* * * — Галина Петровна это вы? — Обратилась Зинаида Григорьевна к скукожившейся на маленьком диванчике женщине в цветастой ночной рубашке. В ответ донеслось протяжное мычание. Внезапно повариха дернулась и с кашлем исторгла из себя на белесый кафельный пол мутно-коричневую жидкость. Плохи дела. Решила медсестра. Нужно срочно позвонить в больницу. Подходя к женщине, Зинаида Григорьевна уловила ядреный запах: смесь разложения и тухлятины и поморщилась от отвращения, но всё же положила руку на её плечо. — Эй, милая, — слова замерли во рту медсестры. Бормоча что-то бессвязное, повариха обернулась. На лице женщины подрагивали, точно дышали округлые пятнистые язвы. — Господи Боже, — выдохнула Зинаида Григорьевна и резко отдернула руку. Черные, точно облепленные коростой пальцы поварихи, схватили медсестру за полу халата и со скрипом рвущейся ткани потянули на себя. От невыносимого зловония исходящего от женщины трудно было дышать. Паника вызвала вспышку адреналина в крови медсестры, мгновенно развеяв ступор. Женщина жёстко ударила ногой повариху по голени, но Галина Петровна явно не чувствовала боли. Ее рука всё так же крепко держала полу халата и тянула Зинаиду Григорьевну всё ближе и ближе к себе. В отчаянии медсестра закричала. Наконец рука поварихи сомкнулась на кисти медсестры, пальцы сдавили запястье, перекрывая поток крови. Женщина снова попыталась вырваться, свободной рукой отталкивая повариху, избегая встречаться с её мутными, точно у дохлой рыбы глазами. Повариха была на десяток сантиметров выше и раза в два массивней медсестры. Она как тучная но не до конца проснувшаяся великанша, захватившая добычу медленно наклонялась над медсестрой, пока её лицо не оказалось напротив лица женщины, а тёмные глаза с пеленой поймали взгляд своей добычи. Повариха ухмыльнулась, с краешка её рта потянулась густая, точно сопля нитка слюны, упала на ткань ночнушки. Неожиданно женщина плюнула в лицо медсестры клейкой зловонной массой, точно метая выделения паучихи, только вот они были горячими и копошились, как муравьи, цепляясь за кожу лица медсестры своими жгутиками. Кожу щеки Зинаиды Григорьевны опекло, свободной рукой женщина попыталась отодрать с лица извивающееся пятно. Собственная беспомощность в один миг лишила её всех сил, сбила дыхание — и повторный крик так и не вырвался из груди медсестры. Сердце заухало, раненой совой, замерло, уткнувшись в рёбра и бух-бух-бух: пустилось в галоп, в висках женщины неистово бился пульс. Бух, бух, бух. Обжигающий сгусток настойчиво продвигался к ноздрям. Она не могла собраться. Она не могла дышать. Перед глазами медсестры чернели пятна, от сгустка на лице никак не удавалось избавиться. Ногти вязли, бесполезно цеплялись, за него, словно налипшее на щеку вещество было резиновым. Повариха раскрывала рот всё шире и шире, как капкан, в котором извивался распухший покрытый пятнами язык. Именно её жуткий язык и привёл медсестру снова в чувство. Она глубоко вздохнула и вспомнила один прием, который в юности показывал ей двоюродный брат спортсмен. Зинаида Григорьевна резко упала на пол, заставляя превратившуюся в чудовище повариху последовать за ней, тем самым от растерянности на мгновение ослабить хватку. Медсестра вырвала одну руку и откатилась в сторону сразу же попыталась двумя руками сорвать слизкий комок, облепивший ноздри и губы. Комок заблокировал ноздри и она чувствовала, как тепловатая слизь ползёт внутрь, точно живой маслюк. Но её рот оказался свободным. Медсестра отодрала слизь от губ вместе с кожицей с резким «чпок» и поток горячей крови хлынул ей на подбородок. Зинаида Григорьевна сделала ртом жадный вдох и усмотрев, что повариха кряхтя и исходя слюной снова тянется к её лодыжкам, подавила крик, намереваясь бежать. Слизь из ноздрей пробралась в гортань и заволокла нёбо, медсестра чувствовала, как она растекается по гортани, устраняясь в пищевод. Повариха, шатаясь как