– Ну так мы туда. Мое любимое место во всем Бруклине. – Что, правда? – А что еще на это скажешь? – Знаешь, что было бы здорово? – говорит он, будто бы прочитав мои мысли. – Возить ребятню из нашего района в такие места. Наверняка многие из них ни разу не лазали на Эмпайр-стейт-билдинг, да и в Гарлеме не бывали. Я раньше и сам не бывал. – А классно бы было. Сам приподнялся – помоги другим, – говорю я ровным голосом, а сердце так и колотится. Я никогда не расписывала по пунктам, чего хочу от будущего бойфренда. Вот Дженайя – та запросто. Но, слушая Уоррена, я волей-неволей составляю в голове список и помечаю галочками пункт за пунктом. Первый: красив до чертиков. Галочка. Второй: умен до чертиков. Галочка. Третий: есть мечты, цели, устремления. Галочка, галочка, галочка. Впрочем, несколько баллов я ему сняла за то, как он пялится на мою попу. Начинаю гадать, насколько этот Променад шикарное место и не будем ли мы там выглядеть странно, но Уоррена, похоже, ничего такое не смущает – и плевать ему, что одет он по-простому. – В следующий раз я отведу тебя в свое самое любимое место после угла Джефферсон и Бушвик, – говорю я. – И где оно? – спрашивает он, придвигаясь чуть слишком близко. – Угол Фултон и Хойт. Ближе к центру. Я там книги покупаю, – говорю я. – Папа меня туда иногда возит. – Любимое место – книжный магазин? – Он разворачивается ко мне всем телом. – Это не магазин. А книжный… лоток. Дядька продает книги прямо на углу. – А в магазин чего не пойти? – Ну это, типа, и есть магазин. Да ладно тебе, Уоррен. Ты и так все знаешь. Ты ж умный и, если бы не ходил в эту выпендрежную школу, сам бы покупал книжки у мужика на углу. – А ты любишь читать? – А чего, по виду не скажешь? – Я такого не говорил. Просто не думал, что твое любимое место в Бруклине – угол, где какой-то чувак продает книжки. А почему не… библиотека? – Я люблю, чтобы книги были свои. Он делает паузу. – Ты мне нравишься, – говорит он. Я слегка улыбаюсь в надежде, что он поймет: меня на такое не поймаешь. И все равно не то чтобы я на него обиделась. – Ты тоже ничего. – Вот как, я ничего? Услышал, Зизи с нашего квартала. И тут квартал, через который мы шли, внезапно заканчивается, вернее, распахивается, открывается парк, а неподалеку – вид на небоскребы Нью-Йорка на фоне смутно-синего неба и выцветшего желтого солнца. Мы идем по парку, и до меня быстро доходит, почему это его любимое место в Бруклине. Парк, или променад, тянется вдоль реки, которая отделяет Бруклин от Манхэттена. Вдоль металлического забора стоят скамейки, серо-голубая вода так и тянет меня к себе. Дует теплый летний ветерок, на руках появляются мурашки. Мадрина говорит про такое: крупицы сахара, подсластить твою душу; начинается все с любви, с притяжения, с чего-то нового и нежного – и если набрать его полную грудь, она лопнет. Я стискиваю зубы, складываю руки, прижимаю поплотнее – отгораживаюсь от мира надежной стеной. У нас не свидание. Нет никакой искры сладости, нежности, мерцания. Я просто знакомлюсь поближе с парнем из Бушвика по имени Уоррен. А мурашки по коже – от ветерка. И все. – Мороженого хочешь? – спрашивает он. – Ага, – отвечаю я, не задумавшись, а он кладет ладонь мне на поясницу и подталкивает к старомодной тележке, за которой стоит белый парень в белом переднике и поварском колпаке. Я прошу шоколадное. Он – крем-брюле с пеканом. Мы грызем вафельные трубочки, идем дальше, болтаем про его учебу, как он приспособился по диагонали просматривать скучные книжки и все равно получать отличные оценки, про его знакомых – богатеньких белых ребят, про стипендии для тех, кто занимается борьбой, про связи, которые он успел завести в Морхаусе[19]. Я молчу. И слушаю. При этом – здесь, на речном берегу, где с одной стороны ряды домиков и домов, а с другой – шеренга небоскребов, – мы просто «тусуемся». Это как теплое местечко на диване, когда по телевизору показывают любимый сериал. Как та тарелка маминой еды, оставленная мне на столе, прикрытая салфеткой, – ждет, когда я вернусь из школы. Как крылечко перед домом в субботний полдень. Рядом с парнем по имени Уоррен эта часть Бруклина тоже сделалась домом – и совсем неважно, сколько тут богатеньких особняков со швейцарами, дорогих ломтей деликатесной пиццы и пожилых белых, которые глядят на нас щенячьими глазами, полагая, что все куда сложнее, чем вот просто двое ребят, живущих по соседству, решили познакомиться. – У сестер Бенитес репутация громкая, но не такая, – говорит Уоррен, возвращая меня в этот миг, когда мы уже шагаем к дому. А идем мы от метро по Джефферсон-авеню. – Пацаны говорят, что папаша Бенитес ходит с мачете, чтобы никто не сунулся к его дочкам. – Мой отец с мачете не ходит, – смеюсь я. – Да ему и незачем. Мы с сестричками сами не промах. Я случайно стукаюсь об него локтем. Вспоминаю, что тем же занимались в парке Дженайя и Эйнсли – нарочно прикасались друг к другу руками. Вот мы уже на углу у моего дома, время решать, достоин ли