Эштон поспешно накрыл перепончатой лапой клубок серебристых линий. В следующее мгновение мир вокруг него исчез, растворившись в переливчатом синеватом свечении, которое свернулось в воронку и потащило его одновременно вовне и внутрь, выворачивая наизнанку. Два светящихся алых глаза, перечеркнутых вертикальным змеиным зрачком, появились из глубины и тут же сменились фиолетовым сполохом и взмахом чего-то острого, нацеленного в живот. Ярко-зеленые пятна заплясали вокруг, и Эштон задохнулся от невыносимой боли, раздиравшей все его внутренности. Боль была везде. От нее не было спасения, она выжигала его изнутри, превращая всё, чем он был, в непроницаемый мрак и пурпур. Когда от него совсем ничего не осталось, переливчатая воронка схлопнулась, и Эштон обнаружил, что лежит на земле, вцепившись в нее когтями и с хрипом хватая разинутой пастью воздух. Неподвижное тело Сорок первого лежало рядом, разметав лапы и запрокинув колючую голову в молчаливой предсмертной агонии. – Неплохо, – хрупкий голос прозвучал у Эштона в голове раньше, чем он смог найти старичка глазами. – Только я бы еще раздобыл лекарств, чтоб каждый раз не умирать в нем почем зря. Лекарств был полон подвал, но в темноте можно было ориентироваться только на слух и запах. Эштон несколько раз спустился и вылез обратно, прежде чем ему удалось отыскать мешок с прозрачными капсулами, в которых хранилась перетертая смола хондра. Вспомнив всё, что Сорок первый когда-то говорил ему о лекарствах, Эштон добавил к своей добыче игольчатые кристаллы и несколько разноцветных порошков – всё, что могло хоть немного облегчить боль. Старичок наблюдал за вылазками с молчаливой усмешкой. – Умирать больно, – бубнил он всякий раз, когда Эштон вылезал из подвала с новым чудодейственным средством. – С этим ты всё равно ничего не поделаешь. Эштон не обращал на него внимания. Мысль о том, что ему придется вернуться в тело Сорок первого сквозь переливчатую воронку, наполненную черной пурпурной болью, ужасала его, так что он предпочитал заниматься чем угодно, лишь бы не думать о неизбежном. Но и откладывать возвращение надолго было нельзя: через несколько дней мертвая тушка начнет разлагаться. Перед новым заходом Эштон засыпал рану в подбрюшье Сорок первого толстым слоем обезболивающей смеси из смолы хондра и нескольких порошков. Это помогло ему продержаться в умирающем теле чуть дольше, но, оказавшись опять в своей тушке, он почувствовал, как его выворачивает, словно он пытается проглотить тренировочный камень размером с две капсулы сразу. – А что ты думал? – старичок пожал плечами, размазывая по земле зеленоватую жижу, вытекшую из-под сведенного спазмом хвоста. – Убивать их гораздо проще, чем возвращать обратно. Лекарства действовали до тех пор, пока в поврежденной тушке теплилось живое сознание. Работа лекаря заключалась в том, чтобы продержаться в тушке как можно дольше. Эштон проникался всё бо́льшим уважением к Ли: тот мог надевать искромсанную тушку мертвого драка по многу раз в день и держаться в ней целых десять минут, прежде чем нестерпимая боль выкидывала его обратно. Старичок попытался ему рассказать, что́ именно делает лекарь в убитой тушке, но все его объяснения сводились к тому, что надо научиться отделять чужую боль от своего сознания и видеть ее источник в чужом теле. – Это же мое тело! – возмущался Эштон, едва отдышавшись после очередного возвращения. – Мое, понимаешь? Мое. Это было не совсем правдой. Как только рана в животе Сорок первого слегка затянулась, Эштон стал замечать, что внутри его тела есть что-то, что не было ни Сорок первым, ни им самим. Надевая страдающую от боли тушку, Эштон всякий раз натыкался на эту сущность, у которой не было ни цвета, ни запаха, ни ощущений, но было что-то другое – мимолетный след, движение на границе видимости, тень сознания, ускользающая сама от себя. По мере того как тело Сорок первого выздоравливало, эта сущность становилась если не видимой, то во всяком случае более осязаемой и отдельной, как источник