– Знаю, – огрызнулся Халид. Судя по тому, что творилось в его сознании, ему смертельно хотелось прижать ее к себе, ощутив шершавый жар серой, в огненных прожилках кожи. – Но пока никаких слабостей не заметно. Нужно время. Иффи-фэй не ответила. Постояв рядом с Халидом, она молча повернулась и залезла в гиросферу, унося в себе плотный клубок холодной голубоватой тревоги размером со сжатый кулак. Халид проводил ее жадным взглядом и пошел к складам, куда уже заносили последние ящики. Счастье внутри него понемногу остывало, сменяясь ровным охристым теплом. С тех пор как в Ангар стала приезжать Иффи-фэй, Эштон неотступно следил за Халидом. Иногда вместо того, чтобы проскользнуть к дальним складам и поживиться яйцом или фруктом, он прятался среди построек, окружавших внутренний двор, и смотрел, как мохнатый прим и бриген с хитиновыми лапками вместо рук сплетаются в воздухе чистыми красками своих сознаний. Эштон питался их счастьем, как густой птичьей кровью, вбирая его в себя до последней капли. Теперь он понимал, почему из всех надсмотрщиков только Халид не боялся драков: он не был одинок. У него кто-то был – не в мыслях, не в памяти, не в звездной системе на другом краю бесконечной бессмысленной пустоты, а прямо здесь, на этой проклятой планете. Халид не боялся даже мастера Сейтсе – именно поэтому тот доверял ему заказывать для своего стола пищу и выполнять мелкие поручения за пределами Ангара. Если бы Сорок первый был жив, он наверняка бы сказал, что Сейтсе просто чувствовал в приме человека, а человеку проще довериться, потому что человек понятнее и роднее, чем инопланетная фауна, в которую все они постепенно превращались на Гарториксе. Халид свободно перемещался по всему Ангару, так что Эштону пришлось выучить не только его любимые маршруты, но и запасные пути и лазейки, позволявшие оказываться там же, где прим, не попадаясь на глаза остальным. Пару раз его учуял Восемнадцатый. После штрафного вольера его перевели в один из рабочих бараков, и теперь он два раза в день таскал на себе гигантские бочки с песком, которым засыпали тренировочные арены. За каждую вовремя принесенную бочку он получал 1 балл, а в конце дня мастер Сейтсе собственноручно снимал с него баллы за рассыпанный по пути песок, так что иногда Восемнадцатый оставался даже в минусе. Это была работа на износ, сродни открыванию и закрыванию ворот, и Восемнадцатый, чтобы сменить ее на что-то полегче, в прямом смысле из кожи вон лез: покрытая шрамами чешуя отслаивалась и шелушилась у него по всему телу, делая его непохожим на лоснящихся, переливчатых боевых драков. Это заметно снижало его шансы и на возвращение на Арену: даже в смертельной схватке мастер Сейтсе превыше всего ценил красоту и зрелищность. Поэтому Восемнадцатый использовал любую возможность, чтобы показать, что он всё еще полезен Ангару. Вечером, когда мастер Сейтсе подходил к нему со сканером, он поспешно, взахлеб пересказывал всё, что успел заметить за день. Иногда это сохраняло ему несколько лишних баллов. В один из таких вечеров Восемнадцатый рассказал мастеру Сейтсе, что во время прогулки Сто двадцать пятый бродил возле дальних складов, причем явно не в первый раз. Халид подтвердил его слова, сказав, что Сто двадцать пятого иногда замечали в разных частях Ангара, и похвалил его способность передвигаться быстро и почти бесшумно: на Арене это будет крайне полезно. Сейтсе отреагировал на удивление спокойно: после недавнего выезда он намеревался вырастить из Эштона чемпиона взамен Сорок первого, и слова Халида только доказывали правильность этого решения. Дело кончилось тем, что у дальних складов стали дежурить два дополнительных надсмотрщика, а с Эштона сняли 15 баллов. Идею обучения Двести пятой Ролло, Халид и остальные контрабандисты приняли с энтузиазмом. Эштон всё еще был молодым драком, его могли сделать разменной монетой в любом групповом бою, а остаться без мула никто не хотел. И с тех пор на малой тренировочной арене его постоянно ставили в спарринг с Двести пятой – в основном под присмотром Халида. Самой Двести пятой никто ничего не объяснял, но ей, кажется, и не нужны были объяснения. Каждый день она кувыркалась в песке, получая от Эштона тычки и царапины, и каждую ночь прижималась к нему горячим чешуйчатым боком, разливая вокруг нежный молочно-розовый запах своего сознания. Снаружи она была довольно невзрачной: пепельно-серебристая чешуя цвета моря туманным утром переходила в блекло-голубые гребни, словно присыпанные густым слоем пыли. Только глаза – темно-желтые, глубокие, с пульсирующей