– Папуля, чего там у вас с Колином? – спрашиваю я. Папуля ерошит свои густые курчавые волосы, глубоко вздыхает. – Все в порядке, Зури. Иди побудь с друзьями. Папуля смотрит на тех, кто собрался на тротуаре возле нашего здания, на тех, кто подходит со стороны Бушвик-авеню и Джефферсон. Чешет седеющую бороду, снова вздыхает. – Папуля, я же вижу: что-то не так, – говорю я. – Да уж знаю, моя Зури Луз переживает за своего папулю, – говорит он, слегка сжимая мне плечо. – Что вы обсуждали? Что произошло? – Пойдем пройдемся, – говорит папуля и знаком зовет за собой. Мне вдруг делается не по себе. Папуля не из тех, кто ходит прогуляться. Мы идем по Джефферсон, он машет друзьям и соседям, здоровается с ними. – Она теперь поет и танцует на небе, – говорит он, когда звучат соболезнования. Мы хоть ей и не родня, но, если не считать Колина, были ее самыми близкими людьми. Проходим Бродвей, папуля в сотый раз вздыхает и говорит: – Колин решил продать дом. Подрядчик предложил ему хорошую цену. Я тут же вскидываю на него глаза. – Что? – Я просто не поняла, что он сказал. – Нам придется уехать, Зури. – Уехать? Да ни за что! – Слова тяжело падают с губ, живот подводит. Теплые слезы щекочут глаза. Я потеряла крестную, а теперь потеряю еще и дом? – Зури, mija, не нужно истерик. Я согласился на отступные. Нам нужны деньги. Я резко вдыхаю, останавливаюсь. Папуля всякое мог сказать, но только не такое. Подрядчик? Отступные? Да, после того сердечного приступа у Мадрины я часто гадала, кто вместо нее будет заправлять домом. Думала – домохозяином нашим станет Колин. Но чтобы он продал дом чужому… – Отступные? Ты нас продал, папуля? – Дочка, нам нужны деньги. На будущее. У меня вас пятеро на руках. В конце концов, квартира – это всего лишь квартира. – Но как ты мог? И вот прямо так? – бормочу я, и слезы катятся по щекам. Папуля притягивает меня к себе, но я деревенею от злости в его объятиях. – Ну пару крепких слов я ему все-таки сказал – сама знаешь, какой у тебя папуля. Мы, Бенитес, себя топтать не позволим. Он дал мне хорошую цену. На том и порешили. – Папуля смотрит на меня сверху вниз, прижимает крепче. Я обмякаю и вытираю слезы его выходной белой рубашкой. – Папуля, а куда же мы теперь? Он отпускает меня, качает головой. – Пока не знаю, что-нибудь придумаем. Такая уж штука жизнь: нет худа без добра. Деньги – добро. Отъезд – худо. Но мы всё это примем, ведь это благословение. Как благословление и этот паренек из дома напротив. Я глубоко судорожно вздыхаю, закатываю глаза. – Ничего ты не знаешь, папуля, про паренька из дома напротив. И не меняй тему. – В нашем доме тайну не сохранишь, Зури. Нравится он тебе? Ну и хорошо. Главное, чтобы и ты ему нравилась, а еще главнее – чтобы он тебя уважал. – Но он-то здесь останется, папуля, – говорю я негромко и понимаю: Дарий больше не будет пареньком из дома напротив. Он останется в Бушвике, а мы… уедем куда-то. – Останется. А ты уедешь. Они-то вон тоже живут на новом месте. Все тут для них по-новому. Вы с сестрами всю свою жизнь прожили в Бушвике. Видел я, как Дженайя смотрела вокруг, когда приехала из колледжа. Ее-то глаза уже видели куда больше, чем видели мы с твоей мамой. И твои тоже, дочка. Ты, как из Вашингтона вернулась, сияла, прямо как лампочка. Именно этого я для вас всех и хочу. И для себя. Представить страшно – я полжизни провел в этой квартиренке. А тут вдруг деньги падают прямо с неба. Мне совсем не нравится то, что говорит папуля. Это разумно, но мне все равно не нравится. – А что Колин-то будет делать со всеми этими деньгами? Ему же всего девятнадцать лет, – говорю я. В горле то и дело встает комок, но я его сглатываю, чтобы не разрыдаться. – Он говорит, Мадрину уже много лет обхаживали. А тут сделали ему такое предложение, что отказаться невозможно. Наличными. Эй, Зури, выше нос, дочка. Я, знаешь, тоже был как ты: дулся на весь белый свет, когда что-то шло не по-моему. И, знаешь, кто мне раскрыл и глаза, и сердце? Твоя мама и пять прекрасных дочерей. Пусть хоть весь мир вокруг рушится, а мы все равно одна семья. Неважно, куда мы переедем. Бушвик заберем с собой. Следуй зову сердца, а не гордости, mija. – Он поворачивается, смотрит на меня. От каждого его слова слезы вновь наворачиваются на глаза. Я смаргиваю их, но лицо совсем мокрое. – Эй, mija, – зовет папуля, придерживая меня за плечи, чтобы заглянуть в глаза. – Я заранее знал, что тебе будет тяжелее всех. Сколько на тебя свалилось, Зури. Сперва Мадрина. А теперь еще и это. Но пора уже вырасти, взрослая дочь. Вон снаружи какой мир огромный. Я, не удержавшись, хихикаю, хотя слезы так и катятся по щекам. – Хитрюга ты, папуля. А потом я себя отпускаю. Голова падает, слезы – градом. Я скрещиваю руки на груди. – Не-не-не, – говорит папуля. – Не здесь и не так. Мы отшагали кварталов десять, и я наконец поняла, куда папуля направляется. В библиотеку на углу Декальб и Бушвик, в