– Да велика беда, mija! Нравится ей этот парень. И все. А она, знаешь ли, уже большая девочка. Я качаю головой. – Они задаваки. Вот что плохо. Ты бы, Мадрина, видела их дом. Я стою перед столиком, уставленным желтыми и золотыми штучками. Желтый – цвет Ошун. Помню, я спросила у Мадрины, когда она пыталась меня всему этому научить, почему цвет любви не розовый и не красный. А ты подумай про золотое солнце, сказала она. Это оно заставляет всех на свете влюбляться: океан целовать землю, землю приголубливать деревья, деревья нашептывать милые глупости нам в уши. – Так который из них Эйнсли? Один красавчик или другой красавчик? – Мадрина хохочет, а я качаю головой. Я громко, глубоко вздыхаю. – Этим парням тут не место. И, отремонтировав дом, они изменили суть всего квартала. Папуля говорит, теперь недвижимость подорожает, налоги повысятся. Так ведь, Мадрина? Тебе из-за них придется платить больше налогов? – Зури, mi amor[16]! Да не забивай ты свою славную головку налогами и ценами на недвижимость. Тебе семнадцать лет. Не твое это дело. Твое дело – влюбляться! – Я сюда не за любовными советами пришла, – уточняю я. – А вот и за ними. Ты хочешь убедиться, что твоя любимая сестра не подцепит какого-то playa[17]. – Она подмигивает мне, тем самым уточняя, что использовала сленговое слово правильно. – Мадрина, во всем, в чем нужно, я уже убедилась. – Я опускаю руки и присаживаюсь на свободный стул рядом с ее столиком. На этом столике у Мадрины стоит хрустальный шар, лежат карты таро, разбросаны кости бог знает от чего, монеты бог знает откуда, ракушки, камешки, скатанные бумажки, тут же – небольшая коллекция сигар. Но это все показуха. Мадрина по большей части просто сидит, затягивается обычной сигаретой и рассуждает с клиентами обо всем на свете. Время от времени бросает намеки: кто на них запал, с кем стоит связать свою жизнь, с кем развестись, присутствует ли в картине любовница на стороне или семья на стороне. И никогда не ошибается. Говорит, что это духи направляют ее мысли, но мне кажется, у нее просто развитая интуиция. Мадрина достает из лифчика зажигалку. Зажигает ароматическую палочку, зажимает в зубах. Дым пляшет по ее лицу, потом окутывает голову – будто бы произносит молитву над ее мыслями и воспоминаниями. Я сижу прямо напротив, запах наг чампа[18] щекочет мне нос, но Мадрине я про это не говорю. – Ну ладно, – начинаю я. – Дальше вот как все будет. Дженайя начнет встречаться с этим парнем. Они все лето проведут вместе, а для меня у Дженайи не будет ни минутки и… Мадрина поднимает руку, прерывая мое перечисление всевозможных жалоб. – Ты раз за разом произносишь имя Дженайи. Почему ты волнуешься за старшую сестру? Это ее жизнь. Я выдыхаю, усаживаюсь на стул поглубже. Мадрина меня обезоружила. – Я не хочу, чтобы Дженайя менялась, – говорю я совсем тихо. Мадрина закрывает глаза и начинает негромко напевать. Простирает над столом свои широкие прохладные ладони. Я беру их в свои. Она их поглаживает. Задерживает на долгую минуту. Потом открывает глаза, ухмыляется. Лицо у нее гладкое для ее возраста, но морщины на шее как рябь на морской воде, а бурые крапинки над воротником белого платья как россыпь тусклых маленьких солнц. – Нет, mija. Это тебе придется поменяться. – Мне? – Я напрягаюсь. – Но Дженайя… Она стискивает мне руки, я расслабляюсь. Закрываю глаза. Она делает глубокий вдох и начинает: – Послушай меня, Зури Луз. Дай сестре жить, как хочется. Не бойся перемен. – Ну ладно, – отвечаю я. Вот только сердце не готово отпустить старшую сестру на свободу. Вечером звонят в наш звонок. Вернее, не в наш, а в тот, что внизу, – наш сто лет как сломался. Но нижний достаточно громкий, нам слышно. К нам обычно приходят позвать папулю или маму на партию в домино или вернуть нашу посуду. – Зури! – громким приятным голосом кричит снизу мама. По словам Дженайи, кричит уже в третий раз, а я вся ушла в книгу и не слышу. Мама кричит снова: – Зури! Спускайся! К тебе пришли. У меня сердце уходит в пятки, я слышу, как все мои сестры кидаются кто к окну, кто к дверям в квартиру. Слышу, как близняшки и Марисоль шикают друг на друга. Ко мне никто не ходит: Шарлиз всегда пишет эсэмэску или звонит, прежде чем прийти. И потом, она бы просто поднялась наверх. Мама никогда не зовет меня вниз, если ко мне «пришли». Так что, кто там у двери, я понимаю уже после первого лестничного пролета. Мама улыбается слишком старательно. Прежде чем уйти обратно наверх, она мне подмигивает. Я даже не смотрю на Дария, стоящего в