На этот раз инструктаж обошелся без смертельных исходов. Потом он созвал со всей страны врачей. Он собрал их в центральной больнице, в просторной операционной. Они расселись вокруг него, и он начал речь. «Хоть вы и доктора, — вещал он, — но без меня вы дерьмо. Вы думаете, будто чего-то знаете, но это пшик. Натаскали вас кое в чем, вот и все. Так направьте ваши ничтожные знания на благо нашей страны, а не на пользу самим себе. Мы живем в мире, где прав тот, кто выжил. Я научу вас, как пользоваться хирургическим инструментом и как распорядиться жизнью. Будьте благоразумны и не перечьте моей воле. Я не желаю, чтобы ваше образование и навыки пошли прахом. Вы знаете только то, чему вас обучали. А я знаю больше того, чему меня учили. Поэтому вы будете делать то, что я прикажу. Надеюсь, вы хорошо уяснили мои слова. Не так ли?» Повисло молчание. — Может быть, — продолжил Мамин, — кто-нибудь желает мне возразить? Опять молчание. Мамин был марионеткой, марионеткой-чудовищем, в своем роде даже замечательной, если забыть о том, что его дерганье приводило в действие адскую машину пыток и убийств. Однажды Лидо Мамин решил продемонстрировать перед камерой свои военно-воздушные силы. Вообще-то никаких военно-воздушных сил в его распоряжении нет. Пока нет. Но летчиками и обмундированием он уже обзавелся. — Вот, — провозгласил Лидо Мамин, — наш воздушный флот. Первый авиатор ринулся бегом по длинной дорожке, составленной из деревянных досок. Скорость у него была очень приличная. Добежав до конца дорожки, он распростер руки и прыгнул. Приземлился. За ним побежал второй авиатор. Третий. Четвертый. И так их летало четырнадцать или пятнадцать. Взмывая в воздух, каждый из них издавал крик энтузиазма и радостно улыбался. Это создавало странное впечатление — казалось, что участники этого дурацкого действа смеялись над самими собой, но в то же время верили в его грандиозность. После того как взлетел и приземлился последний авиатор, в кадре появился Мамин. — Может быть, это выглядит глупо, но для нас это очень важно. Мы еще не имеем соответствующей материальной базы, но наш разум дозрел до того, чтобы у нас была своя авиация. И она у нас будет. А пока мы не желаем тонуть в болоте безверия. Благодарю за внимание. Потом показали камеры пыток. Пустые. Но пол был выпачкан калом и на нем валялись цепи. А на стенах кровь. — Здесь, — прокомментировал Лидо Мамин, — предатели и обманщики выкладывают всю подноготную. В последнем эпизоде Мамин красовался в огромном саду в окружении телохранителей, жен и детей. Дети не смеялись и не резвились. Они, как и охранники, молча смотрели в объектив кинокамеры. Жены, наоборот, улыбались, некоторые держали на руках малышей. Лидо Мамин скалил свои крупные желтые зубы. Он казался довольно симпатичным, в него можно было даже влюбиться. Финальный кадр г— река, кишащая откормленными крокодилами. Они покоились на воде с раздутыми брюхами и ворочали выпуклыми глазами, провожая трупы, которые проплывали мимо. Конец фильма. Это было захватывающее зрелище, и я от всей души поздравил Пинчота с удачей. — Да, — отозвался он, — меня притягивают неординарные личности. Поэтому я набрел на вас. — Весьма польщен, — ответил я, — оказаться в компании Лидо Мамина. — Вот и хорошо, — заключил он, и мы отправились к нему домой. Франсуа Расин по-прежнему суетился у своей рулетки. Он уже порядочно нагрузился. Лицо его горело. Перед ним громоздилась целая гора фишек. Длинный столбик пепла на его сигаре держался чудом. Потом упал прямо на стол. — Я выиграл один миллион четыреста пятьдесят тысяч долларов. Шарик остановился на каком-то номере. Франсуа сгреб очередную порцию фишек. — Хватит. Нельзя жадничать. Мы прошли в переднюю, сели. Джон пошел за бутылкой и посудой. — А что вы собираетесь делать с выигрышем? — спросила Сара. — Раздам. Суета это все. Жизнь — штука никчемная. Деньги тоже. — Деньги — как секс, — констатировал я. — Они кажутся необходимыми, когда их нет. — Литературщина, — сказал Франсуа. Явился Джон. Открыл первую бутылку и разлил вино по стаканам. — Вам надо ехать в Париж, — сказал он мне. — Там вас очень высоко ценят. А здесь вы чужой. — А бега там есть? — Еще бы! — сказал Франсуа. — Он терпеть не может разъездов, — вставила Сара. — А бега и здесь есть. — Не такие, как в Париже, — парировал Франсуа. — Поезжайте в Париж. Вместе пойдем на ипподром. — Но мне же нужно писать этот чертов сценарий. — Поиграем на лошадках, потом попишем сценарий. — Надо подумать. Джон зажег сигару. Закурил и Франсуа. Сигары были длинные, круглые и, когда их поджигали, издавали шипение. — Помоги мне Бог, — сказала Сара. — А мы с Франсуа вчера были в Лас-Вегасе. — Ну и как? — поинтересовалась Сара. Франсуа сделал большой глоток из стакана, затянулся, выпустил огромное кудрявое облако дыма. — Слушайте. Слушайте внимательно. Мне поперла удача. Выигрываю пять штук, весь мир у меня в кармане, поймал Бога за бороду. Я все превзошел. Я есмь все. Мне нет преград. Материки трепещут. И тут Джон хлопает меня по плечу