Я обернулся. У меня никуда не годная зрительная память. Я могу проболтать с вами целый вечер, а наутро не вспомню, кто вы такой. Если бы мою мамашу выкопали из могилы, я бы и ее не признал. — В порядке. Взять вам что-нибудь выпить? — Нет, спасибо. Мы не знакомы. Я Гарольд Фезант. — А, да. Джон говорил, вы собираетесь… — Вот именно. Хочу финансировать постановку вашего сценария. Я читал ваши книги. У вас отличное чувство диалога. Читал, читал. Это очень кинематографично. — Вы вправду не желаете выпить? — Нет. У меня дела в конторе. — Ну, как знаете. А чем вы в последнее время занимаетесь, Фезант? — Только что закончили фильм о жизни Мака Деруака. — Неужто? И как называется? — «Сердечная песня». Я сделал большой глоток из стакана. — Вы, должно быть, шутите. Вы что, всерьез назовете фильм «Сердечной песней»? — Да, он будет называться именно так. Он осклабился. — Не дурите меня, Фезант. Нет, ну вы и хохмач! Надо же, Деруак — и «Сердечная песня»! С ума сойти! — Нет, — сказал он, — я не шучу. Он повернулся и ушел. Тут вернулась Сара. Она взглянула на меня с подозрением. — Чего это ты дыбишься? — Позволь мне тебя угостить, и я отвечу. Заодно я долил и себе. — Угадай, кого я сейчас встретила в старом зале? — сказала Сара. — Кого же? — Джонатана Уинтерса. — А-а. А теперь сама угадай, с кем я болтал в твое отсутствие. — Да с какой-нибудь старой шлюшкой. — Нет. Хуже. — Хуже не бывает. — Я разговаривал с Гарольдом Фезантом. — Продюсером? — Да. Вон он сидит за столиком в углу. — Ой, правда! — Не оглядывайся. И не маши. Пей лучше. И я с тобой. — Да в чем дело-то? — Он, видишь ли, собирался дать деньги под сценарий, которого я не написал. — Знаю. — И вот пока тебя не было, он подошел ко мне потрепаться. — Повторяешься. — Пить отказался. — Это так на тебя подействовало, что сам сидишь трезвый как стеклышко. — Погоди. Он рассказывал про фильм, который они только что кончили. — И ты что же, его засрал? — Он сам засрал. — Ну конечно. В чем все-таки дело? Я посмотрел в зеркало. Вообще-то я себе нравлюсь, только не в зеркальном отражении. Оно на меня не похоже. Я допил свою порцию. — Допивай, — сказал я Саре. Она послушалась. — Так в чем дело? — Ну что ты заладила: в чем дело, в чем дело… — Какая у тебя цепкая память. И трезвый ты просто на диво. Я махнул бармену, заказал еще выпить. — Этот Фезант, значит, рассказывал мне о своем фильме. Он про писателя, который не умел писать, но прославился, потому что вид у него был как у чемпиона родео. — Это про кого же? — Про Мака Деруака. — И это тебя огорчило? — Да нет, на это мне как раз наплевать. Но он сказал, как фильм называется. — И как же? — Ради Бога, не спрашивай. Я пытаюсь вытеснить это из памяти. Чушь несусветная. — Скажи. — Ну ладно… Чертово зеркало маячило прямо перед глазами. — Скажи, скажи, скажи! — Ладно. «Обломки разбитого вдребезги». — Мне нравится. — А мне нет. Я ему так и сказал. И он ушел. Мы потеряли нашего единственного спонсора. — Надо подойти и извиниться. — Никак невозможно. После такого названия. — Ты небось хотел бы, чтобы поставили фильм о тебе. — Идея! Я напишу сценарий о самом себе! — Название уже готово? — А как же! «Разбитая жизнь». — Давай мотать отсюда. С тем мы и ушли. Мы назначили встречу с Джоном Пинчотом в вестибюле гостиницы «Беверли Хиллз» на два часа. Приходилось терять целый день, но Джон настаивал именно на этом часе. Он нашел парня, какого-то Жан-Поля Санраха, у которого своих деньжат не было, но он умел доставать их прямо из воздуха. Про него говорили, что тряхни он садовую статую, из нее посыплются монеты. Он ждал нас в номере 530.