Он пробивает мне стенку живота пониже пупка и продолжает движение вперед, пока острие не выходит у меня из середины спины. Мне не то чтобы больно, просто очень неудобно, а еще от вибрации ломит зубы. Он меня убил. Мы смотрим друг на друга в упор. От удивления у него отвисает челюсть: сколько лет он мечтал об этом, и вдруг все произошло так быстро, что он не может поверить. По его глазам я вижу, что он перебирает в памяти все случаи, когда он предавался мечтам об отмщении, грезам, которые каскадом шли одна за другой. Вот этим-то моментом беззащитности я и пользуюсь: делаю шаг вперед, надеваясь на меч до тех пор, пока его рукоятка не упирается мне в живот, и бью его ножом в солнечное сплетение. Мой нож входит в него не так легко, как его меч – в меня, но мы стоим, почти обнявшись, вонзив друг в друга клинки. Я шевелю в ране клинком, пилю им сопротивляющуюся мускулатуру, пытаюсь нащупать биение его сердца. Вдруг нож застревает на месте и не движется ни туда ни сюда – значит он сместил сюда свою Защиту. Наши взгляды опять встречаются, теперь уже в последний раз – он знает, что сейчас умрет. И тут я взмахиваю другой рукой, в которой зажат второй нож, клинком назад, и обрушиваю его на затылок Берна. Металл пробивает кость и погружается в мозг. Кость трещит, когда я верчу ножом в ране, отнимая у Берна его жизнь, его память, его надежды, мечты, похотливые желания и радости, превращая их все в кашу. Еще секунду назад он был человеком. Теперь он – кусок мяса, и больше ничего. Он выкатывает глаза и содрогается в конвульсиях. Его рука отпускает Косаль, противная вибрация прекращается, и Берн мешком падает у моих ног. Я стою посередине арены, из меня торчит меч. Мне хочется отойти в сторону, хотя бы на пару шагов, лишь бы не упасть прямо на Берна, но ноги больше не слушаются меня. Не знаю, от яда это или оттого, что Косаль перебил мне позвоночник. Мои колени подгибаются, и я начинаю опускаться на песок. Скорее, все-таки позвоночник – та противная вибрация во всем теле явно свидетельствовала о том, что меч задел кость. Падая, я раскидываю руки, чтобы лечь лицом вверх. Полтора фута Косаля выталкиваются из моего живота наружу, когда я спиной ударяюсь о песок. Звезда Паллас все еще светит надо мной, значит все в порядке. Пусть я умру, главное, чтобы даже в последний миг мои глаза видели ее свет. 23 Экран на стене комнаты техподдержки разрывался от грохота транслируемого боя, но в самом помещении царило полное молчание. Кольберг пытался сдержать бившую его дрожь, но не мог. Все его тело тряслось и зудело с ног до головы, глаз судорожно дергался. – Господи боже мой, господи, – шептал он снова и снова, – он сделал это. Он все-таки смог. Кто-то из техников прошептал: – В жизни ничего подобного не видел. Вот это будет бестселлер так бестселлер. Лучший со времен Кастового бунта. Хит всех времен. Другой технарь, видимо более философского склада, чем первый, шепнул, что им всем выпала редкая удача присутствовать при таком событии и что он еще внукам расскажет, как на его глазах умирал Кейн. Однако из всех, кто был в тот момент в комнате, лишь один человек молился, чтобы Кейн выжил, чтобы он не переставал дышать, – и это, как ни странно, был Кольберг. Правда, причина у него была проще некуда: в небе над стадионом все еще шла битва Паллас и Ма’элКота. Если Кейн умрет сейчас, то запись прекратится, и никто из зрителей не узнает, чем кончилось дело. Вдруг в динамиках Студии зашелестел внутренний монолог Кейна: Теперь я понял. Я знаю, что он имел в виду. Отец говорил мне, что знать своего врага – это половина победы. Теперь я тебя знаю. Вот так. Это ты. Кольберг побелел, услышав эти слова. Почему-то ему показалось, что Майклсон говорит именно с ним. Трясущейся рукой он промокнул губы и уставился на кнопку экстренного извлечения. Еще не поздно, еще можно выдернуть Кейна прямо сейчас, и черт с ним, с боем. И он это сделает, обязательно сделает, как только увидит, что Кейн начинает заходить на запретную территорию. Но уже в следующую минуту он расслабился. Что он на самом деле может сказать, этот Кейн? Техника заткнет ему рот прежде, чем он ляпнет что-нибудь по-настоящему компрометирующее. И он заерзал в кресле, устраиваясь поудобнее, так чтобы сполна насладиться зрелищем смерти