трещиной вертикального зрачка – выделялись на этом чужом теле невнятным обещанием чего-то давно знакомого, как англоязычная песенка про член, доставшаяся Эштону от прабабушки. – Не думай о следующем шаге, – говорил он, в очередной раз опрокидывая Двести пятую в песок. – Твое тело хочет жить. Доверься ему, пусть оно само всё сделает. Двести пятая поднималась, встряхивалась и снова бросалась на него, совсем чуть-чуть не успевая за своим молочно-розовым сознанием. Ее тело хотело выжить, и с каждым днем Эштон чувствовал, как в ней всё меньше становилось молочно-розового и всё больше – чего-то другого, чего он не мог описать даже себе и что определенно было ему врагом. Двести пятая делала успехи. Она почти перестала прокручивать в голове то, что собиралась сделать в следующий момент. Их тренировки напоминали теперь бесконечный танец: два хищных тела наносили друг другу молниеносные удары, с одинаковой легкостью уходя от ответных. Рабочие драки, спешившие по своим делам, замирали у края малой арены, следя за их точными, плавными движениями. Как-то посмотреть на тренировку пришел даже мастер Сейтсе. Халид перекинулся с ним парой слов, и мастер Сейтсе ушел, унося в середке своего бордово-коричневого сознания теплый клубок малинового удовлетворения. К следующему выезду против Эштона появилась персональная ставка. Для молодого драка это было неожиданно, но после группового боя никто в Ангаре не удивился. Двести пятую включили в выезд в числе прочего молодняка, чтобы она продолжала набираться опыта у напарника. Теперь уже Эштон ехал в клетке, а она бежала следом, то появляясь, то пропадая в клубах пыли, подсвеченной белым рассветным солнцем. Очередность боев устанавливалась от меньших ставок к большим. Бой Эштона был первым; его вывели из загона, и распорядитель в синем балахоне объявил, что Арена принимает ставку Ангара. Стоя в центре водоворота из чужих мыслей, Эштон едва смог разобрать, что объявляют его противника. Обернувшись на скрежет ворот, еле слышный за гомоном разных сознаний, он вдруг захлебнулся иссиня-черным запахом, ледяным, как вода в проруби на рассвете. Это был Доппель. Теперь его звали как-то по-другому – Эштон не расслышал, как именно. Тушка у него тоже была другая – высокого широкоплечего бригена с длинными прямыми рогами, расходящимися от макушки, как нарисованные солнечные лучи. Он был в короткой кольчуге, закрывавшей грудь и спину, и держал в одной руке легкое метательное копье, а в другой – цепь, на конце которой крутилось несколько шипастых шаров. Ненависть захлестнула Эштона; он бросился вперед. Доппель отскочил в сторону и тут же метнул копье. Расстояние между ними было еще приличным, так что Эштон успел пригнуться, и копье, просвистев над холкой, вошло глубоко в песок. Доппель – и это было невероятно – почти не думал. Промежуток между решением и действием был у него таким кратким, что Эштону приходилось угадывать, что́ противник сделает в следующий момент, и действовать интуитивно. Он просто доверился своему телу и той обжигающей ненависти, что толкала его вперед и заглушала все прочие чувства. Удивительным образом Доппель делал то же самое. В его действиях не было ни стратегии, ни тактики – он попросту импровизировал, пытаясь достать противника любым способом, какой изобретало его сильное, обученное тело. Единственной разницей между ними была ненависть. Эштон чувствовал, как она полыхает в нем, заслоняя ложи, Арену и даже врага. В Доппеле не было ничего похожего на этот горячий багровый туман, и потому каждая вспышка его сознания была как на ладони, предательски обнаруживая любое намерение. Эштон следил за этими вспышками, как кошка следит за мышиной мордочкой, высунувшейся из норки. Они вели его от прыжка к прыжку, от удара к удару, безошибочно и точно – до тех пор, пока его челюсти не сомкнулись на чем-то упругом и жилистом и треск ломающихся костей не сменился пронзительным воплем. Мотнув головой, Эштон отбросил в сторону что-то длинное и неожиданно тяжелое. Доппель упал на спину, заливая песок огненной кровью, хлеставшей из обрубка правой ноги. Черный столб боли, как дым от пожара, поднимался из его сознания к небу, но самого сознания странным образом становилось всё меньше, как будто оно утекало в песок, вместе с кровью покидая искалеченное тело бригена. С каждым мгновением иссиня-черный запах истончался и отступал – как и ярость, бушевавшая в Эштоне. Когда он наконец понял, что́ это значит, и, рванувшись к распростертой бригенской тушке, с размаху вогнал хвостовую пику в основание рогатого