Она скидывает свои лаковые черные туфли с красными подошвами. Я просто не представляю, каким образом ей удалось подняться на пятый этаж на таких высоченных каблуках. Она протягивает руку за тряпкой. – Нет-нет, – возражаю я. – Вы моя гостья. Я забираю у нее туфли, глянцевые и изящные, приятно взять такие в руки, и аккуратно ставлю в шкаф. Она разглядывает нашу тесную квартирку, потом вскидывает глаза на облупленный потолок, на котором отчетливо проступают круглые темные пятна. – Не обращайте внимания на то, как это выглядит, – говорю я. – На поведение моих соседей сверху я повлиять никак не могу. Она кивает, потом утирает слезы со щек. Я бросаюсь на кухню, хватаю салфетку и приношу ей. – Если слезы льются из прекрасных глаз, это мы исправим быстренько сейчас! – Господи, Молли, – отвечает она. – Ты должна прекратить говорить так людям, когда они расстроены. Тебя неправильно поймут. – Я просто хотела… – Я понимаю, чего ты хотела. Но другие люди не поймут. Я некоторое время молчу, переваривая эту информацию, сохраняя ее урок в недрах моей памяти. Мы по-прежнему стоим в прихожей. Я топчусь на месте, не понимая ни что делать дальше, ни что говорить. Эх, если бы была жива бабушка… – Теперь ты должна пригласить меня в гостиную, – подсказывает Жизель. – И сказать мне, чтобы я чувствовала себя как дома или что-нибудь в таком роде. В животе у меня щекочет. – Прошу прощения, – говорю я. – У нас… у меня не так часто бывают гости. Даже вообще никогда не бывают. Бабушка раньше изредка приглашала к себе избранных друзей, но с тех пор, как она умерла, у нас тут не очень весело. Я не говорю ей, что она первый гость, который переступил порог этой квартиры за девять месяцев, но это чистейшая правда. Кроме того, она первый гость, которого я за всю свою жизнь принимаю самостоятельно. Тут в голову мне приходит одна мысль. – Моя бабушка всегда говорила: «Чашка хорошего чая заставляет забыть обо всех невзгодах, а если нет, надо выпить еще одну». Будете чай? – Конечно, – говорит она. – Я даже не помню, когда в последний раз пила чай. Я бегу на кухню и ставлю чайник. Жизель бродит по гостиной. Я поглядываю на нее сквозь открытую дверь кухни. Хорошо, что сегодня вторник, вчера я как раз мыла полы. По крайней мере, я могу быть уверена в их безупречной чистоте. Жизель подходит к окнам в дальнем конце комнаты и касается оборки на бабушкиных занавесках в цветочек. Бабушка сшила их сама много лет назад. Пока я засыпаю в чайник заварку, Жизель успевает переместиться к бабушкиному антикварному шкафчику. Она наклоняется, чтобы полюбоваться хрустальным зверинцем, потом принимается разглядывать фотографии в рамках, выставленные на нем. От того, что она находится в моем доме, мне немного не по себе, и голова у меня идет кругом. Хотя в чистоте квартиры я абсолютно уверена, обставлена она совсем не на том уровне, к какому привычна женщина положения Жизели Блэк. Я не знаю, что она думает. Наверное, она в ужасе от того, как я живу. Моя квартира не идет с отелем ни в какое сравнение. Она совсем не роскошная. Меня это никогда не смущало, а ее, наверное, смущает. Эта мысль меня расстраивает. Я высовываюсь из кухни. – Вы можете быть уверены, что я постоянно поддерживаю чистоту в квартире на высочайшем уровне. К сожалению, на зарплату горничной я не могу позволить себе покупать предметы роскоши и идти в ногу с современными трендами в декоре. Не сомневаюсь, эта квартира наверняка кажется вам несовременной и старомодной. И возможно, несколько… обшарпанной? – Молли, ты понятия не имеешь, что