– Мы это записываем, – сказала Ди, – поэтому вы должны отвечать словами. – Я буду отвечать словами, – слабым голосом ответил Даниэльссон. – Я не строил никакой хижины, я не умею, но я бы хотел научиться. Хотя никто не может меня ничему научить, они говорят, что я не могу ничему научиться. – Значит, вы никогда не бывали в хижине, которая находится в лесу? Молодой человек покачал головой, вспомнил обещание и произнес: – Нет. – Но вы знаете, что в лесу есть хижина? – Они так сказали, да, но я там не был. Я нечасто выходил на улицу. – Вы в основном сидели в своей комнате в пансионате? Чем вы занимались? Взгляд Рейне Даниэльссона снова замер между ними, словно он разговаривал с третьим человеком. Которого видел только он один. – Я много рисую, – ответил он наконец. – Что вы рисуете, Рейне? – Не знаю. Вещи, которые вижу. – Вещи, которые находятся рядом? Которые вы видите на самом деле? – Не знаю. Может быть. Я обычно притворяюсь, что я – это кто-то другой. Тогда я вижу намного больше. – Что вы нарисовали за последние дни, Рейне? – спросила Ди. – Думаю, не очень много. В доме было шумно. Я не мог сосредоточиться. – Сосредоточиться? – воскликнул Бергер. – Слишком шумно? Взгляд Рейне Даниэльссона где-то блуждал. – Нет, – сказал Бергер, наклоняясь вперед. – Не надо смотреть в сторону, Рейне. Смотрите сюда, смотрите мне в глаза. Наконец, Даниэльссон перевел взгляд на Бергера. В глазах был страх. Страх перед авторитетом Бергера. Он надеялся, что так. – А теперь послушайте меня внимательно, Рейне. Смотрите сюда. Мы видели ваши рисунки. Мы знаем, что вы рисуете. Почти все похоже на сны, ничто не выглядит реальным. Но мы также знаем, что вы давно ничего не рисовали. Ваш последний рисунок сделан утром восемнадцатого октября. В тот же день после обеда пропали Хелена Граден и ее сын Расмус, которого она везла в коляске. Вы не рисовали двенадцать дней. Почти две недели, Рейне. А раньше вы рисовали очень много. А мы, полицейские, появились и помешали вам сосредотачиваться только через несколько дней после восемнадцатого. Почему вы бросили рисовать именно в этот день? Взгляд Рейне Даниэльссона снова начал блуждать. – Я рисовал после этого, – ответил он и бросил взгляд на медсестру. Она поощрительно кивнула. Но Рейне вздрогнул так, как будто его ударили. – А куда делись эти рисунки? – спросил Бергер. – Я знаю, что вы сейчас делаете. Я видел это по телевизору. – Отвечайте на вопрос. – Хороший коп и плохой коп копают яму. Я видел это по телевизору. – Что вы сделали с рисунками, Рейне? – Выбросил. Они плохо получились. – А где они сейчас? – Их нет. Я их сжег. – Сначала вы их выбросили, теперь вы их сожгли. Что же на самом деле? Рейне Даниэльссон снова вздрогнул, замолчал и уставился в пространство между Бергером и Ди, как будто там кто-то находился. Ди наклонилась в сторону и оказалась в его поле зрения. Поймав его странный взгляд, она спросила: – Вы когда-нибудь рисовали четырехлистный клевер, Рейне? В ответ он только молча смотрел на Ди. – Вы знаете, что такое четырехлистный клевер? – продолжала она. – Это редкость, – широко раскрыв глаза, ответил Даниэльссон. – Почему это редкость? – У клевера почти всегда три листочка. Когда находят четырехлистный, можно загадать желание. – А это срабатывает, когда рисуешь четырехлистный клевер? Желание исполняется? – Не знаю… Думаю, нет… – А что было, когда вы рисовали четырехлистный клевер, Рейне? Ваше желание должно было исполниться? Рейне Даниэльссон снова вздрогнул, как от удара, взгляд забегал. – Я не… Ди наклонилась вперед, ее голос звучал как чудо мягкости. – Ваше желание исполнилось в хижине, Рейне? Это тогда вы сделали рисунок, после которого прекратили рисовать? Клевер? Вы нарисовали четырехлистный клевер, Рейне? Каково это, рисовать на человеческой коже? Посреди моря крови? Рейне Даниэльссон встал и потряс сжатым кулаком. Остальное тело также содрогалось. Медсестра тоже встала и приобняла пациента. Она покачала головой, словно от разочарования, и без слов повела высокого мужчину к двери. Они вышли, дверь захлопнулась. Сэм и Ди смотрели на нее. – Как ты думаешь, как прошел допрос? – спросил, в конце концов, Бергер. Ди помотала головой: – Не знаю. А что думаешь ты? – Может быть, ему стоит изменить свое мнение о хорошем и плохом полицейском… – Я слишком на него давила? Бергер какое-то время молча смотрел на нее, как будто видел впервые. Потом пожал плечами: – Твой голос, во всяком случае, звучал очень мягко. Не знаю. Кажется, у него, в отличие от Карла Хедблума, есть твердое алиби. Его немногочисленные прогулки вне дома всегда проходили в обществе персонала. Что, впрочем, заставляет меня задуматься: когда же он сумел сжечь свои рисунки? – Тут как будто тупик, – сказала Ди, заглянув в бумаги. – У него не хватило бы ни хладнокровия, ни ярости, чтобы совершить это убийство. И насколько я могу судить по его личному делу, он ничего не имеет ни против матерей, ни против женщин в целом. Его состояние описывается как психическая нестабильность и слабое осознание своего «я». Ярко выраженная потребность угождать другим людям в сочетании с сильной тревожностью, растерянностью и депрессией. Кажется, наибольшую гармонию с жизнью он ощущает, сидя в тишине и покое и рисуя. – А что если ему запретили рисовать? Вдруг кто-то сказал ему не делать этого? – Ты намекаешь на Карла? В принципе, они занимают соседние комнаты и могли общаться. Но насколько я понимаю, двери почти всегда заперты. Бергер покивал. Потом потянулся и сказал: – Скоро четыре часа. Сколько их еще осталось? – Согласно плану, мы должны успеть допросить еще двоих, – ответила Ди, сверившись со своим абсолютно новым айфоном, со своей гордостью, подарком Йонни на годовщину свадьбы. – Тогда продолжим? – зевнув, предложил Бергер. Ди, не отрываясь от маленького чуда у нее в руке, спросила: – А мы покончили с Рейне Даниэльссоном? Сдадим его в архив? Их взгляды встретились. – Мы оба знаем, что он не имеет отношения к делу, – ответил Бергер. – Оставим его в прошлом. Ди медленно кивнула, взгляд вернулся к телефону. – Только еще один момент. – Какой? – поинтересовался Бергер. – Не забывай, что невозможно заглянуть в душу к другому человеку.