наше любимое место. Он водил меня сюда, когда я была маленькой. Я исчезала в детском отделе, а он исчезал между бесконечными рядами толстых книжек. Но сегодня воскресенье, сквозь широкие и высокие окна видно: свет погашен, библиотека закрыта. Зато калитка, за которой начинаются ступени крыльца, распахнута, мы подходим, садимся. – Не хочешь уезжать от этого парня? – спрашивает папуля. – От Дария? – Папуля! – укоряю его я. – Я не хочу уезжать из нашего района, нашей квартиры, нашего дома! – И от этого парня, – повторяет он. Папуля-то знает меня как облупленную. Так что я закрываю ладонями лицо, не желая самой себе признаваться, что он прав. – Не в парне дело, – бормочу я. – Папуля, если бы мы могли поселиться на одном из этажей их дома! – Это не наш дом и не наша жизнь. И кто знает, может, и им нелегко далось решение сюда перебраться. В смысле вряд ли они когда-нибудь толком впишутся. А с этими отступными, глядишь, мы еще и сами станем новыми богачами на районе. Entiendes?[32] Я снова хихикаю. Папуля обхватывает меня рукой за плечи, я прижимаюсь к нему. Он целует меня в лоб, борода у него колючая. Я всегда считала своим домом Бушвик, но тут вдруг поняла: дом там, где мои родные люди, а где именно – не так важно. Глава двадцать восьмая Сестры собирают вещи, а я все свободное время провожу в библиотеке на Бушвик-авеню. Усаживаюсь в уголочке, за столом, на замызганном диване, на ступеньках у входа и погружаюсь в чтение. Но самое главное – я пишу вступительное эссе в Говард. Учеба в колледже – единственное, за что можно уцепиться. Этого я добьюсь любой ценой. Выбор у меня – остаться здесь, в Бруклине, и пойти в местный колледж, поступить в Нью-Йоркский университет или уехать из дома. Я решила для себя: если уезжать, то только в Говард. Такую я себе поставила цель. Если поступлю, будет понятно, что у таких, как я, есть право самостоятельно решать, как распорядиться своей жизнью. Пусть люди, которые нас богаче, выкинули нас из дома, мы все равно выкарабкаемся из-под обломков своей покалеченной жизни. Потому что в этом-то и есть суть острых углов: правильный поворот может привести тебя к дому. Эссе в пятьсот слов я распечатываю как раз тогда, когда охранник объявляет: пять минут до закрытия. Я в итоге все-таки написала не стихотворение, однако именно поэзия помогла мне осмыслить свои чувства. Нестройные слова помогли мне понять, что к чему, и, выстроив их в эссе по порядку, я смогла точнее выразить истину. Файл я сохраняю в папку на флешке – там же лежат все документы, необходимые, чтобы подать заявление на досрочный прием. Но прежде, чем свернуть работу, я создаю новый файл и записываю последние слова. Гордость Зури Бенитес Нам нечем гордиться. Незачем так уж крепко любить все это: облупившуюся краску, подгнившие половицы, газовую плиту, которую зажигают спичками, треснувшие оконные стекла, плесень на плитке в ванной, мышей и тараканов. Но я никогда не знала ничего другого. Все эти дряхлые вещи я называю домом. Они как затертые простыни и одеяла, которые мама с папулей привезли из своего детства. Они старше нас, и в каждой щелке и трещине, каждом пятнышке и слезке таится своя история. Если вслушаться, можно услышать перешептывание тех, кто жил до нас. Они оставили все эти дыры, а нам их заполнять. Ночная сирена скорой меня усыпляет. Гудят машины, скандалят соседи – мне это говорит о том, что здесь живет любовь. Раз мы злимся и огрызаемся, значит, небезразличны друг другу. Иногда я начинаю гадать… Допустим, мой район затопит, или он треснет напополам, и кто-то кинет мне – мне одной – спасательный круг со спасательным тросом, ухвачусь ли я за него, брошу ли всё и всех на гибель? Колледж – спасательный круг со спасательным тросом. Но район мой не затопило, и он не треснул. Его вычищают и уничтожают. Приводят в порядок, стирают с лица земли. Куда же мне протянуть руку, чтобы вытащить воспоминания, тщательно упакованные в сундучок на чердаке, как у всех этих героев телесериалов, у которых вдоволь времени и перебор места? Что я могу назвать домом? Где выстрою в ряд кирпичи, чтобы заложить основание, поднять голову повыше, воздеть кулак, возвысить голос? Иногда одной любви мало, чтобы человеческое сообщество не распалось. Требуется нечто более ощутимое: приличное жилье, рабочие места, доступ к ресурсам. Спасательный круг со спасательным тросом нужен не только для того, чтобы тебя вытащить. Он нужен, чтобы ты остался на своем месте и там выжил. Да еще и расцвел. Я делаю паузу, поднимаю глаза. Легкий ветерок ерошит мне волосы на затылке, по телу бегут мурашки. Это совсем не похоже на прикосновение Дария. Скорее это знак присутствия кого-то или чего-то на другой стороне нашей реальности. Именно в этот миг я понимаю, что все истории Мадрины про предков такая же правда, как и наше дыхание. И сама она по-прежнему – живое дыхание. Она – любовь. Она со мной. А я – дочь Ошун.