и каким мне кажется. Ты ведь совсем меня не знаешь. Думаешь, я всегда жила так, как живу сейчас? Ты знаешь, откуда я родом? – С острова Мартас-Винъярд, – говорю я. – Нет, это то, что всем говорил Чарльз. На самом деле я из Детройта. И далеко не из самой престижной его части. Твоя квартира напоминает мне о доме. Я имею в виду мой бывший дом. До того, как я осталась совсем одна. До того, как я сбежала оттуда без оглядки. Сквозь дверь кухни я вижу, как она наклоняется, чтобы получше рассмотреть фотографию нас с бабушкой, сделанную пятнадцать с лишним лет назад. Мне тогда было десять. Бабушка записала нас на мастер-класс по выпечке. На этом снимке на нас комически огромные поварские колпаки. Бабушка смеется, у меня же вид очень серьезный. Помнится, я тогда была очень недовольна тем, что наш стол оказался посыпан мукой. Все мои руки и фартук были в ней. Жизель берет в руки соседнюю фотографию. – Ух ты, – говорит она. – Это твоя сестра? – Нет, – отвечаю я. – Это моя мать. Это очень старая фотография. – Ты – ее точная копия. Я прекрасно знаю о моем с ней сходстве, в особенности на этом снимке. Темные волосы до плеч обрамляют ее круглое лицо. Бабушка всегда любила это фото. Она называла его «две в одной», потому что оно напоминало ей одновременно о дочери, которую она потеряла, и о внучке, которую обрела. – А где твоя мама живет сейчас? – Нигде не живет, – отвечаю я. – Она умерла. Как и моя бабушка. Вода начинает кипеть. Я выключаю конфорку и наливаю кипяток в заварочный чайник. – Мои все тоже умерли, – говорит Жизель. – Поэтому я и уехала из Детройта. Я водружаю чайник на лучший и единственный бабушкин серебряный сервировочный поднос вместе с двумя чашками из настоящего фарфора и двумя начищенными чайными ложечками; ставлю рядом хрустальную сахарницу и маленький антикварный молочник. Все эти вещи хранят воспоминания – как мы с бабушкой рыщем по комиссионкам или роемся в коробках с ненужными вещами, оставленных перед рядами строгих особняков на Колдуэлл-стрит. – Мне жаль, что так получилось с твоей матерью, – говорит Жизель. – И с бабушкой. – У вас нет никаких причин об этом сожалеть. Вы же в этом не виноваты. – Я знаю, что не виновата, просто так принято говорить. Как ты сказала мне тогда внизу. Ты сказала, что тебе жаль, что так получилось с Чарльзом. Ты выразила мне свои соболезнования. – Но мистер Блэк умер вчера, а моя мать – много лет назад. – Это не важно, – говорит Жизель. – Все равно так принято. – Спасибо вам. За разъяснения. – Не за что. Обращайся. Я в самом деле искренне ей благодарна за участие. Теперь, когда не стало бабушки, я бо́льшую часть времени чувствую себя как слепой на минном поле. Я постоянно спотыкаюсь о неписаные правила социального взаимодействия. Но в обществе Жизели я чувствую себя так, как будто на мне доспехи и меня сопровождает вооруженная охрана. Одна из причин, по которым мне нравится работать в «Ридженси гранд», – это то, что у нас существует четкий свод правил поведения для персонала. Я могу следовать инструкциям мистера Сноу относительно того, как действовать и что, как, когда и кому говорить в какой ситуации. Мне гораздо легче, когда есть такой ориентир. Я несу поднос в гостиную. Он дребезжит у меня в руках. Жизель садится на самое худшее место на диване, там, где пружины немного прогибаются, хотя бабушка и прикрыла их вязаным пледом. Я опускаюсь рядом с ней. Я разливаю чай по чашкам и привычно беру свою, с золотым ободком и узором из маргариток, но потом осознаю свой промах. – Прошу прощения. Какая из