Глава двадцать девятая Переезжать мы не умеем. Не знаем, как упаковать всю свою жизнь в коробки малого, среднего и большого размера. Мама хочет забрать абсолютно все: детскую одежду, наши детсадовские рисунки, дешевых куколок Барби. Папуля хочет все выбросить. Так и поступает. Но только когда мама не видит. Так что стоит ей наполнить коробку и решить – все, можно закрывать, а потом отойти куда-то, вернувшись, она обнаруживает, что коробка пуста. Я же за последние дни поняла, из чего действительно состоит наше семейство: из общих воспоминаний, любви и вещей. Завтра Дженайя уезжает назад в Сиракузы. Забирает коробку со своими любимыми вещами – из страха, что папуля их выбросит. Мы с Най-Най, Марисоль и близняшками сгрудились на крыльце. Поначалу мы все помещались на одну ступеньку, если покрепче притиснуть тощие попы и плечи. Потом только на две. Теперь Лайла сидит на ступеньку ниже, положив голову мне на правое колено, я заплетаю ей мелкие косички. Она достает семечки из пакетика, сплевывает шелуху на землю. Одна скорлупка попадает Марисоль на руку, та шлепает Лайлу по колену. В обычном случае начался бы скандал, но сегодня все думают иначе: не хочется тратить последние мгновения на разборки. Очень тихо для субботнего полудня, и я все гадаю: может, весь квартал грустит, что мы уезжаем? Шарлиз уже уехала в Дьюк, нет ее рядом, чтобы пошутить и развеселить нас хоть немного. Гости входят и выходят – прощаются с мамой и папулей, в последний раз воздают Мадрине дань уважения в ее подвале. Весь этот тихий солнечный теплый субботний день как один долгий тяжелый вздох. Я и вздыхаю, доплетя Лайле последнюю косичку. В тот же миг дверь дома Дарси открывается, я делаю вид, что ничего не заметила, а все сестры поворачиваются ко мне – как я отреагирую. Вот только из дома выходит не Дарий, а Эйнсли. Он подходит к нам – так обычно подходит Дарий: руки в карманах, плечи слегка сгорблены. Подбородок у него не такой твердый, как у брата. Улыбка кривоватая, глаза блестят, со свежей стрижкой он немного похож на ботаника. Симпатичного ботаника. Я вдруг осознаю, что Эйнсли, возможно, идеально подходит моей сестре Дженайе. Мы все делаем вид, что ничего не замечаем: я разглаживаю Лайле волосы, Кайла внимательно разглядывает семечко, Марисоль читает книгу Сьюз Орман[33], а Дженайя притворяется, что говорит по телефону. Вот только актриса из нее плохая: слишком она старательно изображает беспечность. – Привет, – говорит Эйнсли Дженайе или всем нам. Смотрит на нее, но просто потому, что не понимает, на которую из нас лучше смотреть. – Привет, – отвечает Дженайя. – Пошли на крышу, – говорю я. – Тут слишком жарко. – Ну уж нет! На крыше еще жарче – там ближе к солнцу! – заявляет Лайла, не трогаясь с места. Я щиплю ее за руку. – Пошли, – говорю я сквозь сжатые зубы. Марисоль качает головой и, глядя на Дженайю, закатывает глаза, однако первой шагает к лестнице, а мы с близнецами следом. – Чего это мы вдруг обязаны уходить? – хнычет Кайла. – Если этому Дарси так уж надо поговорить с Дженайей, пригласил бы нас к себе домой, под кондиционер! – Хорошая мысль, – одобряет Марисоль, открывая дверь на крышу. – Мы бы с него типа как плату взяли. Один час с Дженайей оценивается в час доступа к этому их здоровенному холодильнику. Папуля открывает дверь квартиры, смотрит, как мы и что. Он в маске и перчатках: они с мамой выметают пыль за шкафами. Нас они из квартиры выставили: мы слишком много болтаем и скандалим. Папуля и маму хотел выставить, но она уже просекла, что он выкидывает вещи у нее за спиной. – Только чтоб никто не свалился, ладно? – говорит папуля сквозь маску. – За нами Мадрина присматривает, – отвечаю я с улыбкой. Глаза его улыбаются, он качает головой. В моем отце что-то переменилось. Он стал немного счастливее, легче. Ему переезд пойдет на пользу. На крыше сестры подползают к самому краю, пытаясь подслушать, о чем говорят Дженайя и Эйнсли. А я все смотрю на дом через улицу и гадаю: может, и Дарий смотрит на нас тоже. – Уходит, – докладывает Лайла. – А она ему вслед: «Пока, Эйнсли!» Я вижу, как он машет с другой стороны улицы, снова бросаю взгляд на их крышу – интересно, наблюдал ли Дарий за сценой внизу. И тут приходит Дженайя, улыбаясь от уха до уха. – Он предложил отвезти меня в университет, – говорит она тихим мягким голосом. – Чего? – удивляюсь я, подходя ближе. – Он учится в Корнеле, примерно в часе от Сиракуз. Мы можем поехать вместе. Придется как-то запихать мои шмотки на заднее сиденье, но… – Она улыбается еще лучезарнее, сжимает