черепа, было уже поздно. Сознание Доппеля – или кто он там был – утекло за пределы Арены в другое тело, заготовленное на случай, если эту тушку убьют. Может, это даже было тело Сорок первого, внезапно подумал Эштон, и багровый туман снова обжег его изнутри, заглушая ревущие от восторга ложи. Глава 25. Эштон Быстрая победа на Арене впечатлила всех, даже мастера Сейтсе. Эштону дали дополнительные баллы, а по возвращении в Ангар покормили отдельно – он едва успел избавиться от капсулы с вязким синеватым лекарством для кожи примов. Халид, который забирал капсулу, был рассеян и чем-то встревожен: Эштон явственно видел небольшую воронку ледяного мятного цвета в центре его всегда спокойного сознания. Внешне Халид был таким же, как прежде, – разве что раздражался чуть больше обычного, принимая поставки с Периферии. Иффи-фэй несколько раз не приезжала; вместо нее из гиросферы кряхтя вылезал толстый прим с абсолютно лысым хвостом и бугристыми проплешинами на плечах и спине. Халид точно так же перебрасывался с ним ничего не значащими фразами и отходил, но глаза его становились тусклыми и почти черными, как два плохо отшлифованных агата. Беспокойство съедало его изнутри. Эштон видел такое же беспокойство в своих пациентах – это были партнеры или родители тех, у кого обнаружили неизлечимое нейродегенеративное заболевание. Пока больные пытались попасть в приоритетные списки кандидатов на Лотерею, их близкие проходили у Эштона интенсивную терапию принятия. Вот только как примириться с тем, что каждое действие того, кого они любили, каждый шаг, который давался ему ценой невероятных физических мучений и к тому же стоил довольно больших денег, по сути только приближал его уход? Половина таких пациентов ложилась в клинику с нервным срывом, едва лишь из «Кэл-Корпа» приходило сообщение с назначенной датой финала, и Эштону приходилось проводить с ними дополнительные сессии (оплачивавшиеся, кстати, по двойному тарифу), чтобы привести их в чувство к дедлайну. Близкие родственники были частью зрелища, разворачивавшегося под софитами Арены, и многократно увеличивали шансы кандидата на получение номера. Что-то подобное было сейчас в Халиде. Там, на Периферии, Иффи-фэй вела собственную борьбу за выживание, на исход которой он не мог повлиять, но и не мог об этом не думать. Когда ледяная мятная воронка захлестнула его с головой, Иффи-фэй наконец появилась. Выглядела она подавленной. Ее оранжево-черный запах больше не обжигал, он был словно присыпан пеплом и распространял слабое неуверенное тепло, как не вполне остывшие угли. – Хвала Старейшему, – прошелестела она, глядя в землю. – Говорят, что из-за тебя они потеряли ставку. Мятная воронка внутри Халида на мгновение сжалась, уступив место горячему влажному запаху, похожему на аромат свежей булки, но тут же развернулась снова. – Из-за своей собственной глупости, – со злостью выдохнул он. – И нетерпения. Я предупреждал, что надо ждать и смотреть. – Они не могут ждать, – Иффи-фэй подняла на него умоляющие янтарные глаза. – Ставки против чемпиона слишком дорогие. Эштон припал к земле, распластавшись в пыли на брюхе. Слова Иффи-фэй имели смысл только в одном случае: если Халид помогал кому-то с Периферии ставить против своего же Ангара. Это и было платой за активатор чипа для Иффи-фэй, внезапно понял Эштон. Халид наблюдал за тренировками драков, знал их привычки, слабые и сильные стороны. Его заказчики с Периферии выбирали тушку среди тех, кто хорошо показал себя в боях на Арене, и Халид передавал им информацию о том, как можно победить ее обладателя. Эштон вспомнил Доппеля в тушке секта, уносящего с Арены бездыханное тело Сорок первого. Целое и невредимое тело боевого драка с железной мускулатурой и отточенными рефлексами, настоящую машину для убийств, управлять которой теперь могло любое сознание. Доппель знал, что Сорок первый привык смотреть левым глазом, и потому в минуту опасности повернет голову вправо, сократив себе левое поле обзора. Доппелю надо было только дождаться момента, чтобы ужалить драка в левую пятку. – Если б ты был попонятливее, – произнес у него над ухом издевательский хрупкий голос, – Сорок первому не пришлось бы говорить об этом на тренировке. Старичок аккуратно переступил через морду Эштона и пошел дальше, энергично работая шваброй. Легкие белые волосы на затылке взлетали и опадали в такт движениям. – Это был Халид, – Эштон приподнялся, задрожав от ярости. – Это он рассказал всё Доппелю. Видимо, через периферийных поставщиков. – Халид не ищейка, – возразил старичок. – Он не видит