боли в подбрюшье. Эштон надеялся, что со временем он сможет учуять хотя бы след солнечного зеленоватого запаха с медным отливом, но ни крупицы сознания Сорок первого в тушке больше не было – только странная сущность, для которой нет названия, но которая там, в переулке, отозвалась на имя «Роган». Через несколько дней, очутившись в теле Сорок первого, Эштон почувствовал не только боль, но и голод. Поджарая зеленоватая тушка была истощена и требовала теплой крови; фиолетовая, впрочем, тоже. – Птенцами торгуют на рынке у самых ворот, – сказал старичок, полируя шваброй листы, которыми был накрыт Сорок первый. – Но тебе придется украсть как минимум парочку. Своровать толстого неповоротливого птенца, схватив зубами за голову и выдернув из открытой клетки, было не так уж и трудно: надо было только дождаться, пока жилистый торговец-прим повернется спиной к покупателю, чтобы взять кожаные ремни, которыми птенцов сцепляли в бьющиеся кричащие связки. Гораздо сложнее было не сожрать птенца прямо на месте, а придушить, чтобы не двигался, и донести до укрытия в тупике. Как-то раз Эштон не выдержал и разодрал добычу прямо на окраине рынка, огрызаясь и топорща гребни на слишком любопытных прохожих. Какой-то прим, отойдя на безопасное расстояние, дунул в короткий витой рог, висевший у него на боку, и в конце улицы немедленно показалась четверка гвардейцев с арбалетами и цепями: они патрулировали эту часть рынка в поисках мелких воришек. Эштону пришлось бросить недоеденного птенца и ретироваться, хотя от голода у него сводило живот. Выздоравливая, тело Сорок первого требовало всё больше и больше пищи. Эштон сбивался с ног, пытаясь обеспечить едой сразу обе тушки: зеленая еще была слишком слаба, чтобы надевать ее во время вылазок. В ней Эштон пока только ел и спал, всякий раз удивляясь тому, насколько чужими были ее привычки. Сорок первый всегда сначала разгрызал кости, добираясь до сладкого пористого вещества внутри. Эштон заметил это еще в Ангаре и думал, что то была привычка его сознания еще с Земли. Теперь стало ясно, что расправляться с добычей именно так любило его хищное зеленоватое тело, а Сорок первый просто не мешал ему получать удовольствие от еды. Это тело делало всё по-другому – встряхивало ярко-зелеными гребнями, сворачивалось в клубок, засыпало и просыпалось, рычало и фыркало. Оно было чужим, как одежда близкого родственника, доставшаяся в наследство. Но Эштон берег его больше, чем свое собственное: это тело было единственным, что осталось от человека, которого он любил. Со временем, промышляя на рынке в поисках пищи, Эштон осмелел и стал воровать не только еду, но и кошельки, срезая их с портупей быстрым скользящим движением бокового гребня. Внутри были койны – серебристые кругляшки с полустертыми цифрами «3», «5» и «10» и эмблемой Банка Памяти на обороте. Металл, из которого они были отчеканены, не проводил тепло, и чтобы убедиться в том, что они настоящие, их первым делом терли в ладонях или клали в рот, проверяя, не нагреваются ли они. Пару раз, исследуя содержимое срезанных кошельков, Эштон находил фальшивки: они быстро теплели на солнце, и их приходилось выбрасывать, чтобы не расплатиться случайно ими под носом у гвардейцев Банка Памяти, которые контролировали Периферию. Периферия была большой приграничной зоной. Как и в любой приграничной зоне, здесь царили свои порядки, весьма приблизительно следовавшие законам, по которым жил Город. Энергия Горизонта, запитанного от Источника, на Периферии постепенно сходила на нет. На гиросферы и излучатели ее не хватало, поэтому среди местных жителей в ходу были двухколесные платформы и холодное оружие всех мастей: стальные ножи и гартаниевые стилеты, шипастые металлические шары и цепи со связками лезвий, тяжелые и легкие арбалеты. Тот, кто умел с этим обращаться и обладал сильной здоровой тушкой, мог чувствовать себя в относительной безопасности – до тех пор, пока его оружие или тушка не привлекали внимание охотников, которых на Периферии было