– Мы ведь этим и занимаемся, Джоан. – Нет, мы просто обязаны. И не только ради призраков, но потому что… ну, не важно, я хочу послушать. И мы слушали. Я слушала так, как никогда раньше, и в груди что-то запорхало и стало рваться наружу, как в те минуты, когда Фредерик исполнял свой концерт. Но на сей раз меня заворожил не умерший композитор, а оркестр под управлением Маэстро. И, нравилось мне это или нет, мы с ним одной крови. Как странно, подумала я, глядя, как он с выступившей на лбу испариной машет руками, как раскрасневшиеся музыканты ведут свои партии, то и дело поднимая на Маэстро глаза и следя за его движениями. Их связывали невидимые провода, находящиеся под таким высоким напряжением, что я затаила дыхание и, казалось, не дышала до конца произведения. Маэстро опустил руки. Аудитория разразилась аплодисментами, оставив жёлтые листовки на креслах. Генри тоже хлопал, а призраки подлетели ко мне и заключили в ледяные объятия, отчего у меня закружилась голова. – Получается! – пропищала Тилли мне в ухо. – Мы немного похулиганили. Люди дрожали, а несколько дамочек даже выбежали в холл, чтобы согреться! Мы вместе выглянули в зал через занавес. Вместо того чтобы, как обычно, рвануть в гардероб, зрители оставались на местах. Они указывали на потолок, некоторые смотрели в бинокль. Люди заглядывали в программки, читали листовки. Шёпот и разговоры поднимались к нам низким возбуждённым гулом. Генри выбежал на мостик, отчего тот закачался. – Смотрите! – Он задрал рукав и показал на руке чернильные палочки. Я никогда не видела, чтобы Генри так широко улыбался. Он был ослепителен, как солнце, – я не могла смотреть прямо на него. – Вот сколько раз я слышал, как люди говорят о привидениях, листовках или петициях. Обо всём, что мы подготовили. Потом я сбился со счёта. Но, Оливия… – Он схватил меня за руки, и мне почудилось, что вокруг нет ни зрителей, ни Джоан, ни призраков – только мы с Генри, и его небесно-голубые глаза, и все наши секреты, о которых больше никто не знает. – Оливия, я думаю, у нас получится. Всё будет хорошо. Он обнял меня, и я не отталкивала его целую вечность. Глава 37 Каждый день, как только выдавалась свободная минута, мы с Генри и Джоан носились по городу, расклеивая новые листовки и заменяя старые. Джоан упросила отца посетить филармонию, и мы провели для него экскурсию. Мистер Доусон был очень высоким худощавым человеком с хорошей кожей, и ему понравился концертный зал, наши петиции и вообще стремление спасти здание. Он считал это очаровательным, эксцентричным занятием. Романтичным. Благородным. Я поняла, в кого Джоан такая восторженная. Но пускай бы мистер Доусон восторгался сколько угодно, зато он постоянно приводил репортёров. Да. Репортёры. Они начали посещать концерты – подвижные, проворные газетчики с диктофонами и блокнотами, фотографы с камерами со вспышкой. Раньше Маэстро месяцами безуспешно пытался заманить их на выступления оркестра, чтобы они написали статьи или опубликовали в местной газете снимки. Теперь же после концертов они осаждали его, как спортивную звезду, умоляя дать интервью. Я издалека наблюдала, как мигают вспышки, как корреспонденты вертятся вокруг него. – Маэстро Стеллателла, – галдели они, – расскажите нам о привидениях! Говорят, это фейк века! – Маэстро, это правда, что оркестр на грани банкротства? Маэстро терялся и не знал, что ответить, но репортёров, похоже, это не смущало. Он был им интересен. Им нравилось смаковать в этой истории всё: слухи, населённый призраками концертный зал, поведение разорившегося дирижёра, озадаченного непонятными для него событиями. Я думала только о том, каким старым и уязвимым казался Маэстро, когда вспышки освещали его бледное потное лицо. Совсем как нонни. Однажды вечером репортёры втянули и меня в интервью; в фойе вместе с нами набились музыканты и толпа зрителей. – Маэстро, это ваша дочь? Мастерица маркетинга? Как её зовут? – Как тебя зовут, девочка? Я стала лихорадочно искать в толпе Генри и друзей-призраков. Вспышки фотоаппаратов слепили меня. Куда бы я ни поворачивалась, меня обступали потные улыбающиеся лица. Маэстро обнял меня одной рукой за плечи. – Её зовут Оливия, – сказал он, – и если вы ещё раз её тронете, то пожалеете об этом. Я вспыхнула и оттолкнула его. – Я не