он пересечь черту между моим кварталом и моей дверью. Мой квартал – это мой квартал, никому не запрещается тусоваться у нас на крыльце. Но привести парня к своей входной двери – совсем другая история. Я вспоминаю, как Дарий принес мой компьютер, а я тогда ничего такого не подумала, потому что он был никто и история эта – ничто. А вот это уже что-то. И Уоррен – кто-то. Мы уже на крылечке, я поднимаюсь на первую ступеньку. Глаз не поднимаю, не проверяю, пялятся сестрички в окно или нет, стоит ли Мадрина у своего окна, – но почему-то знаю наверняка, что она меня видит, даже если она в самой дальней комнате подвала, с клиентом или выпевает свои песни и молитвы. Я встаю на вторую ступеньку, поворачиваюсь к Уоррену – теперь я его слегка повыше. – Ну спасибо, что проводил до дверей. Он хохочет. – Подними планку повыше, Зури. Понятное дело, проводил. И парню, который не проводит, доверять не надо. – А, ты меня учишь, как себя вести с другими парнями? – Просто предупреждаю. Но я тут собираюсь часто появляться, так что привыкай. Я на это ничего не отвечаю. Не возражаю. Я совсем размякла, стала как мамин сладкий теплый кекс. А Уоррен совсем близко, можно поцеловаться, и сердце мое пускается вскачь, в ритме барабана-конга, остается надеяться, что никто не смотрит в окно. Остается надеяться, что я соображу, что делать, когда губы наши соприкоснутся; остается надеяться, что он не просто меня чмокнет, вот я и стою, жду, дышу, а сердце так и колотится. – Завтра эсэмэску напишу, идет? – Он отступает на шаг, руки в карманах. Я озадаченно хмурюсь. Он все отходит от меня, и вот он уже за воротами. – Все еще будет, Зизи с нашего квартала. Поднимает два пальца, потом снова засовывает руку в карман, поворачивается. И просто уходит, а я чувствую себя первой идиоткой во всем Бушвике. Хочется затащить его назад на крыльцо и проиграть весь эпизод заново. Это мне положено отвернуться, а ему – ждать поцелуя. Не наоборот! – Пока, Уоррен! – доносится сверху. Можно даже не смотреть, ясно, что это Лайла. Уоррен оборачивается от угла и машет сестре рукой. – Возвращайся поскорее, ладно? – не отстает Лайла. Он явно привык ко вниманию со стороны мелких девчонок, да и со стороны тех, что для него великоваты, видимо, тоже. Словом, со стороны всех девчонок. Он четко понимает, что надо делать: просто уйти. Срабатывает. А я остаюсь стоять, сложив руки на груди, – не готова я пока подниматься наверх к сестрам. И тут вижу, как к своей двери подходит Дарий, оглядывается на наш дом, потирает подбородок. Наверняка он меня увидел. И Уоррена, надо думать, тоже. Я улыбаюсь про себя, глядя, как Дарий ищет ключи в кармане. Уж с Уорреном-то я еще встречусь, не сомневайся. Мячик теперь у меня в руках. Сейчас заработаю очко. А Дарию остается лишь смотреть из-за линии. Глава десятая На улице сильно за тридцать, а на Шарлиз белая блузка и черные брюки – как будто она только что с работы на Уолл-стрит. При этом работает она совсем тут рядом, в новом ресторане. – Ты прямо как дворецкий, – говорю я, когда она садится со мной рядом на крыльцо. Только сидеть и остается – слишком жарко. Бывало, мы пускали воду из пожарного гидранта, тугая струя взмывала в воздух, затопляла всю улицу, а мы скакали под ней. Но Роберт и Кайли пригрозили позвонить в пожарную часть – тратят тут, мол, попусту воду и деньги налогоплательщиков. Двое этих белых парнишек переехали в дом чуть подальше несколько лет назад и с тех пор вечно мешают нам делать то, что нам нравится делать: включать громкую музыку, ржать во всю глотку, орать из окна, пускать воду из гидрантов в жару. – Кстати, дворецкому неплохо платят, – говорит Шарлиз и расстегивает блузку – под ней черный спортивный лифчик. Лифчик под расстегнутой белой блузкой выглядит довольно неприлично, но все уже привыкли, что Шарлиз ходит по улице в спортивном лифчике, баскетбольных шортах и адидасовских сандалиях. Она приваливается к ступеньке, широко раскидывает ноги, будто пытаясь проветрить все части тела. Тут из дверей нашего дома выходит Колин. Мы не оборачиваемся, но я знаю, что это он, – чувствую сладкий запах одеколона, которым его заставляет пользоваться тетка. Мадрина говорит: чтоб хорошие девочки обращали внимание, сладенькие, которые будут ласковы к любимому ее племянничку. – Как жизнь, дамы? – выпевает Колин. Я ничего не отвечаю, а Шарлиз встает со ступеньки, давая ему пройти. Хочется ей сказать – застегни блузку, потому что я не сомневаюсь: Колин во все глаза пялится на ее сиськи. – А ты сам куда, Колин? – спрашивает Шарлиз. – Так, потусоваться. У вас-то какие планы? – Он подходит к Шарлиз поближе, будто собирается схватить за руку, и у меня от удивления брови ползут вверх, потому что когда мы были помельче, Шарлиз и Колин друг друга просто не переваривали. – Я пошла работать в новый ресторан на Хэлси. Заходи как-нибудь, – приглашает Шарлиз, и брови мои ползут еще выше. – А то. Ты там кто – шеф-повар, да? – Метрдотель. Надеюсь, ты любишь спаржу.