– Я поняла. – Однажды он рассказал мне про Генри. Ну, потому что он хороший питчер[20]. Папа за ним наблюдает. Генри – хороший питчер? А я не была ни на одной игре. Съёжившись на своём сиденье, я почувствовала себя самым ужасным другом на свете. – Так вот, отец Генри был военным. Несколько лет назад он уехал служить за океан и не вернулся. – Хочешь сказать, он погиб? Джоан мрачно кивнула: – А после этого его мама… – Джоан огляделась, чтобы убедиться, что нас никто не подслушивает. – Она впала в депрессию и перестала заботиться о Генри, а потом её положили в больницу, и она тоже не вернулась. Думаю, она всё ещё лечится, но не знаю, что это за учреждение. Вот почему Генри живёт теперь с приёмными родителями. Я не знала, что на это ответить. – Ах, Оливия. – Джоан вздохнула. – Ты, наверное, очень страдаешь из-за того, что он так бросил тебя. – Он меня не бросал. Просто злится. Хоть я и не знаю на что. – Ну, очевидно, на сеанс одержимости с Тилли и Джаксом – война напомнила ему об отце. Он расстроился и убежал. И ещё ясно, что он стесняется жить в приёмной семье – кстати, непонятно почему. Я знакома с мистером Бэнксом, он очень приятный человек. Поверь, Генри злится не на тебя, а на то, что ты узнала секрет, о котором он не хотел тебе рассказывать. – Не сбеги он так внезапно, я бы и не волновалась, – объяснила я, распиливая сэндвич на кусочки. Меня тянуло что-нибудь разворотить. – Он бы просто ушёл домой, как обычно, всё было бы хорошо, и здесь вместо тебя сидел бы он. – Я знаю, что ты не хотела сказать грубость, Оливия, хотя у тебя это и получилось. Понимаю, что ты сейчас очень переживаешь. Я проткнула вилкой кусок сэндвича и сунула его в рот: – Наплевать. Но, если честно, Джоан была права. Когда в тот вечер Генри наконец показался в филармонии, я чуть не бросилась ему на шею и на одном дыхании выпалила: – Генри, извини меня, я не хотела преследовать тебя до дома, но я волновалась, ведь за минуту до этого мы погибли вместе с Тилли и Джаксом, и я решила, с тобой что-то случилось, поэтому просто побежала не думая, и мне всё равно, что ты живёшь с приёмными родителями. И всё-таки как ты мог предположить, будто я стану хуже относиться к тебе из-за этого? Мне бы надо поколотить тебя за такие мысли. – Я остановилась перевести дыхание. – Нет, я не то говорю. Я имела в виду, что от этого ты мне не разонравишься, и я не считаю, что это какой-то недостаток или что-то в таком роде. Но я злюсь, что ты ничего мне не рассказал и прятал меня от них. – Я помолчала, водя ботинком по ковру. – Потихоньку ускользать из дома, чтобы встретиться со мной? Ты меня стесняешься, да? Потому что я живу здесь? Вот почему ты не рассказал своим приёмным родителям про нашу дружбу, да? И, пожалуйста, не садись больше в столовой за стол к Марку Эверетту. Он мерзавец. Садись со мной, пожалуйста. И я сочувствую тебе из-за потери отца и матери. Я искренне говорю. Генри смотрел на меня с холодным молчанием и даже не пошевелился, когда Тилли стала парить у него под подбородком, прижав руки к щекам и изобразив на лице щенячье выражение. Она попыталась похлопать ресницами, но переусердствовала, и глаза, выкатившись из орбит, повисли на призрачных ниточках. От этого Генри наконец рассмеялся: – Тилли, это отвратительно. Девочка-призрак издала торжествующий клик и поднялась над нашими головами. Я так волновалась, что чуть не отшлёпала её. – Ну так что? – Извини, Оливия, – сказал Генри. – Нужно было рассказать тебе обо всём. Просто… я не знаю, это очень странное чувство. Я не распространяюсь на эту тему. И вовсе я тебя не стесняюсь. Я просто думал, ты не захочешь, чтобы они знали, где ты живёшь. Мне-то всё равно, но тебе нет. Вот я им и не говорил ничего. – И он широко улыбнулся. – А кроме того, убегать ночью тайком очень весело. Значит, он всё-таки не испытывал ко мне ненависти. В ту минуту я готова была оторваться от пола и воспарить, как Тилли. Но Генри необязательно было знать об этом. – Ну ладно. Вот. И всё же тебе нужно было раньше рассказать мне о родителях, – укорила его я. – Но ведь и ты показала мне свою