Отец оставил мотор работать, а вместе с ним и печку, и принялся тихо укачивать дрожащее дитя. – Папа, что такое шок? – выдавила она сквозь клацающие зубы. – Его чувствуют люди, когда видят что-то слишком большое, чтобы суметь это понять. – Там был дракон, папа. – Я знаю. – Он хотел нас убить. – Я знаю. – Он убил людей в городе. – Я знаю, дорогая. Он крепко обнимал ее, пока она плакала. Она так и не увидела бешенства у него на лице. Не оттого, что он ее держал, конечно – она была его свет в оконце, луна и звезды. Нет, папа злился на эту неотсюдашнюю тварь… которой здесь не место. Которая убила сотни две человек за каких-то десять минут. Из-за которой его прекрасная, милая, странная, умная доченька теперь дрожала, как осиновый лист. С будущей мамой Грейс он познакомился, когда та была секретаршей, а он – младшим агентом. Ему дали назначение в Гавану – с другой агентшей, чьей смекалкой и изобретательностью он давно восторгался, – но стоило ему явиться в Вашингтон за финальным инструктажем, как разразился скандал с канадской шпионкой. Как выяснилось, Советы успели внедрить в канадские секретные службы целую сеть сотрудников. Это было совсем нехорошо. Гавану скоропостижно отменили. Три дня подряд он разгребал завалы в компании новенькой секретарши, заступившей прямо в этот день, на все горячее. Не случись скандала, он бы и знать ее не знал – даже внимания бы не обратил, выходя из кабинета после брифинга: так, разминулись в коридоре. Интересно, все человеческие отношения – вот такие? Дело случая – раз, и всё! Он перевез Линду с Восточного побережья, где она выросла, через всю страну – в «другой» Вашингтон. Даже не в большой город какой-нибудь – да хоть в тот же Сиэтл! – а просто в крошечный полевой офис в его родном захолустье: в этой части страны как раз разбросали горсть наблюдательных пунктов с целью засечь гипотетический советский спутник, который могли запустить буквально в любую минуту… в течение ближайших лет десяти. Она была там несчастна. Потом она встретила того электрика. Потом сбежала с ним. От всего этого у агента Дерновича остались, так сказать, смешанные чувства. Он ненавидел Линду за то, что она разбила сердце Грейс, но никогда, никогда не жалел о том, что остался на руках с маленькой девочкой, которая задавала миллионы вопросов – а у него в ответ на каждый что-то счастливо подпрыгивало внутри. И от того, что у него могло бы и не быть этой маленькой девочки, когда бы не крохотная и престранная причуда судьбы… от того, что она могла бы и вовсе не родиться на свет, – от всего этого дочка делалась лишь еще драгоценнее. В общем, угроза безопасности была и вправду велика. И то, что «Сценарий 8» вдруг взял и сыграл – его собственный сценарий, введенный в схему после того, как они с командой открыли потенциальную множественность миров, – это было реально плохо, и разбираться с ним нужно было прямо сейчас, безотлагательно (хотя, понятное дело, были и другие сценарии, еще того хуже), и ему как можно скорее надо было оказаться по ту сторону гор. Но, несмотря на это, он сидел в машине, и ждал, и прижимал к себе девочку, пока она не наплакалась, и не устала, и, обессиленная, не уснула у него на руках. После чего он опять тронулся с места и помчался через перевал на военную базу в Форт Льюис, которая граничила с военно-воздушной базой Маккорд, а там уже было рукой подать и до генерала, который пребывал в недоумении и ярости и желал немедленно знать, какого черта им всем теперь делать. Грейс проснулась в кресле, завернутая в армейское одеяло – его она опознала сразу. Одеяло было зеленое и колючее – совсем как те, которые папа стопками натаскал в бункер. Она села. Книжка лежала на столике рядом – она и еще кружка с… Девочка принюхалась. – Горячее какао, – сказал женский голос. Его обладательница сидела за столом и быстро печатала, поглядывая оттуда на Грейс. На самом деле Грейс разбудил не стук клавиш, а этот вот чудный запах. – Я где? – спросила девочка. – В Форт Льюисе, – ответила женщина: с виду приветливая немолодая леди, с тугим пучком волос на затылке и в очках (из-за этого она сразу понравилась Грейс). – Какао – для тебя. Я подумала, тебе захочется, когда проснешься. – А где папа? Секретарша не ответила, пока Грейс не взяла кружку и не сделала глоток. Не так сладко, как она привыкла, но зато теплое – то что надо в холодной комнате. – Армейское наилучшее, – сказала секретарша с ироничной улыбкой (которая