узкую щель. – Ну? – прошептал я. – Никого. Адам отворил дверь шире. В маленькой комнате, служившей спальней, было чисто убрано, в такой стерильности комья грязи бросались в глаза. Они вели по дымчато-серому ковру мимо односпальной кровати, бережно устланной пледом из кроссбредной шерсти[47] с зелёным тартаном[48], мимо небольшого платяного шкафа и упирались в дверь, из-за которой и слышался плеск воды. Кто-то принимал душ. К другой стене примыкал маленький письменный столик, на нём было несколько аккуратных стопок книг в твёрдых цветных переплетах. Верхняя обложка гласила – Герман Мелвилл, «Моби Дик». В единственное окно без занавесок, выходившее к морю, струился серый нерадостный свет, оставляя блики на неровных стенах, оклеенных бледно-зелёными обоями. На подоконнике по соседству с цветком в горшке стояли две бутылки с моделями кораблей внутри. В таком тусклом освещении особо выделялась картина над изголовьем кровати. С порога, где мы находились, я не мог точно определить, была ли это репродукция знаменитой картины русского художника Коровина «Геммерфест. Северное сияние» или же просто похожий этюд на нордическую тему какого-нибудь неизвестного мне живописца. Меня удивило бы присутствие «Геммерфеста» в этой комнате. В Эдинбурге у меня хранилась небольшая коллекция открыток (если точнее, открыток было пять), подаренная мне на десятилетие, в год, когда отец ушёл на службу в Королевские военно-воздушные силы. На открытках были скандинавские этюды, и «Геммерфест» был среди них моим самым любимым. Первое время он нагонял на меня страх и вводил в мистический восторг, заставляя глядеть на себя. Я подолгу не мог оторвать от него заворожённого взгляда. Дома с узкими полосками окон, источавшими неяркий, почти болезненный свет, пугали своей холодностью и тянулись ввысь как горные пики. Небо рдело в причудливом танце северного сияния, и вода, отражавшая феерию красок, при этом оставалась ледяной и пугающе бездонной. Мачта разбитой лодки напоминала голый ствол облетевшего дерева, которого коснулось морозное дыхание севера. Сама лодка – я только что поймал себя на мысли – теперь неизменно ассоциируется с Джозефом. Почему он решил уплыть на плоскодонке, да ещё в шторм? На что он рассчитывал? Мой отец, уходя в авиацию, я уверен, рассчитывал только на победу. Когда ты сам идёшь на войну, можешь ли ты рассчитывать на нечто иное? Ты всем духом должен убедить себя, что не видишь иного исхода, нежели победа. Я, понятное дело, не видел войны. Лишь её воздействие на мир – беженцев, военных в городе, большие корабли, сходящие со стапелей. А ещё широко открытые глаза мамы, грустные до боли, хотя я делал вид, что не замечаю их, ведь она на это рассчитывала, когда раз в полгода навещала меня. Кому-то из нас необходимо было быть стойким. Я стал представлять, что война выглядела так же, как северное сияние в небе Геммерфеста на открытке: вспышки от снарядов, пылающее небо днём и ночью. Мне хотелось думать, что и отец видит что-то красивое в своих дальних краях, как я на той открытке. Возможно, в этом и крылась истинная причина того, почему я был так счастлив в детстве. Я не могу винить того, десятилетнего, меня в невежественном отношении к войне. Сейчас я понимаю, что использовал изображение с открытки с той же целью, с которой люди используют религию. Я думаю, многие, кто ходит в церковь, на самом деле убеждены, как и я, что наверху, за облаками, никого нет. Людям просто необходима надежда, что есть кто-то высший, кто способен защитить, наказать за плохие дела и наградить за хорошие, кто-то более могущественный, умный, добрый и милосердный, чем сами люди. Так рождается вера. Я смотрел тогда на это рдеющее сказочным фейерверком небо на картине русского художника