– Я не хочу, чтобы тебе так казалось, Дарий. Я хочу, чтобы ты был собой и я – собой. – Я переплетаю свои пальцы с его. Он слегка улыбается. – Как скажешь, – говорит он. – И что нам теперь делать? – спрашиваю я. – Есть предложение, – говорит он. Он сидит совсем близко. Ноги наши соприкасаются. Тут он наконец наклоняется и целует меня. Проводит пальцами по щеке, по шее, рука скользит к затылку сквозь тугие завитки моих волос. Он пристраивает мою голову себе на руку и целует глубоко, глубоко. Опять я вся – мед. Кажется, мы добрались до конца игры, хотя сами не знали, что в нее играем. Мы раз за разом отбирали друг у друга мяч, кидали его назад, играли и в защите, и в нападении. Но по тому, как он меня целует – обхватив покалеченной рукой за талию, притянув совсем близко, как бы поглотив своим телом, – я понимаю, что выиграла. И что он выиграл тоже. Я едва не заснула в объятиях у Дария, там, на крыше, через дорогу от родного дома. Вой сирен способен лишь погрузить меня в более глубокий сон, но отблески света за опущенными веками заставили разом отстраниться от теплого тела и медленно бьющегося сердца Дария. Он тоже просыпается, щурится. – Похоже, возле твоего дома скорая стоит, – говорит он. – Блин, – говорю я и вскакиваю на ноги – бежать вниз. Но он успевает первым, открывает дверь. – Дарий? Это ты там? – окликает из соседней комнаты его мама, когда мы добираемся до второго этажа. – Я, мам, – отвечает он. – Так, ходил посидеть на крышу. Теперь – спать. Мама желает ему спокойной ночи, мы на цыпочках спускаемся в подвал – Лайла как раз зашевелилась. – Лайла, нужно идти, – толкаю я ее в бок. Она поднимается – глаза мутные, недоспавшие, Дарий ведет нас вверх по лестнице, к дверям. Есть полсекунды, чтобы решить, стоит ли ему провожать меня через улицу. – Иду с тобой, – говорит он. Я киваю, с трудом сглатываю. Мы подходим, я вижу, что дверь нашей квартиры открыта, на пороге стоят мама с папулей, а двое санитаров выносят носилки на крыльцо. На носилках тело. Я смотрю на родителей, целая секунда уходит на то, чтобы осознать, что они в дверях, а не на носилках. Сердце падает, я застываю на месте – Лайла опустила голову мне на плечо. – Что тут такое? – спрашивает она, медленно отстраняясь. И тут до нее доходит. – Ой, мамочки! Она кидается на другую сторону улицы, а я с трудом ее догоняю, потому что ноги превратились в стволы деревьев. Поди сдвинь. Из дома выходят Марисоль, Кайла и Дженайя. Дженайя первой видит меня на другой стороне улицы, жестом велит поторопиться. Я однажды спросила у Мадрины, откуда она столько всего знает про незнакомцев, которые приходят к ней в подвал погадать на любовь. Она ответила, что мысли и чувства как вибрации. Они колышутся в воздухе, точно ветерок, и, если постараться, все их можно уловить собственным телом. И поэтому, хотя тело ее и лицо закрыты белой простыней, я все сразу понимаю. Первой падаю на колени и начинаю плакать. Никогда в жизни мне еще так не хотелось растаять в воздухе. И не потому, что папины глаза смотрят с таким огорчением. Не потому, что у мамы глаза красные, влажные и она будто и не замечает нас с Дарием. Не потому, что сестры пытаются меня утешить, а Дженайя даже опускается рядом со мной на землю и крепко прижимает к себе. Когда дух Мадрины ушел из этого мира, я была с Дарием на крыше. Тела наши слепились вместе, и некоторое время я была очень счастлива, но знать не знала, что впереди, точно открытая дверь, ждет это страшное горе. А потом я подумала: а может, именно Мадрина, жрица Ошун, богини любви, все это устроила. Это она подарила мне этот кусочек счастья. Глава двадцать седьмая Элегия в память Паолы Эсперанцы Негрон Или ¡Ay Madrina! ¡Mi madrina![28] ¡Ay Madrina! ¡Mi madrina! Вот и затих барабан в