Кейна, уделив этому событию все внимание, которого оно, несомненно, заслуживало. Он так долго этого ждал. 24 В небе над стадионом Победы сошлись в битве два бога. Речная вода доставляла Ма’элКоту неудобства лишь в одном – мешала ему видеть. Находясь внутри сферы, он призвал к себе любовь Своих Детей, вытянул руки, и молния с неба заплясала, повинуясь его жесту. От жара его тела река вокруг него вскипела, и облака пара устремились вверх, становясь частью огромных серых туч. Молния и огонь разом ударили в ту крошечную часть Песни Чамбарайи, которая звалась Паллас Рил, прошли сквозь нее, как сквозь линзу, и устремились к самому Чамбарайе, не причинив богу никакого вреда. Рыба в реке подохла, прибрежные деревья засохли, а трава сгорела, семейство выдр задохнулось от пара в омуте, который вдруг вскипел вокруг них, да ошпаренный паром олень свалился в реку. И все же вся мощь Ма’элКота не смогла причинить Чамбарайе и доли тех беспокойств, как мог бы один степной пожар или ранние морозы в горах. Паллас пела вместе с Песней, и Песня текла сквозь нее, и Песня была ею; она была целиком проницаема и для Песни, и для Силы Ма’элКота. И так же сквозь нее Чамбарайя нанес свой ответный удар: не огнем, не молниями, а самой силой жизни – силой, которой он служил. Фурункулы вдруг обсыпали безупречную прежде кожу Ма’элКота, а зеленые водоросли размножились в его легких. Проказа разъедала его плоть. Крошечные симбионты, которые все еще жили в его кишках, вдруг стали расти и расти, раздувая его живот, и выросли настолько, что наверняка разорвали бы его изнутри, не будь Ма’элКот, как и Чамбарайя, в такой же степени идеей, в какой и существом из плоти и крови. Могучая любовь, которую он черпал из жизни Своих Детей, горела внутри его, очищала его, и скоро его кишки, его легкие, кожа, кровь – все снова очистилось и стало столь же безупречным, как лунный лик. Сражаясь, два бога вели друг с другом разговор. Голос Ма’элКота сплетался из голосов многих тысяч, в нем было все, от первых криков новорожденных младенцев до шамканья беззубых стариков: «Почему ты не нападаешь на Моих Детей? Ведь ты знаешь, что лишь так ты можешь ослабить Меня: сотряси землю, опрокинь их постройки, затопи их дома. Разве не в этом твоя сила?» Ответ прилетел с грохотом водопада, с перекличкой гусей, с треском ломающегося льда: ОНИ НИЧЕМ НЕ СОГРЕШИЛИ ПРОТИВ МЕНЯ. И Ма’элКот понял: Паллас Рил не простой проводник мощи Чамбарайи. Ее воля окрашивает Песнь; они едины… Значит, ему нужно победить не Чамбарайю, но Паллас. Заботы, которые реке покажутся несущественными, как пылинки на ее поверхности, могут быть очень важны для женщины, сквозь которую течет ее Сила. «Так давай вместе покончим с этим, ты и Я». Он раскинул могучие руки и выпустил на нее Силу; не огонь, не молнии, не ветер, но мощь. Чистую, беспримесную мощь. Поток, который он черпал из жизни Своих Детей, бил в нее без конца и без края. И она приняла его в себя весь. Поток стремился в нее и сквозь нее, и она ощущала его природу: он состоял из жизней Детей Ма’элКота, которые пролетали сквозь нее и гасли одна за другой, будто светлячки на морозе. 25 Только теперь, когда уже слишком поздно и я лежу, умирая, на пропитанном кровью песке, я понимаю суть. Теперь я все понимаю. Понимаю, что он хотел сказать тогда. Отец говорил мне, что знать своего врага – значит наполовину выиграть битву. Так вот, теперь я тебя знаю. Точно. Это ты. Это каждый, кто, сидя в тепле и комфорте, смотрит, как я умираю, каждый, кто моими глазами видит, как дергаются мои кишки: вот ты и есть мой враг. Вокруг меня валяются трупы – они как колоски, оставленные на пшеничном поле небрежным жнецом. Тело Берна остывает под изгибом моей спины, и я уже не чувствую его больше. Небо тоже темнеет, но нет, наверное, меня просто подводят глаза – свет Паллас как будто померк. Каждая капля крови, которая сейчас впитывается в песок на этой арене, падет на меня и на тех монстров, которые заслали меня сюда. То есть опять-таки на тебя. Это твои деньги дают жизнь мне и таким, как я; это твоей похоти мы служим. Ты мог бы нажать кнопку, отвернуться от экрана, выйти из театра, закрыть книгу… Но ты этого не делаешь. Значит, ты мой сообщник и мой убийца. Мой рок. Мое ненасытное, пьяное от крови божество.