великое множество. В основном охотники промышляли за Горизонтом, уходя на несколько дней за пределы Города и возвращаясь с грузом экзотических фруктов, личинок или смолы хондра. Но внутри крепостной стены, отмечавшей границу Города, их ненавидели и боялись, потому что среди охотников были «трупоеды». Трупоеды привозили из-за Горизонта «запчасти»: вязанки отрубленных хитиновых лапок, рук или ног, покрытых зеленой шерстью, изредка – шипастые гребни или рога, спиленные с черепов бригенов. Сами они утверждали, что это была честная добыча: трупоеды выслеживали и убивали диких сектов, примов, бригенов и драков, водившихся в лесах на расстоянии двух-трех дней пути от Города. Но в глухих переулках Периферии, где никому ни до кого не было дела, тушки тоже зачастую пропадали бесследно вместе со своими сознаниями – а их части иногда всплывали на черном рынке. Черный рынок находился везде – и нигде конкретно. Он был призрачной подкладкой Периферии, которую можно было пощупать, лишь отыскав прореху в окружающей реальности. На черном рынке торговцем и покупателем мог оказаться любой: трехлапый калека-сект, выпрашивающий койны на перекрестке, прим, погоняющий извозчика, бриген, держащий харчевню в одном из глухих переулков. Продавали и покупали не столько предметы – хотя оружие и особенно активаторы вроде того, что достался Эштону, были в большом ходу, – сколько услуги. По законам Города услуги эти были преступными, но и покупателей их, и продавцов было почти невозможно поймать – если сами они не сдавали друг друга гвардейцам за пару токенов. Мастерская Вирту и Ли была средоточием этой подпольной жизни. У Ли была лицензия Банка Памяти на мелкий ремонт и лечение тушек без существенных изменений их внешнего вида и физических характеристик. Формально он занимался тем, что залечивал случайные порезы бригенам, снабжал примов присыпками от облысения и изредка приживлял сектам на лапки новые присоски взамен стесанных. На деле же Ли и Вирту брали заказы на создание гибридных тушек, собранных из частей разнородных тел для повышения боевых качеств, и даже на восстановление убитых тушек для последующей продажи. Эштон чуял некоторых клиентов мастерской, когда рылся в подвале в поисках очередного лекарства для Сорок первого. Он никогда их не видел и не хотел знать, как они выглядят, но запахи их сознаний отпечатывались в нем поневоле – серебряные, крапчатые, искрящиеся. Кое-кого он встречал потом в переулках под крепостной стеной, где они странным образом исчезали, минуя Лесные ворота и привратников. За Горизонт явно вели потайные ходы, и Эштон не сомневался, что те, кому они известны, будут защищать это знание до последней капли крови. Через несколько дней после убийства лавандового сознания, пробравшись в подвал, Эштон услышал, как Ли и Вирту ругаются во дворе. Заказчик, которого Ли обманул со сроками, так и не вернулся за тушкой убитого драка. Примы-охотники тоже не появлялись; может быть, что-то случилось, а может, они ушли в очередную экспедицию. Так или иначе, с тушкой драка надо было что-то делать: держать ее в мастерской дальше было опасно. Вирту хотел разделать ее и продать по частям – это было гораздо проще, чем пристраивать целую тушку, да еще со следом. Ли шипел, что так они почти ничего не заработают. На самом деле ему было жаль своей работы: порубить тело драка на запчасти после того, как он умирал в нем от боли несколько дней подряд, было для Ли верхом идиотизма. Победил всё равно Вирту. – Эта тушка была заказана, – произнес он так тихо, что Эштону пришлось напрячь слух, чтобы разобрать слова. – Что подумают те, к кому она не попала, если она вдруг всплывет на черном рынке? – Что мы завалили гонца, который за ней приходил, – неохотно ответил Ли. – Но ведь это не так, мы понятия не имеем, куда он делся. – Расскажи это им, – ухмыльнулся Вирту. – Может, они поверят. – Ладно, – помолчав, произнес Ли. – Скажи Шорпу, пусть тащит сюда кислоту и смолу хондра. Эштон поспешно выбрался из подвала, скользнул за угол