ночи. Вместо зова его – тишина, как тьма вокруг догоревшей свечи. Священные голоса умолкли, твой яркий огонь погас, Молитва больше не прозвучит – ориши уходят от нас. ¡Pero mi corazón! ¡Mi corazón! [29] Не слышим мы звона струн, И песня звучит как горестный стон, Ты слышишь, богиня Ошун? ¡Ay Madrina! ¡Mi madrina! Кто влюбленным проложит путь По шумным улицам, между снесенных домов, где от горя не продохнуть? Приходят к нам сюда чужаки: сталь и мрамор, другие слова. Нам, чернокожим, пора уходить, но память наша жива. ¡Ahora, Madrina! ¡Querida abuela! [30] Унес тебя смерти тайфун. Похитили духи предков тебя Из рук богини Ошун. Я заканчиваю читать стихотворение, звучат аплодисменты, громче всех аплодирует Колин, да еще и свистит. Слова одно за другим будто выкатывались изо рта, тяжелые и твердые, как те красно-белые мятные конфеты, которыми меня когда-то угощала Мадрина. Я возвращаюсь на свое место на передней скамье. В католической церкви Святого Мартина Турского остались только стоячие места, здесь целое море людей с кожей разных оттенков коричневого цвета, все они в черном или в белом. Те, кто в черном, следуют католической традиции. Те, кто в белом, – сантерийской[31]. Но все пришли почтить Мадрину, каждый по своему обряду. Я тоже в белом с головы до ног, Мадрине бы понравилось. Волосы я убрала под один из ее платков. И хотя носить их мне не положено – меня не благословили ни сантера, ни сантеро, и я не совершила очу, на шее у меня – длинные нитки ее цветных бус-элкес. Все, какие были. И я уничтожу взглядом любого сантеро, который выскажется против. Я знаю почти всех, кто пришел на похороны, – пришел и Дарий, пока я читала стихотворение. Мне понадобилось на долгую секунду сделать паузу, и я почти забыла слова, хотя они и были передо мной на странице. Потом мама открывает нашу квартиру, да и весь дом для угощения. Мама три дня не отходила от плиты, а мы с сестрами ей помогали. Когда церковные двери распахиваются, чтобы все могли перейти к нам, я слышу бой барабанов-конга. Сердце подпрыгивает. Боббито, Манни и Уэйн собрали дюжину барабанщиков, и они играют у входа в церковь. Я беру Дария за руку, чтобы все видели, что мы вместе, мы идем к барабанщикам. Сантеры во главе процессии пританцовывают. Улыбаются нам с Дарием, видя, как мы подходим рука в руке. – Вижу, Паола вас благословила, прежде чем уйти за край, – говорит мне один из них. А я только улыбаюсь и бросаю быстрый взгляд на Дария. Дженайя дожидается на углу Никербокер. Смотрит нам обоим в лицо – мне трудно понять, рада она или нет. Тем не менее, когда я подхожу ближе, она одаривает меня широкой улыбкой. Я отпускаю руку Дария, чтобы обняться с сестрой. На празднование конца жизни Мадрины собрался почти весь район. Буквально парад в ее честь. – Как держишься, подруга? – спрашивает Шарлиз, подходя к нам. – Колину-то нелегко. Мадрина же ему была прямо как мама. Поверить не могу, что она завещала ему весь дом! И что ушла… – Шарлиз щелкает пальцами, – вот прямо так. Я передергиваю плечами, поджимаю губы, оглядываюсь в поисках Колина. Вижу – они с папулей о чем-то разговаривают. Папулину речь можно прочитать по движениям его тела. Он говорит руками, а такое бывает, только если он очень сильно расстроен, а сильно он расстраивается редко. Колин стоит, низко повесив голову, – никогда я не видела его в такой позе. А потом папуля вытягивает руку и этак по-отцовски касается его плеча. Я, не дав себе подумать, иду к ним, оставив Дария с Шарлиз. Но когда дохожу, разговор уже закончился. – Привет, – только и говорю я Колину. Никогда не видела у него на лице такого выражения. Брови нахмурены, руки скрещены на груди. – Привет, Зури, – произносит он едва ли не шепотом. Потом улыбается мне краешками рта и отходит.