На обратном пути пошел дождь. О ветровое стекло «Кадиллака» шлепались крупные, жирные сгустки воды. Билли тянул время, не включая «дворники». Мир за окном подернулся жилками, как мрамор. Билли немного приоткрыл боковое стекло, ловя брызги щекой, и наконец повернул тумблер стеклоочистителей. Размытая панорама за лобовым стеклом разгладилась и очистилась. На пассажирском сиденье лежал конверт с деньгами – вознаграждение за выполненную работу. Билли остановился у обочины напротив исламского супермаркета с опущенными ставнями и вскрыл конверт. Денег было намного больше, чем он ожидал. Их, конечно, найдется на что потратить – стоянка требовала благоустройства, Карла клянчила новый мобильник, – однако такие деньжищи не платят обычным водилам за доставку бездомных бродяг. Вроблески не скупился; это в равной мере и тешило самолюбие, и настораживало. Билли старался не думать, что произойдет с Женевьевой в доме Вроблески, но не очень преуспел. Карла не ложилась спать, дожидалась отца: сидела в своем трейлере, за столом. На экране лэптопа красовался лев. – Хорошо провел вечер? – спросила она. – Работал. – Парковочный бизнес отнимает уйму времени, как я погляжу. – Ну да. А ты чем тут занималась? – Думала о львах. Билли взглянул на экран и хмыкнул: – Вижу. – Ага. И о «Волшебнике страны Оз». По книжке Трусливый Лев такой один. Но ведь это же неправда! Все львы – трусишки. Нападая на стадо антилоп, всегда хватают самых слабых, отставших, разве не так? Схватки с самыми могучими и крутыми антилопами они не ищут, не пытаются доказать храбрость. – Разве антилопы бывают могучими и крутыми? – Ну-у… должны же быть такие, что крупнее и круче других. – Пожалуй. И больше ты ничем не занималась? Все время думала только о львах? – Ага. – Как твоя кожа? – Как обычно. – Дай посмотрю. – Нет. – Ладно тебе, закатай рукав. – Не хочу. – Что ты там прячешь? Карла не могла признать, что действительно что-то прячет, поэтому задрала рукав на правой руке. Билли сначала показалось, что он видит красную воспаленную сыпь. – Опять игралась? – Так время быстрее идет. – Мало тебе черепа с костями? Дочь пожала плечами. – Захотелось чего-нибудь новенького. Однако, присмотревшись, Билли заметил в беспорядочных пятнах некую систему. Царапая кожу, Карла вывела, словно татуировку, набухшее слово «папа». – Зря ты это сделала. Мило и трогательно, но все равно зря. Девочка без приглашения задрала другой рукав и показала левую руку со словом «мама». – Еще трогательней, – сказал Билли, хотя картина его скорее задела, чем тронула. – Не волнуйся. Скоро рассосется. 7. Ночь за стеклом Купол оранжереи штриховали капли дождя, внутри горели несколько расставленных среди кактусов свечей. Их пламя отражалось на стекле в промежутках между иглами и лопатками растений, еще больше оттеняя мокрую тьму снаружи. По рельефу Иводзимы бегали тени. Лорел, бездельничая, валялась на кушетке; девушка не спала, но либо выпила лишнего, либо просто устала, – голова ее почти касалась черно-синего острия листа агавы, в то время как мысли блуждали далеко-далеко. Вроблески и женщина с неподходящим именем Женевьева сидели друг против друга в плетеных креслах. Хозяин наполнил два бокала вина. Женевьева держала свой обеими ладонями, словно тот мог упорхнуть. – Как ты себя чувствуешь? – заботливо – или пытаясь выглядеть заботливо – спросил Вроблески. Женщина несколько раз моргнула и, не глядя на собеседника, без выражения ответила: – Нормально. – Я рад, что ты согласилась приехать. Если фраза и показалась ей странной – разве у нее был выбор? – то она не подала виду. Возможно, ее ничего больше не удивляло. – Не жизнь, а сплошной кошмар, верно? Женевьева повела плечами: какая, мол, разница? – Я не напрашивалась на встречу. – Что правда, то правда, – согласился Вроблески. – Кстати, во что это ты закутана? – В занавес, – ответила она. Похоже, она посчитала это объяснение достаточным или попросту не захотела вдаваться в детали. – И ты под ним голая? – Под одеждой мы все голые. – Очень глубокая мысль, – тихо произнес Вроблески. – Покажи. Женщина помедлила ровно настолько, чтобы отпить еще глоток и поставить бокал на пол, и плавно, величественно поднялась, позволив бархатному занавесу – если это был действительно занавес – опуститься сзади на кресло. Полностью обнаженная, она потянулась, ища опоры, кончиками грязных пальцев к краю рельефной карты, но Вроблески подал воспрещающий знак. Тогда женщина отступила на шаг и искоса взглянула на собственное молочно-бледное отражение в стекле оранжереи, затем с невозмутимым спокойствием перевела взгляд на Вроблески. – Я хочу, чтобы ты повернулась ко мне задом, – сказал он. – Как угодно. Женщина выполнила указание, словно позировала на уроке рисования. Вроблески поднялся и подошел к ней почти вплотную. От тела исходило тяжелое амбре – запах лука и застоявшегося пота, но хозяин дома не обратил на него внимания. Он пристально всмотрелся в татуировку на спине женщины. – Когда ты ее сделала? – Не я сделала, а мне. – Кто? – Не знаю. Я не видела его лица. Кто угодно мог быть. Даже ты. Вроблески никак не отреагировал на колкость. – Меня привязали, – продолжала Женевьева, – к металлическому столу. Где – не знаю. В каком-то подвале. А может, и нет. Где именно это случилось – неважно, так ведь? – И с тех пор ты живешь на улице? – Я всегда жила на улице. – Тебе известен смысл этой татуировки? – Смысл? Что ты имеешь в виду? – Да ты, я погляжу, философ. Я имею в виду, что эта татуировка – карта, верно? – Ты хорошо соображаешь. Я долго думала, прежде чем дошла своим умом. – Тебя не интересует, карта чего именно? – Раньше интересовало. Потом я перестала о ней думать. Что бы там ни было на карте, я туда не хочу. – Как знать… Возможно, ты там уже побывала, – заметил Вроблески, продолжая внимательно рассматривать тату, щурясь от недостатка света, как путешественник, завороженный надписью на стене заморской пещеры. Он сделал еще шаг и протянул руку, как бы желая дотронуться до женщины, но кончики его пальцев замерли в нескольких сантиметрах от поверхности кожи, словно опасаясь ожога.