пьяная, поднималась с пола, по-видимому, изменив планы — и вдруг нарост на её лице лопнул, взметнув в воздух едкую пыль горчично-ржавого цвета. Тело Галины Петровны задрожало и кулем осело на пол. Слизь, застрявшая в горле медсестры, не отхаркивалась, как ни старалась женщина исторгнуть её из себя, надрываясь от кашля. От усердия на её глазах выступили слезы, и медсестра закричала, ощутив, как слизь скатилась в желудок. Соберись. Соберись. Ты тряпка. Возьми себя в руки или сдохнешь! За поворотом тьма смыкала собой коридор, превращая его в бесконечное тёмное пятно и чтобы включить свет, нужно было пройти несколько метров в темноте. А до пожарного выхода надо было всего лишь свернуть возле окошка. Вот и есть решение. Медсестра обошла диванчик и чёрно-бурую труху под ночнушкой, останками поварихи и остановилась возле маленького окошка, на котором были опущены жалюзи. Она вздохнула. Близко за дверью стояла вышка с несущим вахту крепким, как шкаф Савельичем. «Он то поможет Мигом скорую вызовет и тревогу поднимет». Ручка двери была холодной. Медсестра со щелчком повернула задвижку и открыла дверь, затем вышла наружу. Меньше всего Зинаида Григорьевна ожидала, что охранная вышка окажется пуста, а на её громкие крики о помощи прибегут вовсе не охранники, посменно патрулирующие периметр и стоящие у центральных ворот, а покинувшие изолятор подростки. Подкрадутся и окружат, как полуголые призраки в трусах и майках, да смешных пижамах, затем наваляться всем скопом, повалят на свежевыпавший снег и вгрызутся в её тело очень острыми и длинными зубами-пластинами, точно оголодавшие сбившиеся в стаю звери. * * * Чебурек и Пашка вернулись в корпусную спальню далеко за полночь. Удивительно, что их киносеанс никто не прервал: ни комендантша, ни другая ребятня. В спальне была включена лампочка у двери, такая тусклая и жёлтая, что использовалась в роли ночника, который, кроме выходных дней никогда на ночь не выключался. Но и без света было понятно, что в спальне кроме пришедших мальчишек, удивительно мало подростков, которых легко можно было сосчитать по пальцам. Подростки стонали и храпели, то и дело, ворочаясь, скрипя пружинами постелей и периодически успокаивались, чтобы почесаться. А вот Быка, его шайки и остальных подкаблучников не было. И неизвестно было ребятам считать ли это хорошим знаком? Мальчишки разделись и улеглись в кровати, поерзали, устраиваясь поудобнее, а Пашка накрылся своим летним одеялом. Простыни были холодными. Со щелей из старых трухлявых окон, да из-за неплотно прикрытой двери, всегда поддувало. Чебурек вздохнул. Воробьев отбросил в сторону летнее одеяло. Потом, понимающе переглянувшись, с другом Пашка всё же встал с постели и забрал из шкафчика своё зимнее одеяло, которое из вредности засунул туда прошлой ночью Бык. — Наверное, карантин объявят, — шепнул Чебурек вместо спокойной ночи. Воробьёв зевнул и сразу повернулся на бок к стене и заснул. Пашке снился кошмар. Во сне его мир снова переворачивался верх дном. Прошлое возвращалось и точно наяву голову мальчишки, в очередной красный день календаря, объявленный таким волей садиста Быка, крепко держали мускулистые руки с толстыми пальцами и топили в вонючем унитазе, а затем прижигали низ живота и подмышки тлеющими окурками. Он брыкался и извивался и всё без толку орал и орал, а сон плавно видоизменялся: на этот раз не его, а Чебурека на глазах у беспомощного, скрученного шайкой Быка, чтобы не мог вмешаться Пашки закармливали очистками, стянутыми из помойного кухонного ведра пока Генка не блевал весь позеленевший со слезами на глазах. А Бык ухмылялся. Его прихвостни стояли рядом и как мерины ржали, захлебываясь от собственного смеха, протяжно всхлипывая, точно от рыданий. Собственный яростный крик во сне сводил беспомощного Пашку с ума. Он не мог не кричать. Он не мог отвернуться и не смотреть. И снова, как и в реальности не находил сил что-то сделать. Кто-то дёргал