дверном проеме. Я смотрю на его кроссовки и голые лодыжки. Глаз я так и не подняла, а он уже мне что-то протягивает. Мой ноутбук. – А, блин, – говорю я и забираю свою вещь. Я даже не сообразила, что оставила его у них. – Не стоит благодарности, – отвечает он. – Спасибо. – Я прижимаю ноутбук к груди. Подбородок мой ползет вверх, мы встречаемся взглядом. Я осознаю, что мы стоим совсем близко. Улица снаружи затихает, как будто все соседи затаили дыхание. А он стоит, и я не понимаю: ждет он от меня еще каких-то слов или предполагает, что я приглашу его войти. Я вглядываюсь в его глаза в поисках разгадки, но он их отводит, а я не знаю, как быть дальше, так что просто делаю шаг назад и хлопаю дверью ему в лицо. Глава седьмая Уже у самого парка Дженайя говорит: – Тут в паре кварталов по Никербокер убили Кармине Галанте. Только этой подробностью из истории Бушвика она и делится с братьями Дарси, пока мы идем к парку. Дженайя потребовала, чтобы я пошла с ней вместе на свидание с Эйнсли, но я понятия не имела, на что нарываюсь: что и Дарий пойдет тоже. Выйдя из своего особняка вслед за Эйнсли, он объявил, что желает «экскурсию по окрестностям». Только я не экскурсовод. Уж тем более для него. Дженайя и Эйнсли идут и кокетничают – в основном треплются о какой-то чепухе: типа мальчишников на кампусе и какие придурки их белые однокурсники – ходят зимой в шортах и худи. – Кем там он был, Зи? – громко спрашивает Дженайя. Я от нее отстала шагов на десять. – Отцом семьи Бонанно, – отвечаю я. Дженайя всегда пропускала мимо ушей папулины рассказы про старый Бушвик. Это я все записывала, а потом перекладывала в стихи. – Кем-кем? – переспрашивает Дарий. Он от меня отстал на пару шагов. – Итальянским мафиози. Они тогда всем заправляли в этом районе: наркотики, азартные игры, шантаж… чего только не. – Класс. Похоже, ты неплохо покопалась в этом дерьме. – Верно, – отвечаю я, не замедляя шага. Эйнсли и Дарий озираются так, будто никогда не видели таких домов, как у нас: стоящих в ряд, с крикливыми вывесками, на которых написано «Такерия», «Ботаника», «Иглезия пентекосталь». А потом мы переходим Миртл-авеню, и Бушвик становится не похож на Бушвик. Дарий фотографирует граффити на стенах – оно больше похоже на картинки для туристов, чем на работу подростков, которые хотят заявить о себе или похвастаться крутизной перед другими районами. У парка Дженайя достает из сумки плед и вручает его мне. А потом они с Эйнсли куда-то отчаливают, а меня оставляют в няньках при Дарии, потому что он тут похож на рыбу, выброшенную на берег. Или это я рыба, выброшенная на берег, потому что мне никто заранее не сказал, что мы попремся на какой-то там фестиваль музыкального искусства для белых. Я оглядываюсь и соображаю, что почти все сидят на пледах, – чего мы никогда не делали, когда приходили сюда раньше, очень давно. В те времена тут не устраивали пикников. Мы сидели на скамейках и смотрели в оба – вдруг на нас что свалится. Что-нибудь обязательно сваливалось. Впрочем, стоять я устала, поэтому расстелила плед на высохшей траве в полной уверенности, что ради всех этих белых кто-то заранее убрал крысиный помет и битое стекло. – Парк Марии Эрнандес теперь, пожалуй, правильнее называть парком Мэри Эрнан, – говорю я Дарию: он уселся со мной рядом, запустив руки в карманы слишком тесных шорт-хаки. – Ты это о чем? С какой радости нужно поменять название парка? – спрашивает Дарий, поднимая брови. Какая-то белая поднимается с пледа и без всякой причины начинает танцевать. Еще даже музыка не заиграла. Собственно, она и не танцует, а без всякого ритма качает попой. – Просто все эти белые без понятия, кто такая Мария Эрнандес, – отвечаю я. – В парке ничего не осталось от «Марии» и от «ес». – Дай-ка угадаю. А ты знаешь, кто она такая. Вы что, родственники? Я поворачиваюсь к нему всем телом, он слегка сдвигается, чтобы посмотреть мне в лицо. – Мой отец, когда был маленьким, играл здесь с ее детьми. Ее убили прямо в ее квартире: она пыталась помешать наркоторговцам толкать свой товар в этом парке. – А, – говорит он. – Здорово. – Что именно здорово? – уточняю я. Он пожимает плечами, рубашка натягивается на плечах. – Чего в этом здорового? Может, правильнее сказать: «Это жесть»? Он откидывается на плед подальше от меня, приподнимается на локте. – Ладно. Это жесть, – произносит он. – Но здорово, что парк назвали ее именем. И – да, ни в коем случае нельзя менять название на Мэри Эрнан только потому, что сюда явились белые. Оно будет неправильно.