и в грубой кладке забора нашел щель пошире, чтобы видеть, что происходит во дворе. Иффи-фэй вышла из приземистого строения с двумя ведрами. В одном плескалась желтоватая кислота секта, другое было доверху наполнено бурыми хлопьями. Вирту вытащил железный котел и установил рядом с каменным постаментом, где лежала покрытая свежими шрамами синеватая тушка драка. Ли наклонился над ней с гартаниевым стилетом в одной лапке и чем-то вроде гартаниевой пилы в другой. Послышался хруст, от которого у Эштона вздыбились гребни, и Ли несколькими уверенными движениями пилы отделил голову драка от шеи. Иффи-фэй ловко поймала окровавленную колючую голову в пустое ведро – Эштон даже не заметил, как она высыпала смолу хондра в котел. Вирту плеснул туда кислоты из другого ведра, и содержимое котла зашипело, на глазах превращаясь в кипящую жижу. Окунув в жижу палку с намотанными веревками, прим мазнул ею по распиленной шее драка. Пурпурное месиво задымилось и тут же застыло твердой бордовой коркой. Видимо, это был способ законсервировать части тушки, чтобы их можно было дольше хранить, а потом, после продажи, приживить к открытой ране на любом теле. Вирту требовал разделать тушку драка на как можно более мелкие части. Ли ворчал, что так они потратят больше смолы хондра, чем если бы просто закопали целую тушку в подвале, засыпав смоляными хлопьями для сохранности, но продолжал орудовать пилой и стилетом. Под конец он достал из ведра колючую голову и, с усилием разжав пасть, аккуратно вырезал длинный раздвоенный язык и один за другим выдернул острые загнутые зубы, обмакнув каждый в остатки жижи на дне котла. Пошарив у подножия постамента, Вирту что-то нажал и уперся в плиту плечом. С помощью Иффи-фэй ему удалось сдвинуть с места каменную махину, под которой обнаружилась глубокая яма – туда и свалили груду законсервированных обрубков. Беззубую и безъязыкую голову Иффи-фэй облила кислотой секта и, дождавшись, когда чешуя и плоть слезут с костей и растворятся, разбила голубоватый череп тяжелым каменным молотом и размолола в труху вместе с застрявшим в верхнем позвонке чипом. – Поучительное зрелище, – сказал старичок, когда Эштон вернулся в тупик, подавленный увиденным. – Полезно помнить, что любое тело, которое кажется тебе твоим собственным, можно разделать на кучу мясных кусков, не имеющих с тобой ровным счетом ничего общего. – А сознание? – спросил Эштон сквозь подступающую тошноту. – У нее же было сознание. – Ее убили за Горизонтом, – старичок пожал плечами. – Даже если у нее были другие тушки, оттуда она не могла в них попасть. – В тушку можно попасть на расстоянии? – Эштон пропустил мимо ушей слова про Горизонт и зацепился за единственное, что позволило бы хоть ненадолго отвлечься от разлитого в воздухе ощущения полной и окончательной смерти. – Разумеется, – старичок фыркнул; его легкие белые волосы всколыхнулись и тут же опали. – Если тушка твоя, достаточно просто подумать о ней, чтобы переместиться. Или, например, умереть. Приподняв металлические листы, Эштон взглянул на безжизненное тело Сорок первого. Казалось, тот крепко спит. Ярко-зеленые гребни аккуратно сложены вдоль спины, хвост подвернут под голову, глаза закрыты. Даже чип на затылке слегка светился. Не было только дыхания: впалые чешуйчатые бока и узкие щели ноздрей оставались неподвижными. – Как сделать тушку своей? – спросил Эштон, подавив идиотское желание уткнуться Сорок первому в шею, чтобы ощутить уверенное тепло и силу, живущую под зеленоватой переливчатой чешуей. – «Сделать»? – старичок рассмеялся. – Твоя тушка всегда твоя. Иначе как бы ты в ней оказался? Эштон снова взглянул на Сорок первого. Его тело не пахло солнечным зеленоватым сознанием, но было набито воспоминаниями. Эштон помнил, как Сорок первый ел, спал и дрался; как ловил толстых птиц в прыжке, на полторы головы поднимаясь над остальными драками; как слегка поворачивал голову, чтобы смотреть левым глазом, когда видел что-то по-настоящему важное. Всё это и было им, и помещалось