чужие сознания и не умеет читать мысли. Всё, что он может узнать, должно быть сказано вслух. «Не думай, – пронеслось в голове у Эштона. – Твое тело хочет жить. Доверься ему». Доппель в тушке бригена старался не думать, что делает, – как и Двести пятая, которую Эштон тренировал под присмотром Халида. Значит, тушка, которую «они» себе выбрали и проиграли ставку, принадлежала… ему? – Да ты просто умнеешь на глазах, – хмыкнул старичок, наклонившись, чтобы вытащить запутавшуюся в веревках зеленоватую чешуйку. – Жаль, что Сорок первый не дожил. Он бы гордился. Эштон тихо зашипел, подняв гребни, но старичок даже не повел бровью. – Лучше подумай, что с этим делать, – посоветовал он, выпрямляясь и выбрасывая сухую чешуйку. – Вряд ли Халид убедит их выбрать другую тушку. В подбрюшье у Эштона вдруг стало холодно и тяжело, как будто он проглотил камень. Против надсмотрщика, да еще такого опытного и доверенного, как Халид, ничего нельзя было сделать. Отказ от тренировок с Двести пятой вызовет подозрения и неминуемо приведет к порке: ни один драк в Ангаре не имел права решать, с кем и как тренироваться. Эти решения принимали только надсмотрщики – и мастер Сейтсе. – Придется признаться, что я ищейка, – сказал Эштон, отвечая себе на мысль, которую он даже не решился толком обдумать. – Иначе Сейтсе мне не поверит. – Возможно, – кивнул старичок. – Но тебя же заботит совсем не это. Шваркнув пару раз по земле, он вышел из тени складских бараков и двинулся к гиросферам, широкими взмахами ровняя песок и пыль, истоптанные когтистыми перепончатыми лапами. Из торговых гиросфер во дворе оставалось всего две. Та, где сидела Иффи-фэй, была плотно закрыта, но холодный голубой запах тревоги ощущался даже сквозь стенки. Иффи-фэй боялась не за себя. Страх, от которого ее сознание выстывало изнутри, как заброшенное здание, имел то ли образ, то ли привкус Халида. Она словно носила его в себе, то и дело прикасаясь к нему сознанием. – Его убьют, – чуть слышно прошептал Эштон. – Я не могу с ней так поступить. – А с собой? – фыркнул у него в голове старичок, почти растворившись в сумерках. – С собой можешь? Тренировки с Двести пятой продолжились, вот только Эштон перестал комментировать ее и свои действия вслух. Но Халид, если что-то и заметил, не подавал виду, спокойно сидя на бортике и наблюдая за тем, как два драка поднимают тучи песка, пытаясь достать друг друга когтями и хвостовыми пиками. За несколько выездов Эштон набрал пару сотен баллов и перешел в категорию перспективных бойцов. Город выставлял против него всё более опытных противников, повышая ставки, неизменно достававшиеся Ангару. Иссиня-черное сознание Доппеля больше не появлялось. Среди тех, кого Эштон калечил и убивал на Арене, не было никого, кто бы использовал трюки, которые можно было связать с тренировками в Ангаре. Между ним и Халидом установилось нечто вроде эмпатического перемирия; во всяком случае, для себя Эштон обозначал это так. Халид продолжал подкармливать его и прикрывать перед мастером Сейтсе и другими надсмотрщиками. Эштон старался не подставлять его слишком частыми отлучками и продолжал тренировать Двести пятую, иногда позволяя ей почти победить. В конечном счете оба заботились об Иффи-фэй, и Эштон чувствовал, что это сближает его с Халидом, делая их чуть ли не братьями. Если бы они встретились в других обстоятельствах, думал Эштон, они бы запросто могли подружиться. В приме ощущалась спокойная земная сила, благодаря которой он крепко стоял на ногах. Эштон не знал, была ли она всегда или появилась, когда Иффи-фэй оказалась на Гарториксе и они смогли отыскать друг друга. Честно говоря, ему было всё равно. Халид был своим, что бы это ни значило. После очередного выезда, на котором Эштон заработал больше 80 баллов, Халид сказал, что Двести пятую пора учить глотать камни. В принципе, он был прав – даже если не брать в расчет его тайных дел с ренегатами. У Эштона было 827 баллов; очень скоро он станет чемпионом Ангара, и получение токена будет вопросом одного-двух выездов. За такое короткое время натаскать преемника трудно, но можно – если начать прямо сейчас. Но сперва нужно было найти подходящий камень. После самоубийства Иффи-фэй за чистотой территории Ангара следили с особым тщанием: даже сухие чешуйки с линяющих драков тут же собирали и выбрасывали. Камень мог попасть в Ангар только с очередными периферийными поставками. Держать камень при себе было опасно даже надсмотрщику. После передачи камень надо было быстро проглотить, отнести к дальним складам и закопать поглубже в песок.