комнату за сценой, только когда уже некуда было деваться, – заявил Генри. – А мне пришлось узнавать о тебе у Джоан. Ей про тебя известно больше, чем мне. – И это обидно, подумала я, но вслух не сказала. Виноват был не только он, и это тоже было обидно признавать. Я могла бы относиться к нему с бо́льшим вниманием, да и не только к нему, если подумать. Я обняла свой альбом. Генри вынул из рюкзака банку – ту самую, грязную и потемневшую, содержимое которой всегда звякало у него за спиной. Ту, что он приносил на спиритический сеанс. – Тебе будет легче, если я покажу, что внутри? – Для тебя это важно? – Для меня это самая ценная вещь в мире, – твёрдо произнёс Генри. – Тогда – да, мне будет легче. Мы вышли в сквер; закат мягко освещал деревья, и они казались пурпурными. Мы сели под чёрным силуэтом дерева рядом с фонарём, вокруг которого кружила мошкара, и Генри открыл банку. Внутри оказалось много всякой чепухи: смятые куски бумаги, какие-то военные жетоны, монеты незнакомого вида; старая кассета, с которой было стёрто название музыки; фотографии, настолько старые, что они сложились, как тряпочки; и непонятное украшение из камней и дерева. – Это вещи моих родителей, – сказал Генри, стирая с рук пыль. – Всё, что у меня от них осталось. Пока я перебирала его реликвии, Генри о них рассказывал. Мятые бумажки – это старые билеты на концерт и программка. Монеты – иностранные деньги, которые мама собирала в детстве, когда её родители, военные, переезжали из страны в страну; так она и встретилась с папой. Фотографии изображали молодых супругов и маленького Генри. – А ты был пузанчик, – заметила я. – Слушай, если будешь подкалывать, то… – Но симпатичный. Генри стал складывать фотографии стопкой. – Спасибо. – А что это за украшение? – Мама всегда носила его. Она приобрела его, когда родители жили на какой-то военной базе, вроде бы в Африке, точно не помню. – А что здесь? – Я взяла в руки кассету. – Не думала, что такие ещё производят. – Не производят. Она очень старая и даже не работает. Но у меня есть новая запись. Подожди. – И Генри вынул из рюкзака наушники и включил для меня музыку. Я сразу же её узнала: Бетховен, Седьмая симфония, вторая часть. – Это одно из самых любимых произведений моих родителей, – тихо проговорил Генри. – Они очень любили музыку – всякую, не только классическую. Эта симфония всегда вызывала у меня такое чувство, будто я… больше, чем есть, что ли. Я закрыла глаза, кивая в такт музыке. Через некоторое время Генри забрал у меня наушники. – Вот почему мне нравится здесь, – сказал он. – Музыка напоминает мне о них. Я вспоминаю счастливое время и то, как оно закончилось. После папиной смерти мама просто сидела уставившись в пустоту. Когда я ставил для неё музыку, она на меня даже не смотрела. Поэтому я так много учусь. Чем ещё было заниматься? И потом, хорошие оценки важны – я хочу поступить в университет и всё такое. Я должен получить стипендию. Пока я наблюдала, как он снова сгребает все предметы в банку, у меня горели щёки. Нужно было сказать что-то осмысленное по поводу его родителей, но я смогла выговорить только: – А у меня плохие оценки. – Да, но у тебя ещё есть время их исправить. К тому же ты умеешь рисовать – можешь пойти, например, в художественную школу. – Ты правда так думаешь? – Конечно! У тебя талант, Оливия! – Он зевнул и оперся спиной о ствол дерева. – Это все знают. – Ты не шутишь? – Это же совершенно очевидно. Я тоже оперлась спиной о дерево рядом с ним и закрыла глаза. В груди у меня зародилось и задрожало хрупкое чувство счастья, и я не хотела его спугнуть. Оно продолжало трепетать внутри меня, когда солнце село и мы с Генри направились в филармонию. Банка в его рюкзаке позвякивала, и я могла поклясться, что он никогда не показывал её содержимое никому, кроме меня. Грудь разрывалась от радости. Я запрокинула голову и рассмеялась в темноту. Я была счастлива. Потом мы вошли в зал, и всё переменилось. Глава 31 Мистер Уортингтон встретил нас в западном фойе, теребя в руках шляпу. Этим он напомнил мне нонни. – Б-б-б-д-д-д, – мычал он. – Б-б-б-д-д-д.