оно не в поджаром теле с ярко-зелеными гребнями, а в голове у Эштона – так же, как и всегда. – Наконец-то ты это понял, – ехидно заметил старичок, и Эштон вдруг обнаружил, что смотрит на него с другой стороны, из-под наваленных сверху металлических листов, – а сам старичок, посмеиваясь, толкает концом швабры неподвижную фиолетово-пурпурную голову с плотно закрытыми веками и поникшими алыми гребнями. Выбравшись из-под листов, Эштон встряхнулся и огляделся. Его новая тушка была ниже ростом, чем он привык, но гораздо подвижнее и выносливее. В подбрюшье немного чесался заживший шрам. Хвостовая пика была короче, но все три ее грани резали не хуже гартаниевых лезвий. Очень хотелось есть; потянув носом воздух, Эштон ощутил слабый запах лежалых перьев, поднимавшийся от входа в подвал, и клацнул зубами, представляя, как горячая птичья кровь наполняет пасть и стекает по языку. Старичок обернулся и хмыкнул. – Прежде чем сломя голову мчаться на рынок, – сказал он, сметая пылинки с одного из алых боковых гребней, – прикопай свою тушку получше. Если, конечно, не хочешь ее кому-нибудь подарить. – Она же моя, – удивился Эштон. – Ты сам говорил: моя тушка всегда моя. – Это да, – старичок наклонил голову и направился к выходу из тупика, подметая перед собой дорогу. – Вопрос в том, что такое «моя» и кто думает эту мысль в данный конкретный момент. Проводив его взглядом, Эштон на всякий случай завалил фиолетово-пурпурное тело двойным слоем металлических листов. Он уже понял, как вернуться обратно: достаточно представить себя в этом теле с алыми гребнями так, словно уже был там и никогда с этим телом не разлучался. Внутри обе тушки ощущались одним целым, как двуглавое тело с восемью конечностями, часть которых сейчас работала, а другая часть отдыхала. Эштон не знал, почувствует ли он что-нибудь, если в его отсутствие фиолетово-пурпурную тушку кто-то найдет и присвоит или вовсе разрубит на части. Честно говоря, он не хотел об этом думать. Сейчас его сознание целиком помещалось в хищном зеленоватом теле, голодном и полном сил. Путь до рынка занял меньше времени, чем обычно: тело Сорок первого действительно было более тренированным, чем тело Эштона. Мясные ряды хорошо охранялись, но на подступах к ним, в переулках между хрупкими глинобитными домиками, всегда была парочка-другая борзых торговцев, не желавших платить охранную пошлину. Одного, гнилозубого облезлого прима, Эштон уже выучил наизусть со всеми нехитрыми импульсами его неповоротливого светло-коричневого сознания: он всегда отворачивался от клеток с птенцами, когда катал во рту койны, проверяя их подлинность. В этот раз прим сидел на повороте к мясным рядам, расположившись между пирамидами клеток, набитых галдящими птенцами. Вокруг него собралась горстка покупателей-сектов и изможденный бриген с серой перхотью между рогами. Они наперебой торговались за каждый койн, оттирая друг друга от клеток. Эштон подошел ближе. Низкорослый сект приподнял грудные пластины панциря и полез за кошельком. Прим-торговец подался вперед, сморщив нос и обнажив гнилые пеньки зубов в жадной улыбке. Теперь главное – не пропустить момент, когда он откроет клетку и отвернется, чтобы облизать протянутые ему койны. Эштон приоткрыл пасть, высунул кончик раздвоенного языка – и вдруг замер, словно споткнувшись. Гнилозубый торговец-прим не пах ничем, кроме птичьего дерьма и потной свалявшейся шерсти. Сект, бросивший перед ним на землю четыре койна, тоже ничем не пах, – разве что нагретым на солнце хитином. Эштон с силой втянул в себя воздух, наполненный шумом и вонью близкого рынка, но не учуял вокруг ни одного сознания. Сорок первый не был ищейкой, его тело никогда не умело чувствовать запахи. И на Арене, и в Ангаре Сорок первому приходилось полагаться исключительно на собственную смекалку и наблюдательность. – Говорят, из Ангара D13 кто-то сбежал, – сказал сект, глядя, как прим достает из клетки пару птенцов и, перевернув вниз головами, надевает кожаную петлю на толстые когтистые лапы.