– Ладно, – вздохнул Эриксон и вытер потные щеки. – В стоке был волос Юсефа Эка, а в трещинах на полу – кровь отца, Андерса Эка. – Как я и говорил, – просиял Йона. Эриксон засмеялся и тут же схватился за горло, словно там что-то порвалось. Спускаясь на лифте в фойе Государственного полицейского управления, Йона еще раз позвонил Йенсу Свенейельму. – Хорошо, что ты звонишь, – сказал Йенс. – На меня тут насели с этим гипнозом. Хотят, чтобы мы закрыли предварительное расследование по Юсефу. Это-де будет пустая трата денег… – Дай мне секунду, – перебил Йона. – …хотя я решил, что… – Йенс? – Да? – У нас есть техническое доказательство, – веско сказал Йона. – Юсеф Эк связан и с первым местом преступления, и с кровью отца. Главный прокурор Йенс Сванейельм посопел в трубку, а потом спокойно, сосредоточенно сказал: – Йона, ты позвонил в последнюю минуту. – Этого достаточно. – Да. Они уже собирались прощаться, когда комиссар спросил: – Разве я не говорил, что прав? – Что? – Разве я не прав? В трубке стало тихо. Потом Йенс медленно, с учительскими интонациями в голосе ответил: – Да, Йона, ты был прав. Они закончили разговор. С лица комиссара исчезла улыбка. Он прошел по застекленному коридору, оказался во дворе и снова взглянул на часы. Через полчаса он будет на Юргордене[9], в Музее Северных стран. Йона поднялся по ступенькам музея и пошел по длинным безлюдным коридорам. Не глядя, прошел мимо сотен освещенных витрин. Комиссар не видел домашней утвари, украшений и предметов искусства, не замечал экспозиций, национальных костюмов и огромных фотографий. Охранник отодвинул стул от слабо освещенной витрины. Не говоря ни слова, Йона уселся, как обычно, и стал рассматривать саамский венец невесты. Нежный и хрупкий, венец образовывал идеальную окружность. Кружева напоминали венчик цветка или две руки, которые переплелись пальцами. Йона осторожно водил головой, чтобы медленно менялось освещение. Венец был сплетен из корешков вручную. Их выкопали из земли, и они светились, как кожа, как золото. На этот раз Йона просидел перед витриной всего час. Поднялся, кивнул охраннику и медленно вышел из музея. Грязная снежная каша под ногами, от лодки возле моста Юргордсбрун пахло дизелем. Комиссар медленно шел к Страндвэген, когда зазвонил телефон. Это был Нолен, судмедэксперт. – Хорошо, что я тебя поймал, – коротко констатировал он, когда Йона ответил. – Со вскрытием закончили? – Почти, почти. Йона увидел на тротуаре молодого папашу: тот катил коляску на двух колесах, чтобы развеселить малыша. Какая-то женщина стояла у окна и глазела на улицу. Встретившись взглядом с Йоной, она тут же отступила в глубину квартиры. – Нашел что-нибудь неожиданное? – спросил Йона. – Даже не знаю… – И все-таки? – Это связано с разрезом на животе. Естественно. – И? Комиссар услышал, как Нолен переводит дыхание и как рядом с ним что-то упало. – Ручку уронил, – прошептал Нолен. В трубке что-то зашуршало. – На тела было направлено страшно много агрессии, – серьезно сказал он, снова появляясь в трубке. – В первую очередь против маленькой девочки. – Это я понял. – Многие раны были совершенно лишними. Их нанесли, откровенно говоря, только ради удовольствия. Мое мнение – это чудовищно. – Да. – Йона вспомнил, как выглядело место преступления, когда он туда приехал. Потрясенные полицейские, хаос. Тела. Комиссар вспомнил белое как мел лицо Лиллемур Блум, как она стояла и курила, ее трясущиеся руки. Вспомнил потеки крови на окнах, как кровь течет по стеклу балконной двери и стекает на пол. – Что-нибудь прояснилось с этим разрезом на животе? Нолен вздохнул. – Вроде да. Женщину разрезали примерно через два часа после смерти. Кто-то перевернул тело и острым ножом распорол старый шрам от кесарева сечения. Нолен порылся в бумагах. – Однако наш преступник не так много знает о sectio caesarea. У Катьи Эк шрам тянулся вертикально от пупка и вниз. – И что? Нолен тяжело вздохнул. – Сейчас матку рассекают поперек, даже если разрез на животе вертикальный. – Но Юсеф этого не знал? – Нет. Он просто распорол живот, не понимая, что кесарево сечение состоит из двух разрезов: один – брюшной полости, второй – матки. – Мне еще что-нибудь надо знать из первых рук? – Может быть, то, что Эк необычайно долго занимался телами. Так и не закончил, хотя устать не мог, ярость не ослабевала. Оба замолчали. Комиссар шел по Страндвэген. Он снова вспомнил последний допрос Эвелин. – Я хотел только подтвердить насчет этого разреза, – помолчав, заключил Нолен. – Что его сделали примерно через два часа после наступления смерти. – Спасибо, Нолен. – Полный протокол о вскрытии получишь завтра утром. Простившись с Ноленом, Йона подумал, как, наверное, страшно было расти рядом с Юсефом Эком. Какой беззащитной должна была чувствовать себя Эвелин, не говоря уж о ее младшей сестре. Комиссар попытался вспомнить, что рассказывала Эвелин о кесаревом сечении матери. Вспомнил, как она сидела, скорчившись, на полу у стены в комнате для допросов и рассказывала о почти патологической ревности Юсефа к младшей сестре. – У него что-то с головой, – прошептала она. – Он всегда такой был. Я помню, когда он родился, мама очень болела. Не знаю, что это было, но врачам пришлось делать кесарево сечение. Эвелин покачала головой и закусила губу, потом спросила Йону: – Вы знаете, что такое кесарево сечение? – Да, примерно. – Иногда… иногда, когда ребенка рожают таким образом, возникают осложнения. Эвелин застенчиво взглянула на него. – Вы имеете в виду недостаток кислорода или вроде того? – спросил комиссар. Она покачала головой и вытерла слезы со щек. – Я имею в виду психические проблемы у матери. Если у женщины трудные роды и ей перед операцией дают наркоз, у нее могут возникнуть проблемы с принятием ребенка. – У вашей матери была послеродовая депрессия?