и верил, что там сейчас мой отец. Я сам это придумал, мама не участвовала в моих мечтаниях. Когда отец вернулся целый и невредимый, мне вот-вот должно было стукнуть пятнадцать. К тому моменту я бесконтрольно уверился в мысли, что могу придумывать себе другую жизнь, намного интереснее той, что окружала меня. В ней я был первоклассным лётчиком в кожаной куртке, подбитой овчиной, и управлял собственным самолетом серии Waco F, на котором кружил над собственным домом в Скоттиш-Бордерс[49], где на меня восторженно взирали с заднего двора собственная жена-красавица и трое шумливых отпрысков с ободранными коленками и карманами, полными мальчишеских сокровищ. Я думаю, что Джозеф ушёл на смерть добровольно, когда отправился ночью в штормящее море на утлой лодочке. Он всё понимал и не искал победы. Он искал нечто иное. Возможно, у него не было ярких открыток в детстве, как у меня, и ему приходилось создавать другую реальность с помощью иглы и наркотика. Шум воды резко стих, и за дверью послышалась суетливая возня. Встретившись глазами друг с другом, мы решили неслышно ретироваться и прикрыли дверь как раз в тот момент, когда кто-то выходил из ванной. Уже были почти у лестницы, когда заскрипела предательская половица. Послышались стремительные шаги, и я почувствовал себя глупее некуда. Мы обернулись и, как ни странно, не сильно удивились, завидев в дверном проёме Тёрнера – он стоял в запахнутом халате, с головы ему на плечи капала вода. Наше появление в доме удивило его куда больше. – Макс? Адам? – тихим дрогнувшим голосом произнёс, запинаясь, Тёрнер. – Мистер Тёрнер, – не дал мне сообразить Адам. – Мы тысячу раз извиняемся. Мы стучали, но никто не открывал, а дверь открытой оказалась. Мы звали кого-нибудь, но решили, что в доме пусто. Может, глупо, но в связи с последними событиями мы решили на всякий случай проверить… Вы понимаете? Хорошо, что вы дома. Тот же интеллигентный тон, что и в кабинете мистера Таплса. Та же беззастенчивая брехня. И глазом не моргнул. Тёрнер кивнул. – Понимаю. Да, должно быть, странно выглядит, – сказал он. – Я не закрыл дверь. Правой ногой я уже стоял на ступень ниже и повёрнутым корпусом намекал, что мы сейчас уйдём. Однако Тёрнер вдруг спросил: – Вы что-то хотели? – Мы? – сорвалось у меня с языка. Тёрнер поморщил лоб. Я почувствовал, как погорел наш театр, не успевший отыграть ни одного акта. – Да, мы искали вас, – Адам сказал это очень уверенно, как будто переходя в наступление. – Но мы, наверное, не вовремя. Тёрнер стоял истуканом ещё секунд пять, потом спросил: – Вы по поводу Кампиона? – Кампиона? – переспросил Адам. – Я думал… Так для чего я понадобился, молодые люди? – Тёрнер быстро взял себя в руки и теперь говорил привычным, по-врачебному учтивым голосом. – Мы хотели проконсультироваться, – Адам пальцем поправил очки на переносице. Надень Тёрнер свои, и со стороны могло показаться, что беседуют два врача. – Вернее, Макс хотел. От такого пинка под зад я машинально выпрямился. Взгляд мой стал перебегать с недоумённого Тёрнера на совершенно спокойного Адама. – Я хотел… – булькнул я, как рыба, хватившая воздуху. – У Макса с животом неладно, – скорбно сморщился мой друг. Я от неожиданности отвесил челюсть, но, спохватившись, подобрал и жалобно поглядел на Тёрнера. – А-а, – Тёрнер кивнул. Озадаченность сменилась на типичное участливо-безразличное выражение лица, с которым доктора говорят с пациентами. – Прошу вас! – Тёрнер жестом пригласил нас в свою комнату. Взглядом я украдкой семафорил Адаму: ты – покойник! Но Адам оставался бесстрастным. Я двинулся вслед за Тёрнером и услышал шёпот в самое ухо: – … болит в районе толстой кишки… – А где это? – спросил я во весь голос. – Что, Макс? – обернулся Тёрнер. – Не расслышал.