и говорит: «Пошли глянем на Тэба Джонса». — «Кто такой Тэб Джонс?» — спрашиваю. — «Да какая тебе разница, — отвечает, — пошли, да и все». Франсуа осушил стакан. Джон подлил ему еще. — Ну вот, идем куда-то там. Тэб Джонс. Поет. Рубаха на груди расстегнута до пупа. Грудь волосатая. Лоснится от пота. На голом теле болтается огромный серебряный крест. Рот разевает. Штаны в обтяжку. Поглаживает яйца и поет о том, как нужно ублажать женщину. Поет отвратительно и сам мерзкий до жути. Поет про женщин, но это все липа, по нему сразу видать, что ему-то мужик нужен. Меня прямо затошнило от него. И мы еще за это бабки платили. Ну, поделом нам, дуракам. Кто такой этот Тэб Джонс? Ему платят большие тыщи за то, что он чешет яйца и на груди у него блестит крест. Люди добрые голодают, а этот идиот — кумир публики! Бабы визжат! Они думают, что он настоящий! Этот-то картонный шут, который во сне мочит постель… Я говорю: «Джон, Бога ради, давай слиняем, у меня крыша поехала и вообще я сейчас концы отдам!» — «Погоди, — отвечает, — может, дальше будет лучше». Но получается не лучше, а хуже, этот парень орет все громче, еще больше вылезает из рубашки, пупком сверкает. Смотрю, женщина, которая рядом со мной, лезет себе в трусы. «Мадам, — спрашиваю, — вы что-нибудь потеряли?» Пупок у него похож на закрытый глаз, и грязный. На него даже птичка побрезговала бы капнуть. И тут этот Тэб Джонс поворачивается и высовывает из штанов свой зад. А мы за свои бабки должны любоваться этой жирной, дряблой, отвратительной задницей! Я немало перевидал за свою жизнь. Однажды, например, меня ни за что ни про что поколотил один фараон. Ну, почти ни за что. Но глядя на эти мерзкие ягодицы, я чувствовал себя пакостней, чем когда меня отделывал тот парень с дубинкой. «Джон, — взмолился я, — смываемся, или мне крышка!» Джон улыбнулся: — И мы ушли. И мне, правда, хотелось поглядеть на Тэба Джонса. Франсуа дошел до белого каления. На губах у него выступила пена. Он брызгал слюной, кончик сигары намок и потемнел. — Тэб Джонс! Кто такой этот Тэб Джонс? На кой черт он мне сдался? Тэб Джонс — дурак! Мне светило пять тыщ, и что мы делаем — идем смотреть Тэба Джонса! Что он мне, брат или сват? Дурак! — Итак, — прервал его Джон, — мы вернулись к рулетке. — Да, — согласился Франсуа. — Вместо того чтобы загрести пять штук, мне пошли глазеть на этого мудака. Сбил мне всю игру. Что за Тэб Джонс такой? Что я, попсы не видал? Где я? Рулетка крутится, а я стою вышибленный из игры. Какие ставки? Какие цвета? Мне уже ничего не светит. Я потерял ориентировку. Голова идет крутом. Концентрация нарушена, я проигрываю, и этого не поправишь. Поняв, что шансов у меня нет, я с отчаяния поставил на кон все, что у меня было. Я разом совершил все ошибки, какие только можно было сделать. Как будто мной овладела какая-то вражья сила. Я был раздавлен. И все почему? Потому что пошел смотреть Тэба Джонса. Кто же такой этот долбаный Тэб Джонс, я вас спрашиваю? Франсуа изошел яростью и сник. Сигара вывалилась у него изо рта. Сара подняла ее и положила в пепельницу. Франсуа тут же достал из кармана новую, обрезал, размял в пальцах, сунул в рот и, в секунду собравшись, ловко зажег. Потом протянул руку за бутылкой, разлил по стаканам и улыбнулся: — Черт, я бы, наверное, все равно проигрался. Но игрок, который не может найти извинительного предлога для своего проигрыша, — человек конченый. — Литературщина, — сказал я. — Жаль, я не умею писать, а то накорябал бы сценарий вместо тебя. — Благодарю. — Сколько он вам платит? Я сделал неопределенный жест рукой. — Я напишу сценарий, а гонорар разделим пополам, идет? — Идет. — Нет, — вмешался Джон, — вы что, за дурака меня держите? Я уж как-нибудь сумею узнать руку автора. — Черт с тобой, — сказал Франсуа. — Пускай тебе пишет Тэб Джонс своим хреном. На том мы и сошлись, за что и подняли стаканы. Начиналась замечательная ночь. Я сидел на табурете, привалившись к стойке в баре Муссо. Сара пошла в туалет. Здесь у стойки было хорошо, стойка как стойка, а зал мне не нравился. Он назывался «новый зал». «Старый зал» был с другой стороны, я ходил туда поесть. Там было сумрачно и тихо. В былое времечко я брал меню, пробегал его глазами, бросал официанту «ну ладно, это потом» и заказывал выпивку. Иногда я приводил с собой дам не слишком безупречной репутации, мы понемножку набирались, начиналась перебранка, их голоса звучали все громче, содержимое стаканов лилось мимо глоток, и они требовали еще и еще выпивки. Тут я выдавал дамам деньги на такси, просил удалиться и дальше напивался уже один. Вряд ли эти денежки шли по назначению. Когда бы я ни закатился в бар Муссо, погуляв на стороне, меня неизменно встречали ласковыми улыбками. Как ни странно. И вот я сидел, привалившись к стойке, в новом зале яблоку негде было упасть, набились по большей части туристы, они галдели и выворачивали шеи от любопытства, а глаза их горели адским огнем. Я попросил бармена налить мне еще, и тут кто-то хлопнул меня по плечу. — Как дела, Чинаски?