– Дарси просто буржуи, скандалов не любят. Страшно заботятся о своей репутации. Маме пришлось ехать в школу и практически умолять, чтобы меня оставили. Она пригрозила, что подаст на них в суд за дискриминацию. После этого Дарий боялся смотреть мне в глаза. Я качаю головой, а внутри что-то закипает. От ярости. У этих Дарси есть все, что можно купить за деньги, но нет ни порядочности, ни сострадания. Так что хорошо, что у Дженайи с Эйнсли не сложилось. Во-первых, сестра остаток лета проведет со мной, а во-вторых, я теперь знаю правду про эту семейку с другой стороны улицы. – Я тебе сочувствую, Уоррен. Правда. Дарий поступил паскудно, – говорю я. Уоррен тут же обхватывает меня рукой за плечи, чуть-чуть слишком поспешно. – Спасибо тебе, Зизи. – Да не за что, – говорю я, однако не отстраняюсь. Мы еще гуляем и разговариваем, к середине дня возвращаемся в Бушвик, где солнце жарит вовсю, а шум на улице даже громче, чем в Бед-Стай. По дороге нам встречаются несколько человек, которые знают и его, и меня. Мы заходим в магазинчики, покупаем воду, мороженое, чипсы, семечки – и настроение легкое, точно летний ветерок. Доходим до моего дома, Уоррен поворачивается ко мне лицом. И вдруг я понимаю, что не могу на него смотреть. Он улыбается, пытается поймать мой взгляд. А я все смеюсь, отворачиваюсь – он же все лезет и лезет мне в глаза. – Зи, обещаю тебя не гипнотизировать, – говорит он, мягко берет меня за запястье, притягивает поближе. – А вдруг попробуешь! – дразнюсь я. – Взглядом не загипнотизирую, а вот поцелуем могу. Я перестаю ерзать и наконец-то смотрю ему в лицо. Он так широко улыбается, что я, не сдержавшись, хохочу. А потом умолкаю. Только не позволю я ему сделать первый шаг. Буду вот так вот уклоняться, пока сама не дозрею до поцелуя. Он смотрит в сторону, я придвигаюсь – сейчас будет ему громкий влажный чмок в губы, – но тут меня окликают: – Зури! Это Марисоль, а с ней рядом Лайла и Кайла: они катят магазинную тележку. Я резко отстраняюсь от Уоррена, потому что теперь и так разговорам конца-края не будет – что я на глазах у всех соседей целуюсь на улице с парнем. Уоррен тянет меня за блузку, как бы прося довершить начатое. Но я неохотно делаю шаг в сторону и машу рукой сестрам. – Давай, до встречи, Уоррен, – говорю я с полуулыбкой. – А, вот оно как? – отвечает он. – Говорю: до встречи. Я ухожу, а он остается стоять, остается ждать – ему от меня нужно большее. Глава четырнадцатая – А как ты думаешь, в Говарде примут сборник стихотворений вместо вступительного сочинения? – спрашиваю я у Дженайи: она лежит пластом на кровати, будто у нее похитили всю ее радость и сладость, превратили ее в стоячий пруд с соленой водой. Эйнсли для нас больше не существует, но у сестры на сердце его клеймо. Дженайя не плачет, но почти до краев заполняет комнату тяжелыми вздохами и куксится – можно подумать, у нее не вся жизнь впереди. – Не примут. Там нужно уметь выражать свои мысли без метафор и цветистых слов, – мямлит она, бездумно просматривая картинки в телефоне. Дело к полудню, а сестра так и не оделась. К нашей двери приближаются мамины шаги. – Зури, сходи в банк на стойку обналички, сними денег, чтобы заплатить Мадрине за аренду, – говорит мама. – Дженайя, пошли вместе, – предлагаю я, когда мама отходит. – Зури, не приставай к ней! – кричит мама. – Мам, а чего? Пусть весь день лежит в постели? Погода хорошая. – Она оправляется от сердечной травмы. Не приставай к ней. – Мам, ты что, смеешься? – Еще не хватало. Ты рано или поздно сама все поймешь. А пока оставь сестру в покое. Голос стихает – мама заходит в кухню. Я вздыхаю, качаю головой и долго смотрю на выпуклость под старым детским пододеяльником – это моя сестра. – Дженайя, ну кончай! А то получается, что этот дурак выиграл. А ты его в сто раз круче, сестренка! Покажи ему, что тебе пофиг. Пошли на улицу, оденься покрасивее. Ну давай же, Най-Най! Пошли! Я трясу ее, она не шевелится. Тогда я ее щекочу, и вот наконец комок соли тает, превращаясь в прежнюю тягучую сладость. Сколько