руки и поднимается на носочки – этакая ракета, которую сейчас запустят на луну. Разве что не лопается от счастья. Я ее обнимаю. – Ты, главное, не спеши, ладно? – шепчу я. – Зи, у меня очень хорошие предчувствия, – говорит сестра и глубоко вздыхает. – Дженайя и Эйнсли на крыльце болтались! – напевает Кайла, раскладывая голубой брезент, чтобы всем было куда сесть. – И це-ло-ва-лись! – добавляет Лайла. – Сначала влюбились, потом поженились… Дженайя первой садится на брезент, подпирает подбородок рукой и, улыбаясь светлой улыбкой, говорит: – Ну, продолжайте! – Нет, не надо! – перебиваю я. – Не продолжайте. Никакого влюбились – поженились – деточки народились, Дженайя! Хотя ладно, влюбляться можно. Но без браков и без детей. – Это же просто песня! – смеется сестра. Я закатываю глаза, и мы в последний раз всей толпой усаживаемся на брезент. Обнимаю Дженайю одной рукою, Марисоль – другой. Мы все прижимаемся к сестрам, кладем головы друг другу на плечи – а над Бушвиком заходит яркое летнее солнце. Оранжевое небо протянулось вдаль – дальше, чем когда-либо. Все мы молчим, даже близняшки-болтушки, и, словно беззвучную молитву, произносим слова прощания. Сестры уходят по одной, оставив нас с Дженайей наедине до конца вечера. Сегодня полная луна, и миг тоже полон смысла, он словно бы на сносях. Как будто с переездом в Канарси родится на свет наша новая жизнь. Первое, о чем заговаривает Дженайя после ухода сестер, это Эйнсли. – Ну ладно, все хорошо, вы действительно отличная парочка, – произношу я со вздохом. – Вы с Дарием тоже неплохо смотритесь вместе, – замечает она и опускает голову мне на плечо. – Плевать я хотела, как мы вместе смотримся. Мне важнее, хороший он человек или нет. – Ну и как? Я смотрю на другую сторону улицы. На миг закрываю глаза – пытаюсь понять, чувствую ли я, что Дарий смотрит на нас с крыши. Мадрина говорила: любовь соединяет людей, пусть этого не видно, но почувствовать можно. Я вытряхиваю эту мысль из головы и открываю глаза – нет, это же не любовь. По крайней мере, пока. Дженайе я говорю: – Не знаю. Посмотрим. – И сколько ты собираешься дать ему времени? Несколько дней, месяцев, лет? Всю жизнь? – А сколько ты дала Эйнсли? – Достаточно, чтобы он одумался. – А если бы он никогда не одумался? Не сказал бы тебе ни слова до отъезда в Сиракузы? Она набирает полную грудь воздуха и ждет целую минуту, прежде чем дать мне ответ: – Он бы одумался. Не сегодня – так мы бы еще увиделись. Пусть через несколько месяцев. Или лет. Я просто… знала. И Мадрина знала тоже. Уже глухая ночь, спальня наша почти совсем опустела – осталось лишь несколько раскрытых коробок. Матрасы замотали пленкой и сложили в гостиной – утром их заберут грузчики. Мы лежим на одеялах. Мне не заснуть. Я пробираюсь в квартиру к Мадрине – дверь не заперта, там ничего не осталось, лишь запах все висит в воздухе: дым от сигарет и шалфея, одеколон, благовония, дешевые духи. Запахи только усиливаются, когда я спускаюсь в подвал. Храма Ошун больше нет. Можно подумать, все утекло с речной водой. А вот стул Мадрины стоит на своем месте. С него убрали белый чехол и желтую подушку, он больше похож на собственный скелет. Я сажусь, складываю руки на животе – как это делала Мадрина. Опускаю голову на спинку, закрываю глаза, чтобы в последний раз услышать ее голос. А, mija! Вот и ты. Реки текут. Стоячая вода бывает только в выгребной яме, mi amor! Пришло тебе время сниматься с места, утекать, распространяться вширь. Рекам так полагается. И так же полагается любви! Глава тридцатая Все собрались внизу – ждут, когда отъедет грузовик с вещами, и я последней обхожу дом, чтобы проститься с ним навеки. Провожу пальцем по пыли на подоконнике в спальне. Без мебели и вещей квартира кажется гораздо просторнее. И гораздо запущеннее. На стенах трещины, плесень, повсюду комки пыли размером со щенят – наверное, жить в такой тесноте было очень нездорово. А вот кухня почему-то кажется меньше прежнего. Представить себе не могу, что мама готовила в этой комнатушке столько еды – на весь квартал. Плиту и столешницы отчистили – наверняка все это снесут и сделают кухню попросторнее, как в доме у Дария. Я еще раз обхожу всю квартиру, вдыхаю поглубже, шагаю за порог, закрываю дверь. Не хочется плакать, но слезы вырываются наружу, точно вода из пожарного гидранта летом, если открутить кран. Я обхватываю себя руками, прижимаюсь головой к закрытой двери. Там, за дверью, когда-то была вся я, все, что я знала и любила. Я как бы шагнула наружу из собственного тела и сейчас его покину.