Воробьёва за плечо, тормошил и всё торопливо говорил, что-то малопонятное. От паники, проглатывая слова: — Проснись Воробьев, ну же проснись кореш! Беда! — Что случилось? — вырвался из кошмара Пашка и глубоко вздохнул, пытаясь угомонить бешеное сердцебиение. Всего лишь сон. Черт, это был всего лишь сон. — Смотри, — прошипел Чебурек, и показал в сторону окна. Свет далекой лампочки висевшей над дверью, едва достигал кроватей, искажал тени, скрывал углы. Но и без того Пашке стало понятно, что оставшиеся в спальне ребята, делают что-то из ряда вон выходящее. Они без единого слова и звука направились к окнам. Открыли рамы и поочередно в трусах и майках, босые стали взбираться на подоконник, чтобы сигануть вниз в холодную февральскую ночь с падающим с небес снегом. — Все, что умом тронулись? — прошипел Воробьёв. — Тш, — прошипел Чебурек. От страха его сковал озноб. Волоски на руках встали дыбом. Происходящее в спальне напоминало кошмар наяву. Но это был не сон. Холодный ветер из окна коснулся лица Генки. Тревога сдавила мочевой пузырь. Он сглотнул и схватил руку Воробьёва, сильно сжал его кисть, словно пытаясь уцепиться за друга, как за якорь привычной нормальности. — Может это розыгрыш, а Чебурек? — фальцетом произнёс Пашка, от внезапно накатившего приступа паники, в такие моменты он всегда начинал заикаться. На их глазах последний мальчишка, кажется это был недотёпа Карасев, в трусах и футболке с длинными рукавами, сиганул вниз. — Давай глянем, — предложил Чебурек и разжал свою хватку, освобождая запястье Пашки. Затем стремительно для его тучного тела выбрался из постели, поспешил к окну, забыв про свои пушистые ушастые тапки, спасающие его ноги от холодного пола. Воробьёв вздрогнул. Помассировал ноющее за запястье и поспешил за другом. Какой бы тёплой не казалось постель, в ней отчего-то вот так разом стало не безопасно. Они подошли к окну, и посмотрели вниз. Снег всё сыпал и сыпал, с небес, роясь, на ветру, точно перья из огромной подушки. В обуящей двор белизне и отдалённом желтушном, каком-то болезненном свете фонаря, располагающимся за высоким блочным забором, они видели, что не все из мальчишек приземлились удачно. На белом снегу чернела кровь и некоторые подростки, пошатываясь и подтягивая, даже правильнее сказать, волоча ноги: один за другим цепочкой, будто нешуточно торопились, по очень важным делам, постепенно скрывались за кирпичным кухонным блоком. — Нужно что-то сделать! — сказал Чебурек. Воробьев первым отошёл от окна и стал одеваться. — Куда ты собрался? — почти взвизгнул Генка. — За ними, — отозвался Воробьёв. — Но как же… — растерянно развёл руками Чебурек, — ты, что сдурел кореш! Это опасно — воскликнул мальчишка, повинуясь инстинкту. — Я думаю, что это не розыгрыш, потому что постоянно бдящий на вышке Савельич увидел бы их чудачества и мигом поднял тревогу. Так что одевайся. Мы пойдём и узнаем, что происходит, а потом уже будем думать, что делать дальше. — Я не хочу. Не хочу идти за ними, — задрожал Чебурек и прижался массивным тучным телом к стене. — Я лучше к медсестре пойду. Она хорошая, она всё поймёт. Воробьев подумал минутку-другую, понимая, что друг, в общем-то, прав, затем натянул брюки и сказал: — Ладно, так и быть зайдём к Зинаиде Григорьевне. Она уж точно ругаться не будет. Но, если её в кабинете не будет, то тогда будем разбираться во всём сами по себе. — Хорошо, — вздохнул Чебурек и стянул со спинки стула свой широченный джинсовый комбинезон и полосатый свитер. Генка успокоился. Мысль, что им придётся в одиночестве во всём разбираться и следить за свихнувшимися, делала его ноги неповоротливыми, а тело не послушным, как у мягкой тряпичной куклы. Как хорошо, что Пашка к нему прислушался. Уж очень происходящее Чебуреку не нравилось. В медблоке было пусто и холодно, точно запасная дверь с улицы была не заперта. По ходу так и было. Они осторожно прикрыли дверь на защелку, и пошли дальше.