понравилась Грейс еще больше очков). – Папа сейчас у генерала Крафта. Он попросил меня за тобой приглядеть. Сказал, тебя зовут Грейс. А меня – миссис Келли, так что вместе из нас получится одна кинозвезда. Половина кинозвезды отхлебнула еще какао. – Меня назвали в честь… – она умолкла (назвали ее вообще-то в честь бабушки, у которой ей сейчас и полагалось быть). – Почему он меня сюда привез? – спросила она, но себе под нос, словно у себя самой. – Ну, не мог же он оставить тебя в машине, – рассудила миссис Келли. – Будь ты сейчас там, я бы не смогла принести тебе какао… или сводить в столовую и угостить вафлями – а ведь именно это я и собираюсь сделать. Она уже даже из-за машинки встала, но в этот самый миг позади нее раскрылась дверь и показался папа, а с ним – еще один дядя, видимо, генерал Крафт, решила Грейс, чья фамилия подозрительно напоминала чрезвычайно противный вторничный школьный урок. – Если есть один, Дернович… – генерал был очень нахмуренный. – Могут объявиться и другие, генерал, я знаю, – ответил папа. – Я сам поеду в город, откуда поступили первые сообщения. – Держите меня в курсе событий. Каждый час, – кивнуло начальство. Оно скрылось в кабинете, а папа заметил Грейс. – Вот ты и проснулась. – Я как раз собиралась отвести ее в столовую, позавтракать, мистер Дернович, – заявила миссис Келли. – Какая отличная идея, – папа улыбнулся Грейс. – Пойдемте все вместе. – Почему я не у бабушки? – Девочка встала, ужасно зевая. – Я решил, что лучше заберу тебя с собой, – папа взял ее за руку и добавил гораздо тише, чтобы миссис Келли не слышала: – К тому же я помню, как у бабушки скучно. А дальше он ей подмигнул. Грейс глазам своим не поверила, но папа уже устремился на выход, увлекая ее и миссис Келли навстречу утренним вафлям. Солнце взошло над кратером горы Рейнир и осветило спящего дракона. В горле родился рык, и дракон проснулся. Никогда еще она не чувствовала себя настолько живой. Никогда. Ни единого раза. Она улыбнулась себе, как могут только драконы. Сегодня мир узнает, что пришла новая сила, с которой придется считаться. Сегодня здесь наступит новая эра. На вершине которой будет она. Но в тот миг, когда дракон оторвался от земли, его настигла боль. 21 – У меня вообще-то есть карандаши, – заметила Дарлин. – Я обнаружил, что, когда собираешься писать драконьи руны, – Казимир погрузил Шпору богини в блюдечко с чернилами, которым как-то успел обзавестись, – лучше всего пользоваться драконьими инструментами. – Драконьи руны? – удивилась женщина. – Ты говоришь на их языке? Казимир обратил к ней комически пустое лицо. – Гм. Да, – ответил он несколько секунд спустя. – Ну и в интересном же мире вы все живете! Дарлин стояла у плиты, делая Казимиру и Саре завтрак. Саре она помогать не дала, зато позволила ей пойти покормить свиней. «Маленькими шагами, всегда маленькими шагами», – подумала Сара. Она перегнулась через стол и зашептала Казимиру: – Ты чего там делаешь? И где ты взял чернила? Он бросил на Дарлин быстрый взгляд и, убедившись, что та повернулась спиной, показал девочке свежий порез на ладони. Черная ранка была в точности как та, что на подбородке (которая уже почти зажила). Раны у драконов заживают очень быстро, это каждый знает, но в человеческом облике это все равно выглядит удивительно. – Это что, твоя кровь? – поразилась Сара. – Цыц, – сказал Казимир, не сводя глаз с Дарлин. – Я ей сказал, что сделал их из ягод, они были у нее в буфете. Руны надо писать драконьей кровью, а иначе они не сработают. – А что они должны делать? – Не забивай себе голову. У нас есть вопросы и поважнее. Мне просто нужно кое-что написать, пока дракон не вернулся за Шпорой. – Откуда ей знать, что она у нас? Наверняка думает, что Шпора все еще у Малкольма, а он ушел. – Увы, она ее учует, – вздохнул Казимир. – Мою овсянку? – Дарлин поставила на стол две тарелки с кашей. – Нет, я про… – Я знаю, про что ты. – Женщина вернулась к плите. – Это называется «шутка». Пара, поднимавшегося над тарелкой – корица, чуть-чуть меда, – хватило, чтобы у Сары опять слезы навернулись на глаза. Они почти от всего наворачивались, что делала эта женщина. Ее мама. Но как бы и нет. – Значит, она ее учует. – Сара вытерла глаза и уставилась на коготь, который Казимир положил на стол, чтобы толком поесть (он и поел, свою первую в жизни овсянку – скорчив последовательно целую гамму изумленных и восторженных рож). – И, значит, придет за ней.