И там же слиток золота Ведет К другому краю мира. Девушки здесь Кричат про боль Сквозь мегафоны ветра. Пусть он несет Мечты На крыши небоскребов, Пусть там антенны Усилят губ шлепки, Вращенье шейных позвонков, Качанье бедер, щелчки пальцев, Гул в телефонном проводе, И свист скакалки – мы прыгаем под ритм Своих же песен, мы считаем Секунды, минуты, часы, дни, Пока не вырвемся за невидимые стены, Стеклянный потолок так высоко, Что можно лишь смотреть, но не касаться Подпиленными и накрашенными ногтями С надеждой – может, звезды К нам сами спустятся И нас потрогать захотят. Сердце так и бухает, я слышу, как все аплодируют. Чувствую, что своими словами сумела завоевать уважение. Как вот когда папуля садится с дружками на крыльцо, чтобы предсказать следующее действие того или иного политика, потеоретизировать насчет стратегии какой-нибудь иностранной державы, поведать, кто тут у нас с кем переругается, причем за много недель до того, как это произойдет. Сведения папуля роняет, будто хлопая картами или костяшками домино об стол, а дружкам его только и остается, что склоняться перед его величием и сидеть молча. Я точно знаю – именно это и происходит, когда аплодируют. Именно в этот миг я и понимаю, что здесь я могу обрести продолжение моего квартала, еще один дом. Я дожидаюсь, пока схлынет волна криков и аплодисментов, и только потом открываю глаза. Открываю – и они тут же утыкаются в знакомое лицо. Сердце уходит в пятки. Дыхание учащается, я замираю прямо на сцене – зрители уже перестали аплодировать, и распорядитель вызывает следующего поэта. На меня в упор смотрит Дарий Дарси. Глава шестнадцатая В голове все крутится одна фраза: «Он-то какого фига сюда приперся?» А он просто стоит в дальнем конце зала, заложив руки в карманы облегающих джинсов. Лицо сбоку освещено лучами предзакатного солнца – и едва не сияет. На нас обоих направлен свет, как будто кроме нас в зале никого. Кто-то подходит, дотрагивается до моей руки; я наконец отвожу глаза и спускаюсь со сцены. Плохо понимаю, куда идти, потом вспоминаю, что оставила сумку на стуле, придется подойти ближе к Дарси. Узнаю одну из девушек в его компании. Кэрри. Не так я собиралась провести этот день. Совсем. Дарий правда слышал, как я читаю стихи? Этого не хватало. – Мир тесен, да? – Таковы его первые слова. – Да уж, – отвечаю я и хватаю сумку, стараясь на него не глядеть. – Слишком тесен. – Настолько тесен, что у меня разыгралась клаустрофобия, – говорит Кэрри, ерзая на стуле. За их столиком есть свободный стул, на спинке его висит сумка Дария, но я туда не сажусь. – Ого, вы все друг друга знаете? – спрашивает еще одна девушка из их компании. На вид знакомая, но я не припомню, где ее видела. А потом понимаю – у нее такой же квадратный подбородок, как у Дария. – Привет, я Джорджия. А стихотворение отличное! Девушки из нашего района. Мне очень понравилось! – Зури, – произношу я, делая вид, что она меня совершенно не интересует, потому что она действительно очень похожа на Дария и я вспомнила ее имя из того разговора, когда мы обсуждали музыкантов в парке Марии Эрнандес. Видимо, его младшая сестра. Третий ребенок Дарси. Тут вступает сам Дарий: – И ты вообрази себе – Зури живет в Бушвике, от нас через улицу! Джорджия ахает. – Ого! Ничего себе! Какое совпадение! А что ты делаешь в Вашингтоне? Ты в Говарде учишься? Речь у нее как у братьев – не голос, а слова. Она не тянет слова по-нью-йоркски, не употребляет тамошних выражений. Все звуки произносит безупречно. И очень отчетливо. – Нет, я не учусь в Говарде. Пока. Я в выпускном классе бушвикской школы. Приезжала на экскурсию по кампусу. – Класс, – одобряет она. Кэрри мне не сказала ни слова. Улыбается фальшивой улыбкой, помешивает латте со льдом или что там она пьет. К микрофону выходит следующий молодой поэт и орет так громко, что хочется заткнуть уши. – Вот уж кого не ждал здесь встретить. – Дарий наклоняется вперед, чтобы мне было слышно. Я понимаю, что впервые вижу его в джинсах, но стараюсь долго не таращиться. Тела наши почти соприкасаются, потому что стулья стоят тесно. Я киваю и думаю про то, что Уоррен совсем недавно поведал мне про этих Дарси. Что Дарий – человек подловатый, полагаю, и сестричка его тоже. Но почему Дарий из Вашингтона мне милее прежнего, из Бушвика? Он больше улыбается. Смотрит мягче. Да и движения у него более плавные, расслабленные. – Мы как раз собирались уходить и поесть по-настоящему. Пойдешь с нами? – спрашивает он. – С вами? Нет, спасибо. Хочу посмотреть на других поэтов, – отвечаю я. – Да сдались они тебе. Ничего интересного. Ты их в десять раз лучше, – бросает он с ухмылкой. – Правда-правда. А мне много этого чтения вслух не вынести, – добавляет Джорджия. – Но ты… прямо молодец! Улыбаюсь я только потому, что вижу: Кэрри закатила глаза. Она замечает, что я на нее смотрю, и перекидывает длинные локоны через плечо. – Спасибо, – благодарю я Джорджию, не отводя глаз от Кэрри. – Дарий, ты не передумал насчет сосисок с чили? – спрашивает Джорджия. – Ну щас! – отвечает Дарий. Мягко дотрагивается до моей руки. – Ты наверняка еще не бывала у Бена в сосисочной. А оно того стоит. Отличное место! Я смеюсь. – Ну щас? – повторяю я сквозь смех. Другие не смеются. Видимо, не поняли, как прикольно звучат эти слова в устах у Дария. – Ты ешь сосиски с чили? – А, я понял, – говорит Дарий. – Ты решила, что мы каждый день лопаем всякую выпендрежную фигню, которую подавали на коктейле? Я трясу головой, изо всех сил стараясь не рассмеяться снова. – Нет, я ничего такого не решала. – А вот и решила, Зури, – говорит он. – Или ты хочешь сказать, что сама каждый день трескаешь эти куски свинины? – Понятно, нет, – говорю я и снова заливаюсь хохотом, потому что он прав. А я ошибалась. И вот в первый раз с тех пор, как я его встретила и невзлюбила, он хохочет тоже. Джорджия с улыбкой глядит на брата, потом на меня, потом снова на брата. А Кэрри все это время сохраняет убийственную серьезность. Мы выходим из «Кондукторов и поэтов» и направляемся за угол в эту сосисочную у Бена. Судя по всему, она там с незапамятных времен, при том что все соседние здания отчистили и заново покрасили. А это кургузая красно-белая постройка с огромной желтой вывеской с красными буквами, на которой нарисованы хот-дог и гамбургер. Внутри все так же, как в моем Бруклине: за прилавком привычные чернокожие продавщицы с сеточками на волосах, в резиновых перчатках, с ласковыми улыбками; запах еды как теплые объятия Мадрины; на фоне негромко играет R&B, и кажется, что весь зал покачивается в такт музыке. Не знаю, чем тут кормят, но маме с папулей это место бы точно понравилось. Я представляю себе, как отведу их сюда, когда они приедут меня навестить в кампусе. Я отхожу к стене, пока Дарий заказывает еду для сестры, потом для Кэрри, а потом поворачивается ко мне. – Нет, спасибо, – произношу я быстро.