ребёнок, ясно? Репортёры дружно засмеялись. – Это прекрасно, честное слово. Папа и дочка – драматический дуэт. – Ни в коем случае, – выпалила я, не подумав. – Мы никакой не дуэт. Нас связывает только биология. Репортёры продолжали смеяться, но легче мне от этого не стало. Рука Маэстро соскользнула с моих плеч, и я поскорее сбежала, чтобы не смотреть на него. Во время концертов призраки продолжали показываться зрителям. Каждый вечер они подкрадывались, парили, струились в воздухе. Каждый вечер я следила, не появились ли тени, но их нигде не было видно. Это беспокоило меня больше, чем возможность открытого нападения. Аудитория тем временем росла. И росла. И росла. В антрактах мы с Генри сидели в кассе, наблюдая, как миссис Блумфельд подсчитывает выручку. В первый вечер перед исполнением второй февральской программы она закончила подсчёты и с таким возгласом, словно задыхалась, вскинула руки. Генри немедленно начал стучать её по спине. – Вам плохо? Я умею делать искусственное дыхание. – Нет, милый. – Миссис Блумфельд улыбнулась нам, сияя глазами. – Продажа билетов возросла на четыреста процентов. Можете вы поверить? – Понимаешь, что это значит? – спросил у меня Генри, когда мы побежали наверх на мостик слушать вторую часть концерта. – Что нам осталось добрать всего шестьсот процентов! Я пихнула его в бок: – Спасибо, умник. Я и сама могу сосчитать. – И мы добились этого без проблем за полторы недели. Видела, как люди сходят с ума от призраков? Ты гений. Джоан гений. Мы все гении. – Он взял меня за руки и закружил. Я не могла сдержать смех, как ни старалась. В тот миг казалось, что ничего плохого случиться не может. Мы были на вершине счастья: мы победили судьбу и выиграли. И тогда, как часто бывает, когда ты так думаешь, разразилась катастрофа. В тот вечер в зале было тысяча тридцать два человека. Осмыслите это, прежде чем я расскажу о катастрофе. Тысяча тридцать два. Это на восемьсот зрителей больше, чем на самых популярных праздничных концертах. Зал заполнился почти наполовину – жалкое зрелище, но не настолько, как раньше. Может быть, всему виной ликование, которое мы – я, Генри, Джоан – испытывали, сидя на мостике и поднимая за здоровье друг друга бумажные стаканчики с водой из-под крана, которой запивали сэндвичи с арахисовым маслом. А может, теням вообще не нравился наплыв народа в здание. Какой бы ни была причина, на середине «Рапсодии на тему Паганини» Рахманинова случилось два ужасных события. Во-первых, одна из трёх огромных люстр, висевших над залом, начала раскачиваться. – Это тень, – прошептал Генри. – Вон там, видите? Сидит в середине и тянет за цепи. Он был прав. Тень, как гигантский чёрный паук, взгромоздилась на люстру всеми восемью конечностями, поставив каждую на рожок, и ухватилась за золотые провода, крепившие люстру к потолку. Две лампочки разбились, и стекло дождём посыпалось на головы зрителям. Оркестр на мгновение сбился – пара фальшивых нот, неприятный визг второй скрипки, – но Маэстро, казалось, ничего не замечал и со страстью дирижировал дальше. Затем, когда ещё ни я, ни публика не поняли, как реагировать на качающуюся люстру, из дальней части зала раздался крик. Оркестр внезапно прекратил играть. Пианист прижал ладони ко рту. Маэстро резко обернулся и стал вглядываться в темноту. – Что за чёрт? – пробормотал Эд, раздвигая занавески у щитка с выключателями. В зал через одну из западных дверей вбежала маленькая девочка, истошно крича что-то про демона или, может, привидение – она не знала, что это, – а потом нашла своего отца и разразилась слезами. Западная сторона. Территория Тилли. Но я видела её – она находилась далеко, у самой сцены. – Это не я, – безмолвно сказала она, глядя на меня и тряся головой. – Генри, оставайся здесь с Джоан, – сказала я и бросилась к лестнице, пока он не начал со мной спорить. Я должна была сама поговорить с девочкой; что бы с ней ни случилось, отвечаю за это я. «Пожалуйста, только не то, что я думаю», – повторяла я мысленно, мчась по служебной лестнице через ступеньку. В суматохе я не сразу нашла кричавшую девочку. Все хотели с ней поговорить. Репортёры проталкивались к ней из конца зала, фотографы сверкали вспышками. Маэстро орал на сцене что-то о безобразном нарушении правил поведения на концерте.