чашек вам больше нравится? Я привыкла пить из той, что с маргаритками. Бабушка всегда брала с домиками. Я в некоторой степени человек привычки. – Кто бы мог подумать, – говорит Жизель и берет бабушкину чашку. Она кладет в чай две ложки сахара с горкой и наливает молока, потом мешает. Ей явно никогда не приходилось заниматься никакой домашней работой. Руки у нее нежные и безупречно ухоженные, а длинные холеные ногти покрыты кроваво-красным лаком. Жизель делает глоток из своей чашки. – Послушай, я знаю, ты наверняка задаешься вопросом, что я здесь делаю. – Я беспокоилась за вас и рада, что вы здесь, – говорю я. – Молли, вчера был худший день в моей жизни. Полицейские всю душу из меня вытряхнули. Они отвезли меня в участок и допрашивали, как будто я преступница какая-нибудь. – Я боялась, что так и будет. Вы этого не заслуживаете. – Я знаю. А вот они – нет. Они спрашивали, не попыталась ли я как потенциальная наследница состояния Чарльза ускорить естественный ход событий. Я сказала им, чтобы связались с моими адвокатами, хотя никаких адвокатов у меня нет. Всем этим всегда занимался Чарльз. Господи, это было просто ужасно, все эти обвинения. А потом, как только я вернулась в отель, мне позвонила дочь Чарльза, Виктория. Я чувствую, как меня пробирает дрожь, когда я беру свою чашку и делаю глоток. – А, ну да, владелица сорока девяти процентов акций. – Сорок девять процентов у нее было раньше. Теперь у нее будет больше половины всего, как всегда хотела ее мать. «Женщины и бизнес – вещи несовместимые», как всегда говорит… говорил Чарльз. По его словам, женщинам грязная работа не по плечу. – Какой бред, – говорю я и тут же спохватываюсь. – Прошу прощения. Нехорошо говорить так о мертвых. – Ничего страшного. Он этого заслуживает. И вообще, его доченька наговорила мне по телефону уйму куда более ужасных вещей. Знаешь, как она меня назвала? Бездельницей в «Прада», присосавшейся к ее отцу, ошибкой, вызванной кризисом среднего возраста, и это я еще молчу про убийцу. Она так разошлась, что ее мать, миссис Блэк – первая миссис Блэк – забрала у нее телефон. И говорит совершенно спокойным тоном: «Я прошу прощения за поведение моей дочери. Мы все реагируем на горе по-разному». Представляешь? И все это, пока ее ненормальная доченька вопила на заднем плане, чтобы я была поосторожней, а то как бы со мной чего не случилось. – Вы можете не бояться Виктории, – говорю я. – Ох, Молли, какая же ты доверчивая. Ты понятия не имеешь, как жесток реальный мир. Все хотят увидеть, как я иду ко дну. И не важно, что я невиновна. Они меня ненавидят. И за что только? Полицейские, они намекали, что я была жестокой по отношению к Чарльзу. С ума можно сойти! Я внимательно смотрю на Жизель. Мне вспоминается тот день, когда она рассказала мне про любовниц мистера Блэка и про то, что она была так зла на него, что ей хотелось его убить. Но мысль и действие – не одно и то же. Совершенно не одно и то же. Уж кто-кто, а я это знаю. – Полицейские считают, что я убила своего мужа, – говорит она. – Я знаю, что вы этого не делали. – Спасибо тебе, Молли, – говорит она. Руки у нее трясутся так же сильно, как мои. Она ставит чашку на стол. – Понятия не имею, как такая порядочная женщина, как бывшая жена Чарльза, умудрилась вырастить такую стервозную дочь. – Возможно, Виктория пошла в отца, – говорю я. Мне вспоминаются синяки Жизели и их происхождение. Мои пальцы стискивают изящную ручку чашки. Если я сожму их еще хотя бы немного сильнее, она разлетится на миллион осколков. «Дыши, Молли. Дыши».