– Почему ты не сказал мне?! Ты лгал. Были поминки. Она была здесь, в этом городе, в церкви. Ты скрыл от меня правду. Вы все скрыли! Голова шла кругом. Видимо, все были в курсе: музыканты, Ричард Эшли, может быть даже супруги Барски. Наверняка все об этом знали. – Скрыли, – пробормотал мистер Уортингтон, мечась за спиной Маэстро. – Скрыли. – Оливия, ты бы не захотела идти туда. – Откуда ты знаешь? Ты вообще ничего обо мне не знаешь. – Она была не похожа на себя, Оливия. Вся изуродованная. Я попыталась это представить. Я ведь художник, а художник должен изучать даже страшное – особенно страшное, – чтобы отражать правду. – Оливия, как я мог тебе сказать? – Тонкий голос Маэстро дрожал. – После всего, что на нас свалилось, как я мог сказать дочери, что её мать умерла, что она снова потеряла её?! Сначала из-за меня, а потом по воле судьбы. Маэстро потянулся ко мне. Игорь встал на задние лапы и упёрся передними мне в ноги. Я оттолкнула обоих и посмотрела Маэстро в глаза – чёрные, влажные, жалкие, с покрасневшими веками. – Жаль, что вместо неё в той машине не оказался ты, – прошептала я. Он кивнул и внезапно стал похож на дряхлого старика: – Иногда я тоже так думаю. Потом раздался ужасный треск. Мистер Уортингтон застонал и, вытянув руки вперёд, бросился через сцену. К тени, держащей куклу. Игорь впился когтями мне в ногу. «Кукла, Оливия!» Кукла Таби Уортингтон. Но было поздно, потому что тень уже открывала тёмную зловещую дыру под знаком выхода, расстёгивала её паучьими конечностями, как полог палатки. Внутри я увидела копошащиеся силуэты – синие, красные, чёрные. Тень проскользнула в дыру, унося с собой куклу… …и исчезла в Лимбе. Мистер Уортингтон издал истошный крик. Я даже не взглянула на него. Не обращала я внимания и на Маэстро, который застыл, как статуя, глядя на меня. Он ничего не заметил. Он шептал моё имя. Я игнорировала даже Игоря, пока вдруг не оказалась в своей комнате, куда пришла как робот, и не стала рисовать разбитые автомобили и исковерканные лица в новом альбоме с надписью от Генри на внутренней стороне обложки: «Оливии, моему любимому художнику». Игорь уткнулся головой мне в руки, вытолкнув из них карандаш. – Гроза? – пробормотала нонни, ворочаясь во сне. – Игорь, я не могу дышать, – прошептала я. Внутри меня поднималась горячая волна, и я тонула в ней. Игорь стал вылизывать меня. «Если хочешь, могу тебя помыть. Это поможет? Выглядишь неважно. Не желаешь даже погладить меня? Я бы не стал возражать». Я взяла кота с собой в кровать и стала качать его на руках, водить пальцами по браслету дружбы на запястье и заталкивать ком в горле дальше, дальше и дальше. Умерла. Мама умерла. Не просто пропала, а действительно умерла. Может быть, если произнести это слово много раз, оно перестанет быть таким ужасным. УМЕРЛА. Умерла. Умерла. Я не знала, как жить дальше. Я закрылась, отключилась. Такое состояние называется «радиомолчание». На следующий день за обедом я лишь коротко сообщила Генри и Джоан о том, что случилось. – Вчера ночью я нашла в комнате Маэстро некролог. Мама умерла. Сначала ушла от нас, а через два месяца разбилась на машине. Около года назад. Джоан уронила сэндвич и прижала ладонь ко рту. – Оливия… Я сохраняла самообладание, пока не услышала голос Генри. Потом чувства снова захлестнули меня, и я опять заговорила: – А ещё тень завладела куклой Таби и забрала её в Лимб. Не знаю, что мы будем делать. – Оливия. – Генри отобрал у меня пакет с молоком, и я сердито взглянула на него: – Я вообще-то пью, Генри. – Оливия. Ты переживаешь? – А как ты думаешь, Генри? Отдай молоко. – Ладно. Но мы можем поговорить об этом, если захочешь. – Не хочу. Просто решила поставить вас в известность. Разговаривать о матерях времени не было. Игнорируя встревоженные взгляды, которыми обменялись Генри и Джоан, я вынула наш планшет с планом «бомбёжки тротуара» на вечер. Осталось только два концерта, и мы должны выжать из них всё возможное. – У нас ещё много дел. В пятницу Маэстро неожиданно созвал музыкантов на репетицию. Обычно оркестр не репетировал днём перед концертом, а потому все недоумевали и сердито ворчали. Я почему-то оказалась в зале со своим альбомом в руках. Генри сидел с одной стороны, Игорь с другой. Я не рисовала ничего конкретного, просто водила карандашом по бумаге. – Как думаешь, зачем эта репетиция? – спросил Генри. Я пожала плечами: – Какая разница? После этого Генри замолчал. Наверное, он опасался разговаривать со мной, боялся, что я расплачусь. И не напрасно. Кончик угля блуждал по бумаге, словно собирая меня заново, а больше я ни о чём не думала. Как только оркестранты вышли на сцену, Маэстро хлопнул в ладоши: – Наверняка вы все удивлены, зачем я вас здесь собрал. За спиной у меня открылась дверь, я оглянулась и увидела, что в зал входят мистер Рю, мэр Питтер и два неизвестных мне человека. – Во-первых, – говорил Маэстро, – я хочу объявить, что для нашего заключительного концерта в мае мы должны немного изменить программу. Работаем так, как будто зданию и нашему оркестру ничто не угрожает. Вместо Баха, Моцарта и Элгара будем исполнять Вторую симфонию Малера. Музыканты удивились и обрадовались. Ричард Эшли подтолкнул локтем соседа-трубача и широко улыбнулся. Трубачи любили Малера. Учебник алгебры упал с коленей Генри на пол. – Вторая симфония Малера, – с восхищением прошептал он, как будто боготворил это произведение. Я же наблюдала за группой вошедших в зал мужчин. Два незнакомца беседовали с мэром Питтером, указывая на сломанную люстру и крошащийся потолок, наспех залатанный рабочими за гроши. Мистер Рю со скрещёнными на груди руками и сутулыми плечами выглядел жалко. – Генри, что они делают? – спросила я. Генри обернулся: – О-о, похоже, плохо дело. – Во-вторых, – продолжил Маэстро, – я хочу, чтобы вы вместе со мной поблагодарили мою дочь Оливию. Я резко обернулась: – Что? – Продажи билетов выросли – вы не поверите! – на тысячу процентов. На целую тысячу. Ровно на столько, сколько требовалось. – Маэстро простёр ко мне руки. – И ты помогла нам в этом, Оливия. Ты, твои друзья и замечательные листовки. Моя милая призрачная девочка. – Он поцеловал пальцы и как бы отправил поцелуй мне. – Моя маленькая тень. Я надеялась, что Маэстро не думает, будто бы это что-то меняет. Я ещё очень злилась на него и приходила в бешенство от одного его вида и мысли о том, что он утаил от меня. Но музыканты выражали одобрение, приветственно поднимали свои инструменты, улыбались, и Ричард Эшли шире всех. Несколько мгновений я наслаждалась их похвалой, проникаясь взволнованной гордостью. Я проделала хорошую работу. Но недолго мне пришлось тешить самолюбие. Маэстро заметил мистера Рю и остальных гостей, дал знак музыкантам замолчать и, прищурившись от яркого света, стал всматриваться в зал.