я ее щекочу, столько она и хохочет. Хохочет так, что по лицу катятся слезы, а потом она садится, сгибается пополам, держится за живот. Наконец-то сестра в полном моем распоряжении. Лица у нас свежие, прически хоть куда, на ней развевающееся платье, на мне – облегающая футболка, и мы такие красивые идем через Фултон-молл в центр Бруклина. Парни так и вьются вокруг – и когда мы сели на двадцать шестой автобус в сторону Хэлси, и когда пересели на двадцать пятый к Фултону. Кстати, парни эти не какие-то там комары до мухи. В основном очень даже ничего. Но нам с Дженайей не до них. Мы выполнили все мамины поручения, и остаток дня наш, причем без всяких младших сестричек, хотя они и упрашивали маму отпустить их тоже. Пришлось сказать маме, что я специально везу Дженайю залечивать сердечные раны. Нам досталась отличная кабинка в «Джуниор», с видом на Флэтбуш-авеню, и Дженайя объявила, что меня угощает. – Я сэкономила почти все деньги, которые заработала в книжном магазине на кампусе, – сообщает она, потягивая молочный коктейль. – Поскорее бы и мне пойти работать, – говорю я, помешивая кубики льда в лимонаде. – Я уже просилась почти во все магазины на Фултоне. Нужно было и мне, как Шарлиз: попробовать в своем районе, кто-нибудь из белых наверняка бы меня взял к себе в бутик. Официант принес заказы. Я переживаю, что заказала слишком много, у Дженайи не хватит денег заплатить. А это переживание тянет за собой другие. Всякие неприятности, застрявшие в голове. Правильно ли я решила поступать в Говард, дадут ли мне полную стипендию и финансовую помощь – как дали Дженайе в Сиракузах, не начать ли мне задумываться и о других университетах? А вдруг я поступлю в Говард и мне там не понравится? Захочется обратно домой? – Чего притихла, Зи? Я все рассказываю сестре. От Дженайи я не прячу свои страхи. Выкладываю их на стол один за другим: перемены, покой, деньги, учеба, работа, жилье, семья, дом. – Зи, – говорит Дженайя, – без перемен не обойтись, надо просто для них открыться. Я тоже очень многому открылась в тот день, когда села в автобус на Сиракузы. Типа: да, знаю, теперь я другой человек. На это хватило пяти часов в автобусе. До того я понятия не имела, в каком закрытом мирке живу. Я вздыхаю. – А если я поступлю в Говард и не приживусь? Дженайя склоняет голову набок и смотрит на меня, прямо как мама. – Так съезди. – Куда съездить? – Да ну тебя, Зури! В Говард. Сердце так и подпрыгивает при мысли, что я поеду, причем сама, куда-то за пределы Нью-Йорка. Сама! Но мечтать не вредно. – Даже если родители меня отпустят, где взять денег? Я обмакиваю куриное крылышко в чашечку с голубым сыром. Дженайя достает телефон и пару минут что-то в нем ищет. Печатает. Показывает мне экран, я читаю и совсем теряюсь. Она купила мне билет туда и обратно до Вашингтона. До Говарда. На завтра! Я растерянно смотрю на сестру. – Съездишь на один день. С родителями я договорюсь. – Что, правда? – От волнения мне больше ничего не сказать. Целый день самостоятельной жизни, да еще и в Говарде. – Правда. А то зачем нужны старшие сестры? Понятное дело, все семейство отправляется провожать меня до Таймс-сквер на самой заре, и там я сажусь на шестичасовой автобус в Вашингтон. От волнения я совсем не спала. Свою радость – огромный шар – храню внутри, чтобы никто не отобрал. Страшно, что папуля в любой момент может передумать. Его смущает, что я еду одна. – Хочу, чтобы они все видели мое лицо. И хочу посмотреть в глаза каждому пассажиру в этом автобусе, – говорит он. Зато мамуля очень довольна. До нее постепенно доходит, что скоро две ее «девчушки» станут студентками. Мама приготовила мне три пластмассовых контейнера с едой на дорогу и завернула всякие лакомства в фольгу – на разные случаи. Марисоль составила и распечатала мне бюджет. Двадцать долларов, которые дал мне папа, нужно растянуть на весь день. Я машу родным, пока автобус не трогается, – и вот я наконец на Манхэттене. Я почти все время смотрю в окно, а за ним расстилаются виды. Нью-Джерси, Делавер, Мэриленд.